— Насильственная смерть, — поправил его Головко.
Было видно, как у Венгерова дрогнули уголки губ, и он пристально посмотрел на следователя.
— Вы что же, хотите сказать, что Державина…
Головко, подобно кошке, которая охотилась за мышью, наблюдал за реакцией владельца Центра искусств, однако ее можно было назвать состоянием человека, который поражен услышанным и не до конца верит этому.
— Да, — кивком головы подтвердил Головко. — Державин умер насильственной смертью, и поэтому, как вы сами догадываетесь, мы опрашиваем тех людей, которые могли бы общаться с ним.
— Господи, какой ужас! — едва шевельнув губами, прошептал Венгеров. — Но кто… кто мог решиться на подобное? Да и…
Он видимо хотел сказать «Да и зачем?», однако вовремя спохватился, поняв всю глупость вопроса. Пожалуй, ни у кого нет столько скрытых и явных врагов, как у тех экспертов по искусству, которые еще дорожат своим именем и не берут дань за написанные под диктовку заключения.
— Выходит, кто-то решился, — негромко произнес Головко, стрельнув глазами по лицу Венгерова. И снова подивился выдержке и актерским задаткам владельца «Галатеи». Ни один мускул на лице не выдал его истинных чувств, и один только этот факт говорил о том, что повозиться с ним придется немало. — Скажите, вы лично знали Державина или?..
— Лично, — подтвердил Венгеров. — И должен сказать, что горжусь этим. Хотя…
На его лице промелькнуло нечто подобное улыбке, и он отрешенно махнул рукой.
— Впрочем, все это в прошлом. И когда не стало такого человека…
— Что «в прошлом»? — мгновенно отреагировал Головко.
На лице Венгерова пролегли две глубокие морщинки, и он ухмыльнулся уголками губ.
— Что, думаете, не я ли сподобился на подобное кощунство? Заявляю официально, не я. А насчет «прошлого»…
На какое-то время в кабинете Головко зависла почти осязаемая, напряженно-колкая тишина, пока, наконец, ее не нарушил все тот же бархатный баритон. Правда, теперь в нем преобладали грустные нотки.
— Признаться, с Державиным я встречался только на симпозиумах да на аукционах, куда приходилось выезжать как представителю «Галатеи». И вот на последнем аукционе в Нью-Йорке, который проводила художественная галерея «Джорджия» и где «Галатея» была представлена пейзажем Левитана, незадолго до этого приобретенного мною у довольно известного московского коллекционера, возник вопрос о подлинности моего Левитана, хотя даже сомнений не было в том, что это ранний Левитан. Пригласили Державина, и вот он-то…
— Что, дал авторитетное заключение, что это фальшак? — догадался Головко.
— Да, фальшак, — с грустной миной на лице подтвердил Венгеров. — И наказал меня тем самым не только на круглую сумму, но и подверг сомнению мою репутацию коллекционера.
Рассказывая эту историю, он топил себя самым нещадным образом, и Головко терялся в догадках, зачем он это делает. Ведь не полный же он дебил и не может не догадываться, во что ему может вылиться затаенная ненависть на эксперта Державина? А то, что после подобных проколов на международном аукционе можно возненавидеть человека, в этом Головко не сомневался.
— И что?.. — стараясь быть предельно осторожным, спросил он.
— Да ничего, — хмыкнул Венгеров. — Поначалу, конечно, зол был на Державина, ведь мог же он разок в жизни покривить душой, тем более хорошо зная меня как коллекционера, а также и то, что я тоже купился на этого «Левитана», но потом, когда рассосалось немного и с меня было снято обвинение в преднамеренном обмане, я позвонил ему в офис и даже поблагодарил за случившееся.
Головко на это оставалось только головой кивать, мысленно похвалив Венгерова за сметку. Если следствие начнет отрабатывать москвичей, у которых были мотивы мести, господин Венгеров вроде бы, как и ни при чем. Сам рассказал следователю о том инциденте, который случился в Нью-Йорке.
— И что он? — спросил Головко. — Я имею в виду Державина, когда вы позвонили ему в офис.
Венгеров пожал плечами.
— А что — он? Да ничего. Державин — это в первую очередь высочайший профессионализм, преданность своему делу, за что, кстати, он и был выслан из СССР, и что не менее важно — врожденная интеллигентность. Единственное, что он мне сказал, так это то, что очень рад тому, что я понял его и не держу зла.
— Вы встречались с ним после этого?
— К великому сожалению, нет.
Далее расспрашивать Державина не имело смысла. Владелец «Галатеи», словно предвидя этот допрос без протокола, на каждый вопрос имел заведомо положительный ответ, и единственно, что оставалось спросить Семену, так это то, из каких источников господин Венгеров узнал о смерти Державина.
— Господи, да о каких «источниках» вы говорите! — всплеснул руками Венгеров. — Москва слухом полнится. А мне из Третьяковки позвонили, сказали, что сейчас решается вопрос, в какой церкви его будут отпевать, на каком кладбище хоронить и все остальное прочее.
Он вздохнул, и на его лице застыла маска скорби. Мол, жил человек, страдал и радовался жизни, что-то творил, и вот на тебе — церковь и свежий холмик на кладбище. Хорошо еще, что в Москве есть кому проводить его в последний путь.
— Значит, вы будете на похоронах?
— А как же иначе!
— То есть до этого времени никаких поездок за границу у вас не предвидится, и я смогу встретиться с вами в любое время?
Застывшая на лице Венгерова скорбь сменилась неким подобием всепрощающей улыбки.
— Семен Павлович, мы же с вами не дети, так что давайте без лишних экивоков. Если вам надо, чтобы я какое-то время не уезжал из Москвы, то так об этом и скажите. И обещаю вам, что дальше дачи никуда не уеду.
— И я могу вам позвонить в любое время?
— Естественно!
Наступал момент истины…
— В таком случае я записываю ваш мобильный.
Головко невольно напрягся, держа в руке ручку и думая о том, как буквально следующим вопросом он посадит этого сноба на жопу, однако с каждой цифрой, которую называл Венгеров, из него выходило чувство реальности происходящего.
Это был не тот номер, с которого звонили Даугелю!
Однако надо было как-то выкручиваться, и он не нашел ничего лучшего как спросить:
— Это персоналка?
— Не понял.
— Я имею в виду номер, который вы не блокируете? Я вроде бы записывал совершенно другой номер мобильника.
— «Билайновский»? — уточнил Венгеров. — Так я тот мобильник буквально днями как потерял. Пришлось заново восстанавливать всю «память».
Головко в упор смотрел на владельца «Галатеи». Теперь уже он видел перед собой не интеллигентного ценителя искусств, а умного, жесткого преступника, который загодя просчитал все варианты возможного отхода.
— «Буквально днями» это когда?
Было видно, как у Венгерова дрогнули уголки губ.
— Чувствую, вас не сам Державин интересует, а нечто иное, возможно даже… — Он замолчал было, однако тут же вскинул на следователя глаза и с нотками грусти в голосе произнес: — Впрочем, это ваша работа. А что касается потерянного мобильника…
И он назвал день, когда в гостиничном номере был обнаружен труп Державина.
Глава 13
Все что угодно мог ожидать Леонид Яковлевич Бусурин, любой пакости или любого «подарка», которые мог преподнести наступивший рабочий день, но только не телефонного звонка начальника оперчасти саратовской «двойки», в которой давил лагерную шконку Зиновий Пенкин, еще на воле поимевший кличку Зяма. Это было возвращение в прошлое четырехлетней давности, когда он возглавлял группу по оперативной разработке сети контрабандистов, которую свил на своем предприятии все тот же Зяма. Дальнобойщики Пенкина работали на южном направлении, в основном — Украина, и когда надо было доставить из Москвы в Одессу особо ценный контрабандный груз, причем с прямой доставкой на судно, которое уходило из Одесского порта, деловые люди обращались к Зяме, зная, что в его конторе проколов не бывает. По-настоящему серьезный прокол случился, когда капитан греческого сухогруза и генеральный директор московского автокомбината не поделили гонорар в миллион долларов, из-за чего обиженному греку пришлось лететь в российскую столицу для выяснения отношений, и именно с этого момента госпожа Удача повернулась к Пенкину спиной.
Женщины, тем более непостоянные, терпеть не могут мелочных и жадных, а Зяму всякий раз душила жаба, когда приходилось делиться гонораром. Своим дальнобойщикам он платил раз и навсегда установленную ставку, а здесь… Как говорится, жадность фраера сгубила.
Четыре года…
На тот момент оперативникам Бусурина удалось раскрутить только верхнюю часть той пирамиды, которую выстроил генеральный директор весьма уважаемого столичного автокомбината, и Бусурин считал это своей собственной неудачей, с годами теряя надежду на то, что когда-нибудь доведет-таки до логического конца это дело, и когда лагерный кум сказал ему, что «осужденный Пенкин требует незамедлительной встречи с полковником ФСБ Бусуриным», он вдруг почувствовал, как екнуло сердце. Видать, хреновато пришлось некогда всесильному господину Пенкину на зоне, коли просит аудиенции с человеком, которого он должен ненавидеть всей душой. Причем даже не просит, а «требует незамедлительной встречи». Видимо, решившись идти в признанку по своим старым делам. И если это не блеф, и он действительно в силу каких-то причин готов сдать своих подельников по бизнесу, которые продолжали пользоваться наработанными каналами…
Это был тот самый случай прямого контакта, который нельзя перекладывать на плечи подчиненных, и единственное, что уточнил Бусурин, так это встретят ли его на вокзале в Саратове.
— О чем разговор, товарищ полковник! Машина будет подана к поезду.
— В таком случае выезжаю.
— Когда ждать?
— Завтра. И вот что еще… Прихватите с собой «Личное дело» Пенкина.
— То есть, его психологический портрет? — хмыкнул в трубку явно довольный Кошельков.
— Да. Как говорится, в анфас и в профиль.