— А почему ты думаешь, что Ефрема Лукича убили именно из-за Рублевского «Спаса»? — спросила Злата. — И почему бы не предположить, что поджог дома — это всего лишь прикрытие кражи тех старинных икон, что могли храниться в его мастерской? Кстати, мама, ты сама как-то говорила, что видела у Луки Михеича настоящего Ушакова.
— Симона Ушакова?! — удивился Головко.
— Да, Симона Ушакова, которым он очень дорожил. Кстати, я не исключаю возможности и того, что у Луки Михеича был еще прижизненный список Рублевского «Спаса», который мог храниться в их доме как фамильная реликвия. И естественно, что эта икона перешла затем к Ефрему Лукичу.
— Чтобы у Михеича был прижизненный список Спаса?.. — удивленно протянула Ольга Викентьевна. — Глупости!
— Отчего же глупости, мама? — возмутилась явно уязвленная Злата. — Если у него был Симон Ушаков, о существовании которого он не очень-то распространялся даже в среде хороших знакомых, так почему бы не быть и «Спасу» Рублева?
— Ну, знаешь ли! — вспылила Ольга Викентьевна. — Этак до чего угодно договориться можно.
— Можно, мама, можно! Но не потому «можно», что это явная глупость, а потому, что сначала охотятся за моим отцом, а потом вдруг сгорает в своем доме Ефрем Лукич. И если все это свести воедино…
В версии, которую чисто интуитивно выдвинула Злата, была своя логика. К тому же Ефрема Лукича словно преследовало видение окровавленного Рублевского «Спаса», и это также нельзя было сбрасывать со счетов. Будто мучило иконописца что-то, не давало ему жить спокойно, оттого и кровавые потеки на Лике. Когда Головко позвонил в Институт психиатрии относительно видения Ефрема Ушакова, диагноз был поставлен однозначный: «Давило что-то мужика, сработало глубинное подсознание — и как итог… Короче, в народе говорят просто: крыша поехала».
Однако они отвлеклись от темы, о чем и напомнил Семен:
— Скажите, Ольга Викентьевна, а не мог тот охранник, который состоял при Луке Ушакове, проболтаться кому-нибудь о том, что за иконы пишет его подопечный в тайной иконописной мастерской в самом центре Москвы?
На лице Мансуровой застыла скорбно-саркастическая усмешка. Мол, я была о вас более высокого мнения, молодой человек, а вы… М-да, о времена, о нравы!
— Ну, во-первых, к Михеичу был приставлен не охранник, как вы изволили выразиться, а сотрудник ОГПУ, дослужившийся впоследствии до полковника КГБ. А во-вторых… Как рассказывал сам Ушаков, Генрих Ягода знал, кому можно доверить государственную тайну подобной важности. И тот чекист также хорошо знал, чем конкретно для него лично может закончиться утечка подобной информации.
— А ты-то откуда знаешь, мама?
— Михеич рассказывал. Они иной раз встречались, как бы невзначай, и Михеич имел все основания предполагать, что даже после того, как была ликвидирована та иконописная мастерская на Арбате, он продолжал оставаться под наблюдением.
Ольга Викентьевна вздохнула и негромко произнесла:
— Так что, голуби мои, здесь не так уж все и просто, как можно было бы предположить.
«Это уж точно, — мысленно согласился с ней Головко. — Как совершенно точно и то, что кто-то еще, кроме отца и сына Ушаковых, того чекиста, а также Игоря Державина и Мансуровой знал о тайне Рублевского «Спаса». Знать бы только кто!».
Господи милостивый, как же ему не хотелось уходить из этого дома! Однако в Удино его ждала эксгумация трупа на деревенском погосте, и он, раскланявшись и поблагодарив за чай, поднялся из-за стола.
— Если позволите, я навещу вас еще.
— Буду весьма рада.
Эту фразу произнесла Ольга Викентьевна, а Злата, проводив гостя до порога и прикрыв за собой дверь, негромко произнесла:
— Ты уж прости меня, Семен, может, это и не моего ума дело, но не дает мне покоя то видение, о котором твоему участковому рассказал Ефрем Лукич. Понимаешь, уж слишком сложная завязка получается: сначала видение «Спаса» двадцатилетнему Луке Михеичу и уже на исходе жизни точно такое же видение — Ефрему Лукичу. Правда, усиленное кровяными потеками по Лику. И не кажется ли тебе, что если видение «Спаса» Луке Михеичу еще как-то объяснимо, то периодичность этого же видения Ефрему Лукичу…
— А если более внятно?
— Пожалуйста. Психологическая давиловка через зрительный образ. И тот, кто затеял этот трюк с видением окровавленного «Спаса» в окне, знал о том видении, которое было Луке Михеичу, когда он просил Всевышнего ниспослать ему божественное откровение при создании Образа. И если бы не пожар…
— Но зачем? — возмутился Семен. — И кому это надо было?
