Пенкин молча кивнул головой.
— И вы?..
На лице Пенкина дернулся какой-то нерв, и он пожал плечами.
Внимательно изучивший «Личное дело» Зямы, Бусурин уже знал о том, что кандидатура Пенкина была отклонена в пользу другого претендента, и не надо было заканчивать академию КГБ, чтобы понять, что именно творится в душе сломленного зоной зэка. Он уже не сомневался в том, что Пенкин готов на любое сотрудничество с ФСБ, лишь бы его вытащили с зоны. И если он не блефует относительно своего диспетчера, который, видимо, полностью уверовался в том, что заматеревший на зоне ушлый Зяма не только прикупил на корню Хозяина саратовской «двойки», но и продолжит свой бизнес по выходу на свободу…
— Кто передал маляву?
Пенкин поднял на Бусурина совершенно больные, воспаленно-красные глаза. Судя по всему, что-то подсказывало ему, что он сделал единственно правильный выбор, поставив на полковника ФСБ, и, уже освобождаясь от давившего его страха неизвестности, негромко произнес:
— Мальчонка один, из контрактников. Я давно уже пользуюсь его услугами.
— Ладно, об этом ты расскажешь Кошелькову, а сейчас вернемся к нашим баранам. Диспетчер… Кто он и что он?
Глава 14
Если бы кто-нибудь сказал Злате, что у нее могут возникнуть проблемы с сердцем и, видимо, как следствие — проблемы со сном, она бы просто рассмеялась в лицо этому человеку. Тридцатилетняя красивая женщина, уяснившая для себя после неудачного замужества, что все мужики козлы и сволочи, она все свободное время отдавала горным лыжам, бассейну и теннису, и когда вдруг поймала себя на том, что не может заснуть уже вторую ночь подряд, к горлу подкатывает готовое выскочить сердце, а все нутро наполняется отвратительно-панической дрожью, она испугалась по-настоящему. Ничего подобного с ней не было даже в тот страшный день, когда в ДТП на подмосковной дороге погиб ее отец и только каким-то чудом осталась жива мама, а тут вдруг…
Стараясь не разбудить мать и тетку, которая после ухода «господ американцев» словно воды в рот набрала и только изредка бросала на сестру уничтожающе-презрительные взгляды, Злата прошла на кухню, включила свет. Четверть пятого, а сна как не было, так и нет, и только голова гудит набатным колоколом, готовая, казалось, развалиться надвое. Хотела было поставить чайник, однако вместо этого достала из шкафчика тонометр и, стараясь не обращать внимания на внутреннюю дрожь, от которой уже начинали стучать зубы, натянула на руку манжет и сжалась в ожидании непонятного предчувствия.
Сто семьдесят на сто пять — предчувствие не обмануло ее.
В голову хлынул липкий, как патока, навязчивый страх, что так, наверное, надвигается смерть, однако она все-таки смогла взять себя в руки и даже ополоснула заварной чайник, чтобы сотворить свежую заварку. В какой-то момент ей удалось немного успокоиться, и она попыталась осмыслить свое состояние.
Пожалуй, более всего это был страх за мать, которая и без того уже стояла одной ногой в могиле. И теперь, когда она вынуждена была открыть ей тайну, которую они несли с отцом с момента ее рождения…
Поминутно восстанавливая в памяти тот вечер, когда мать вынуждена была открыться ей, она хорошо помнила тот беспомощный свой крик, который вырвался из ее горла:
— Но почему ты раньше не рассказала мне об этом?
И ответ матери:
— Я… я боялась, доченька. Да и отец твой… я имею в виду, который тебя вырастил, просил не говорить об этом.
— Она так и сказала: «я имею в виду, который тебя вырастил», и это более всего поразило ее.
Боже милостивый! Отец… отец, которого она так любила, которым так гордилась с самого детства и по стопам которого пошла, став в конце концов признанным искусствоведом, и вдруг… «я имею ввиду…».
Что-то страшное и чужеродное крылось за этими словами, и она не могла не спросить у матери:
— Ты любила его?
— Кого?
— Отца!
— Державина?
— Господь с тобой, мама! Я говорю…
— А-а, — словно вспомнив нечто совершенно постороннее, протянула мать, и на ее лице застыла скорбная улыбка. — Наверное, любила. Но дело даже не в этом…
— А в чем? В том, что он не бросил тебя с чужим ребенком на произвол судьбы и даже признал меня своей дочерью?
— Не надо так со мной, прошу тебя, — едва слышно прошептала мать и словно замкнулась в своей скорлупе, думая о чем-то своем.
— Дура! — нарочито громко произнесла молчавшая до этого тетка, и непонятно было, к кому больше относится это определение: к матери или же к ней.
В ту ночь она не сомкнула глаз, а утром подошла к лежавшей на подушках матери и вдруг разревелась по-детски, уткнувшись лицом в ее ладони. Мама, словно маленькую девочку, погладила ее по голове, и она едва слышно, будто стеснялась своих собственных слов, спросила:
— У тебя сохранилась его фотография?
— Твоего отца?
— Да.
