— Это, конечно, так! — то ли возмутился, то ли согласился с графом Натансон, — Но если я не последний дурак в этом мире, а я все-таки не дурак, то главное для тебя — контрагенты Лазарева в Москве. То есть, ты хочешь знать, кто конкретно поставляет из России иконы и картины русских мастеров?
— Да!
— Он, видите ли, сказал «Да!». А ты хоть знаешь, сколько это может стоить?
— Несомненно! И поэтому прошу тебя взяться за это дело.
Положив трубку, Воронцов посмотрел на часы. Следователь Головко просил перезвонить ему тут же, как только прояснится личность Рудольфа Даугеля.
Глава 22
Улица Пушкина дом три, дом пять, дом семь… Ефрем Лукич Ушаков жил в доме пятнадцать, но чем ближе Головко подъезжал к нему, тем все муторней становилось на душе. Однако он еще не верил в дурное предчувствие, навеваемое черным от копоти пустырем в середине улицы. И все-таки пришлось поверить.
На месте дома, в котором должен был жить сын иконописца Луки Ушакова, торчал остов некогда побеленной печи, вокруг которой дыбились черные от сажи и грязи еще не разобранные стены из мощных бревен.
Остановившись в десяти метрах от пожарища, он ступил на вытоптанный клочок земли, потянул носом осевший на пепелище запах пожара. Судя по всему, огонь схватился совершенно недавно, и только чудо да полное отсутствие ветра спасло деревню от страшной беды.
— Господи, да что же это такое? — бормотал Семен, рассматривая пожарище.
Невольно внюхиваясь в осевшие на пожарище запахи, он даже не заметил, как к нему подошла соседка Ушакова из дома напротив, и обернулся, только когда услышал за спиной:
— Что, по нашему Лукичу скорбите?
«Скорбите…»
Это слово, произнесенное мягким грудным голосом, заставило его вздрогнуть, и он вдруг почувствовал, как нервным тиком дернулась щека.
— Простите, а он… Ефрем Лукич… что?..
Скорбно поджав губы, женщина поправила на голове платок.
— Сгорел наш Лукич. Заживо сгорел, царствие ему небесное. А вы что, не знали?
— Не знал, — отозвался Семен, кляня себя за то, что не удосужился чуток пораньше навестить Удинского иконописца. — Даже познакомиться с ним не успел, к великому моему сожалению.
— Да, хороший был человек, — как бы завершая его мысль, подтвердила соседка, — хоть и нелюдимый малость. Но когда к нему люди приходили — деньжат перехватить или еще за чем, никогда никому не отказывал. А на Пасху, бывало, да по другим церковным праздникам всю уличную детвору конфетами да пряниками одаривал. Думаю, на том свете ему сторицей воздастся, да и иконы писал такие, что к нему из самой Москвы приезжали.
— А как это могло случиться, что он и его дом…
Женщина развела руками.
Право слово не знаю. Знаю только то, что схватился как-то сразу, полыхнул огнем и… В общем, когда пожарные прикатили, крышу, считай, уже пламенем охватило, и она рухнула, как только ее поливать из шлангов стали.
— А что сам Ушаков? Он-то где в это время был?
— Лукич-то? — вздохнула соседка. — Лукич в избе остался. В общем, когда огонь сбили и пожарники в дом прорвались, Лукич у стены лежал, под окном, видимо, не успел выскочить и задохнулся от дыма.
— И он что… сгорел в том огне?
— Да как вам сказать… — пожала плечами соседка, — конечно, прихватило малость… волосы, голову и одежонку, но так чтобы до черных костей, этого не было. Впрочем, — тут же добавила она, — вы лучше с нашим участковым поговорите, он тоже на пожар примчался, да только поздновато слишком. Убивался, когда Лукича уже бездыханного вытащил, сил нет. Они ведь дружили промеж собой и даже водочку порой попивали.
Головко слушал рассказ Удинского участкового и верил, и не верил услышанному.
Видение Рублевского «Спаса» с кровавыми потеками по Лику, о чем признался Овечкину Ефрем Ушаков, и предчувствие надвигающейся беды, которое не отпускало его все эти дни. А потом вдруг полыхнувший пламенем дом и труп его хозяина, который, судя по всему, задохнулся от угарного дыма.
И все это на фоне убийства Державина в номере столичной гостиницы и Рублевского «Спаса», выставленного на аукцион в Нью-Йорке.
Старший следователь Следственного управления Семен Головко верил совпадениям, но не настолько, чтобы полностью уповать на них.
Они сидели в доме Овечкина, пили чай с клубничным вареньем, и Овечкин рассказывал о последних днях Ефрема Ушакова, начиная с того грозового вечера, когда он увидел взволнованного чем-то иконописца в коммерческом магазине. Как признался ему сам Ефрем Ушаков, он чуть мозгами не двинулся, когда увидел в окне окровавленный «Спас» Андрея Рублева.
— Так, может, он действительно малость того?.. — осторожно произнес Головко. — Сам же говорил, что работал как упоенный. Вот и явился Спас.
— Я тоже об этом поначалу подумал, — обхватив расписную чашечку мощными узловатыми пальцами, признался Овечкин. — Да только тут же отбросил эту мысль.
— Почему? Глюки-то налицо.