— Насчет «кому» — не знаю, — призналась Злата. — А вот относительно «зачем»… Судя по тому, с каким иезуитским упорством давили на его психику, можно предположить, что от него чего-то добивались, возможно даже, что его пытались сломать, а он…
Но ведь это из области научной фантастики, — пожал плечами Головко, — по крайней мере архисложно. И чтобы принять это как версию…
— Отнюдь, — улыбнулась Злата. — Помню, делали мы как-то выставку со спецэффектами на развалинах Херсонеса, и надо было придумать нечто такое, что повергло бы всех в изумление. Вот тогда-то наши спецы и сделали несколько пространственных голограмм, которые даже хотелось потрогать. И если допустить, что некто привлек специалиста, который смог бы замаскировать небольшой проектор в доме Ушакова, а это, думаю, не составляло особой проблемы…
— Хорошо, — перебил ее Семен, — об этом я тоже наслышан. Но как объяснить тот факт, что Спас являлся Ушакову в одно и то же время?
— Господи, а это еще проще! Реле времени. И голограмма начинает оживать, когда вообще никого нет вокруг.
Включив замок зажигания и откинувшись на спинку кресла, Головко с силой потер виски, пытаясь свести воедино все то, что услышал в доме Мансуровых. Почти иезуитская задумка Сталина… иконописец от Бога Лука Ушаков… Видение ему Рублевского «Спаса», повторенного почти восемьдесят лет спустя его сыну, Ефрему Ушакову… и столь неожиданная версия Златы об установленной в доме Ефрема Ушакова аппаратуре, которая могла бы воспроизводить голограмму окровавленного «Спаса»…
От всего этого в голове сумятилась какая-то мешанина, и Семен, понимая, что без помощи Бусурина ему никогда не разгадать этого ребуса, достал из кармана мобильник.
— Яков Ильич, Головко беспокоит. У вас не найдется пары минут?
— Что-нибудь новенькое по Державину?
— И да, и нет. Короче говоря, нужна ваша помощь.
Вкратце изложив рассказ Мансуровой, Головко сделал паузу, пытаясь уловить реакцию полковника ФСБ, однако Бусурин не очень-то поспешал с ответом.
— Что-то не припомню такого, — наконец произнес он, видимо переворошив в памяти те архивные дела, которые хоть как-то были завязаны на иконописцах. И тут же: — А это, случаем, не деза, или, может, сам Ушаков приврал?
— Исключено!
— Почему?
— Да потому что наговорить на себя подобное он просто не мог.
— Хорошо, пусть будет так, — согласился с ним Бусурин, — но от меня-то ты чего хочешь?
Произнес это и замолчал, видимо догадавшись, что именно вынудило следователя просить его о помощи. Надо было поднять архив конца двадцатых — начала тридцатых годов с пометкой «Совершенно секретно! Разглашению не подлежит» и вычленить все то, что могло касаться дела Луки Михеевича Ушакова.
Перед поворотом на Удино Семен посмотрел на часы. До начала эксгумации трупа еще оставалось время, и он решил заскочить на пару минут к Овечкину, чтобы дать последние указания. Теперь он знал, что именно надо искать на пожарище, где со своими помощниками его уже дожидался Удинский участковый инспектор.
Глава 24
Владимир Петрович Бобылев не первый год работал в отделе розыска автотранспорта скрывшегося с места ДТП Московского управления ГАИ, дослужился до звания полковника, и когда Семен Головко затребовал «раскладку», по розыску виновника ночного ДТП полугодичной давности, в результате которого погиб искусствовед Мансуров, он только и смог откашляться да пробурчать привычное:
— Семен, ты же сам следак. Знаешь, что это стопроцентный глухарь.
— Короче говоря, по горячим следам преступника взять не смогли, — не удержался, чтобы не съязвить Головко. — Авось и вскроется когда-нибудь.
— Ну-у, — вынужден был промычать Бобылев, — можно сказать, что и так.
— Ну а что с ДТП, в котором погиб Рудольф Даугель?
— Это тот, который американский гражданин? — насторожился Бобылев, догадываясь, что так просто Головко звонить не будет. — Так ведь работаем. Мужики землю, можно сказать, копытят. Но ты же сам понимаешь…
Он, видимо, хотел также сослаться на «ночное ДТП», когда невозможно найти ни одного толкового свидетеля, и этого Семен уже не мог вынести:
— Слушай, Петрович, ты меня знаешь не первый год и должен знать, что мне глубоко наплевать на то, американец это, китаец или таджик-гасторбайтер! Уже год как по Москве работает киллер на колесах, а ты мне тут… «работаем», «землю копытят».
— Не понял! — вскинулся Бобылев, уловив в словах Головко намек на профессиональную беспомощность заместителя начальника отдела розыска.
— А хрен ли здесь понимать? — пошел в разгон Головко. — Считай, что уже год в Москве мочат искусствоведов и экспертов с мировым именем, а последнее мочилово…
— Ну, мне, положим, всё равно, кто погиб на дороге — простой работяга или твой искусствовед с мировым именем, — не выдержал Бобылев. — И если я их буду классифицировать…
Он замолчал было, но тут же с укоризной в голосе произнес:
— Сам-то понимаешь, что говоришь?
— Я-то понимаю, — буркнул Семен, — но и ты должен понять.
Бобылев всё уже давно понял, но он также понимал и то, ЧТО за всем этим стоит, и все-таки вынужден был спросить:
— Что, действительно заказные убийства?
— Похоже, что так. И если я не последний мудак, то это КРАЗ, груженный гравием.
— И выходит, тот самый Даугель…
— Да, звенья одной цепи. И еще вот что. Постарайся переговорить с вдовой погибшего Мансурова, думаю, она сможет рассказать что-нибудь ценное.