Скорбный вздох и…
— К сожалению, нет. Я… я не хотела нанести боль человеку, который стал твоим отцом, и…
— И ты уничтожила его фотографии?
Утвердительный кивок головой и виноватый взгляд, брошенный из-под припухших век.
Потом они всплакнули, как бы прося друг у друга прощения, однако надо было готовиться к приходу американских гостей, и она на какое-то время забыла о нервно-лихорадочной боли в груди, прибираясь в квартире. А потом… наступил тот самый момент, когда она по-настоящему уразумела, что у нее действительно было два отца, два любящих сердца, один из которых помогал ее матери стирать и гладить ночами грязные пеленки, а второй страдал от гложущей тоски и своего бессилия в далекой Америке.
Довольно элегантный и предупредительный Моисей Рохлин, официальный представитель нотариальной конторы Натансона, зачитал ей и матери завещание, составленное ее отцом перед отлетом в Россию, а она… она так и не смогла до конца осознать, насколько круто может измениться теперь их жизнь. И только после ухода гостей, когда она мыла на кухне чашечки и тарелки китайского сервиза, а затылочная часть наполнялась тупой, нарастающей болью, она вдруг словно очнулась от того состояния, в котором пребывала все это время, и до нее дошел весь смысл происшедшего.
Отец оставил им колоссальное даже по американским меркам состояние, и теперь они с матерью миллионеры.
Миллионеры!
В это трудно было поверить, но это было так.
Недвижимость на Манхэттене, довольно приличный счет в банке, коллекция старинных икон и картин русских передвижников, страховая стоимость которых определялась цифрой со многими нолями. И все это…
Теперь, по крайней мере, можно будет отправить мать с теткой в Германию или в ту же Америку на лечение, и, дай-то Бог, она опять встанет на ноги.
От этой мысли хоть немного прояснилось в голове, и Злата, составив на кухонный столик чашечки из тонкого фарфора, взяла в руки запечатанный конверт с письмом отца, который ей передал после оглашения завещания Моисей Рохлин.
Точно такой же конверт был передан и матери, который она, кажется, вскрыла сразу же, как только осталась в комнате одна. А она вот никак не могла решиться на то, чтобы вскрыть конверт, на котором было всего лишь два слова: «Для Златы!». Мешала внутренняя дрожь и еще непонятно что.
Наконец она все-таки смогла пересилить свое состояние и, чувствуя, как чуть дрожат руки, вскрыла конверт. Выхватила глазами первую строчку, которая заставила ее задохнуться от слез, и с силой растерла виски.
«Здравствуй, моя дорогая девочка! — вчитывалась она в пляшущие перед глазами буквы. — Не знаю, имею ли я право называть тебя дочерью и простишь ли ты меня, что не я, а мой друг встречал тебя и твою маму из родильного дома, но поверь мне, я проклял тех людей, которые выкинули меня из России, мне жаль, что не смог поцеловать твое прелестное личико. И поверь, не моя вина, что так сложилось в жизни и тебя нянчил другой человек.
Господи, Злата! Если бы ты знала, как больно писать мне эти строки и сколько слез я пролил, вспоминая твою маму и представляя, как ты растешь. Сознаюсь, в моем доме хранятся несколько альбомов твоих фотографий, которые делали специально для меня в разные годы твоей жизни, и я, всматриваясь в твои глаза, которые удивительно похожи на мои, мечтал о том, что Господь внемлет моим молитвам и я смогу обнять тебя и расцеловать как отец. Но чувствую, что мне уже не испытать этого счастья, и я прошу тебя об одном: постарайся правильно понять все то, что случилось тридцать лет назад. Возможно, мне надо было поступиться на тот момент своей совестью, и, возможно, это было бы правильно, но я еще не знал, что мама уже носит тебя в своем чреве, и…
Прости!
Порой я ловил себя на том, что надо бы принять более активные меры и вывезти тебя с мамой в Америку, но к тому времени, когда я мог бы это сделать, ты уже считала своим родным отцом совершенно другого человека, мне рассказывали, что вы счастливы, и я не мог, не имел права ломать вашу жизнь.
Дорогая моя дочка! Это письмо может попасть к тебе только в случае, если со мной что-то случится, а предчувствия меня не обманывают, но если бы вдруг я остался жив, то обязательно нашел бы возможность открыться тебе во всем. Я любил и продолжаю любить твою маму, и поэтому прошу принять мое завещание как попытку загладить свою вину перед вами. Всегда любящий тебя отец.»
Подпись и число, когда было написано письмо.
Не в силах справиться более со слезами, которые словно перевернули что-то в ее душе, расчистив дорогу для нахлынувших чувств, Злата ткнулась лицом в ладони и зарыдала, содрогаясь при каждом всхлипе.
— Господи милостивый, да за что же нас так?.. — причитала она, не в силах остановиться.
Затихла, когда немножко полегчало, и вытерев слезы, прислушалась к звукам, которые доносились из-за двери.
В соседней комнате рыдала мать.
— Мама, тебе плохо? — застыв в дверях, спросила она. — Может, воды или чая?
Ольга Викентьевна отрицательно качнула головой. И непонятно было, то ли она отказывается от помощи дочери, то ли старается скрыть истинную причину свои