Овечкин отрицательно мотнул головой.
— Нет, это были не глюки. Что такое глюки, я хорошо знаю — их у нас добрая часть мужиков ловит. А здесь… Нет, что-то здесь не то.
Ковырнув ложечкой в блюдце с вареньем, он исподволь покосился на столичного следока и негромко, словно вслушиваясь в свои собственные слова, произнес:
— Да и видение это, не единожды повторенное, совершенно не менялось и точь-в-точь повторяло друг дружку. К тому же на одном и том же месте. А такого, как утверждают знающие люди, просто быть не может.
— Так что же тогда это было?
— Ума не приложу, — развел руками Овечкин. — К тому же это его состояние, в котором он находился все последнее время…
— Что, тревожило что-то мужика?
— Пожалуй, что так. И в то же время… Понимаешь, во всем его поведении, даже когда по сто грамм принимали, какая-то недосказанность была. Такое ощущение, будто давило его что-то, а он не мог признаться в своей тайне.
Тайна… Игорь Державин, видимо, тоже знал о какой-то тайне Ушаковых, причем связанной именно с Рублевским «Спасом». И то, что именно «Спас» Андрея Рублева несколько раз кряду являлся сыну Луки Ушакова — в этом тоже был какой-то тайный смысл. Да и этот пожар, схватившийся чуть ли не в полночь и унесший жизнь Ефрема Ушакова…
Все это было более чем странно, требовало тщательного разбирательства, и то, явно поверхностное следствие, проведенное районной прокуратурой по факту гибели человека на пожаре, явно не устраивало Головко. Молодой следователь, о котором рассказал Овечкин, действовал по принципу «погиб Максим, да и хрен бы с ним», а эта смерть, как и сам пожар, «случившийся по вине неисправной электропроводки», требовали совершенно иного подхода.
— Может, прокатимся до пожарища? — предложил Семен. — На месте, как говорится, виднее.
Когда подъехали к пожарищу, Овечкин подошел к полусгоревшему остову дома и словно застыл у черного провала окна. Дождался, когда к нему подойдет Головко, и с нескрываемой болью в голосе произнес:
— Вот отсюда, из этого окна я его и вытащил, когда ребята сбили огонь.
— И он уже не дышал?
— Какое там «дышал»! Он даже не колыхнулся, когда ему стали делать искусственное дыхание.
— Это случилось после того, как обрушилась крыша? То есть, его могло прибить и упавшей балкой?
Овечкин отрицательно качнул головой.
— Вот тут-то, товарищ мой дорогой, и вся заковыка. Не могло его садануть балкой. Крыша была двускатная, неправильной формы, и когда она схватилась огнем, то как бы сползла ближе к заднику. А Ефрем лежал почти у самого окна. И я не могу понять, почему он не сиганул в окно, когда увидел, что крыша огнем схватилась.
— А если он еще до этого наглотался дыма? Скажем, спал. А когда понял, что дом горит, то единственное, на что хватило сил, так это доползти до окна.
И вновь отрицательный кивок головой.
— Но почему… почему нет? Тысячи людей погибают, надышавшись дыма!
— Не верю я в это, не верю! Во-первых, надо было знать Ефрема, а во-вторых…
И замолчал, настороженно покосившись на следователя, словно наболтал лишнего.
— Что во-вторых? Ну же, Тихон Степаныч! Он что, я имею в виду Ушакова…
Догадавшись, о чем спрашивает Головко, Овечкин утвердительно кивнул головой.
— Да. По крайней мере мне так показалось. — И заторопился, словно боялся, что столичный следователь, точно так же, как и районный, поднимет его на смех: — Я ведь не первый раз угоревших да погибших на руках нес, и показалось мне, что Ефрем еще до пожара Богу душу отдал.
— А что вскрытие показало?
— Чего? — удивился Овечкин. — Вскрытие? Да какое там нахер вскрытие! И без того нашему следоку все ясно было: погиб при пожаре, надышавшись угарного дыма. С тем и похоронили.
«М-да, — хмыкнул про себя Семен, — именно так и не иначе поступил бы на месте районного следователя каждый второй коллега из районной, городской или областной прокуратуры. Смерть человека, задохнувшегося в дыму на пожаре — обыденное дело в России, и копаться в каждом отдельном случае… на это никаких следователей не хватит. Ну да ладно, об этом чуток попозжей», — решил Семен и тут же спросил:
— Кстати, Степаныч, ты опрашивал соседей Ушакова насчет его гостей? Может, его и в тот день навещал кто-нибудь?
— Само собой.
— И что?
— Соседка, что напротив, рассказала, будто уже ближе к вечеру к нему приезжал какой-то туз на черной огромной иномарке. В доме Ефрема они пробыли часа три, не менее, после чего уехали.
— А самого Ушакова она после этого видела?
— Спрашивал, но ничего точного она сказать не могла.
— И после этого, уже поздним вечером — пожар?
— Да.
— А этой соседке не случалось раньше этого «туза» видеть?
— Спрашивал и это. Говорит, будто раза четыре приезжал к Ушакову только в этом году. Запомнила из-за машины.
Уточнив кое-какие детали, Семен предложил довезти Овечкина до дома, и когда капитан уже выбирался из машины, то не удержался, чтобы не спросить: