— Площадка, на которой Дремов оставил свой КРАЗ, охраняется?
— Зачем? — удивился завгар. — У нас территория гаража охраняется. А площадка эта, для груженых машин, почти к самому забору примыкает. Так что, охрана там ни к чему.
— Но КРАЗ-то все-таки угнали?
Завгар только руками развел на это.
Головко уже заканчивал протоколировать эксгумацию трупа, как вдруг позвонил Бобылев.
— С тебя бутылец, Семен. Я, кажется, вышел на водилу, который размазал по асфальту того американца, Рудольфа Даугеля.
— И кто же это?
— Некий Илья Дремов, водитель КРАЗа, место постоянной работы — ООО «Речник». — И он вкратце пересказал все то, что рассказали завгар и охранник, дежуривший в ночь «угона» КРАЗа в офисе «Речника». — Что делать прикажете, господин следователь? Брать и колоть до самой задницы?
Явно довольный Бобылев был настроен более чем решительно, однако Головко вынужден был остудить его пыл:
— Я бы не спешил с его задержанием.
— Отчего так?
Головко молчал, анализируя возможные варианты, в том числе и тот, если Дремов будет стоять на своем и его не удастся расколоть «до самой задницы». Судя по всему, он спроворил себе настолько веское алиби, что расколоть его практически не удастся. А вот насторожить его вызовом в следственное управление и тем самым заставить затаиться не только его самого, но и заказчика убийства… Уж слишком велика была ставка, чтобы идти на подобный риск.
— Спрашиваешь почему? Да потому что Дремов — всего лишь исполнитель, шестерка, а мне нужен заказчик убийства. Бутылец, конечно, за мной, но главное сейчас — выявить криминальные связи Дремова.
Распрощавшись с явно недовольным Бобылевым, из рук которого уплывал «горяченький пирожок», Семен тут же перезвонил Бусурину:
— Нужна ваша помощь!
— Чем могу?
— Срочная разработка водителя КРАЗа. Илья Дремов…
Глава 25
Уже под вечер, когда были раскатаны по бревнышку полуобгоревшие, обуглившиеся стены и обнажилась наконец-то подпольная часть массивной пятистенной избы, Овечкин заинтересовался кладкой из красного кирпича, напоминавшей крошечный погребец, попасть в который можно было только из сеней, подняв четыре половицы.
Отбросив в сторону остатки чудом не сгоревших досок, под которыми зияла черная дыра, Овечкин догадался, что это и есть, судя по всему, тот самый тайник, наличие которого предполагал Головко.
Совершенно сухой, выложенный изнутри северным мхом, с деревянной полкой на ножках-подставах, его совершенно не затронул пожар, и это чудо Удинский участковый мог объяснить только небольшой иконкой Божьей Матери, которая, как бы спрятавшись от людского глаза и пожара, лежала ликом вниз под полкой.
— Семен! — окликнул Овечкин следователя, который уже заканчивал опрос соседей, помогавших разбирать остатки дома. — Можно тебя на минутку?
И негромко добавил, показав Семену на аккуратно сработанный колодец, размером метр на метр, дно которого было выложено тщательно подогнанным друг к дружке кирпичом, изолировавшим тайник от внешней сырости:
— Лучшего места для тайника трудно придумать. И иконки в сухости, да и в голову никому не могло прийти, что он мог бы хранить их под домом.
— И все-таки кому-то пришло, — резюмировал Головко, рассматривая иконку Божьей Матери. За то время, что он вел уголовное дело по факту убийства Державина, он прочитал несколько книг по русской иконописи и мог теперь с большей или меньшей точностью ориентироваться в иконах. Спасшаяся от лихого глаза и от огня икона Божьей Матери была написана не иначе как в семнадцатом веке и являла собой несомненную ценность. Он даже склонен был предположить, что это иконка работы Симона Ушакова, о которой как бы ненароком упомянула Ольга Викентьевна.
— Что, думаешь, его из-за этой иконки?..
Овечкин не договорил, но и без того было ясно, что именно он хотел сказать.
— Думаю, не только из-за этой.
Головко провел ладонью по тщательно выструганной деревянной полочке, на которой, судя по всему, и покоились спрятанные от лихих людей иконы, и уже с особой осторожностью провел ладонью по ее периметру.
Совершенно чистая посередине, к тому же более светлая, она была покрыта по краям запрессованным слоем многолетней пыли, и уже одно это говорило о многом. И в первую очередь о том, что владелец этого клада хранил здесь не одну только иконку Божьей Матери. Судя по более светлому рисунку, которого не коснулась пыль, иконы были уложены по всей площади подставки, вплотную друг к другу, и, насколько можно было предположить, в несколько рядов проложены пергаментной бумагой, которая валялась на кирпичном поддоне тайника. И судя по количеству этой бумаги…
Можно было предположить, что сын Луки Ушакова, Ефрем, имел все основания опасаться охотников за старинными иконами, не желая в то же время продавать возможно фамильные иконы, передаваемые от отца к сыну и далее. Возможно, сам себя спрашивал Семен? Вполне. Но все это теперь оставалось в плоскости предположений, догадок и версий. Ясно было одно.
Последнего иконописца из рода Ушаковых убили именно из-за тех икон, что хранились в тайнике. После чего вскрыли половицы и, видимо второпях, достали иконы из тайника, уронив при этом иконку Божьей Матери и даже не заметив этого. Что тоже говорило о многом. И уже после этого подожгли дом, имитировав утечку газа на кухне. Обговорив эту версию с Овечкиным, Головко попросил:
— Слушай, Степаныч, думаю, тебе это сподручней будет сделать, нежели мне. Поговори с людьми, ты же всех на этой улице знаешь. Может, кто-нибудь и сможет воссоздать словесный портрет того человека, который приезжал к Ушакову в день его гибели. Сам понимаешь, насколько всё это важно.
Утвердительно кивнув головой, Овечкин в то же время посчитал нужным заметить:
— Всё, что смогу, сделаю. Сам ведь знаешь, каким народ стал… Это не при советской власти, когда каждый бежал в сельсовет или в милицию, щас селянин осторожным стал, скрытным, порой даже собственной тени боится.
— И все-таки!
— Говорю ж тебе, постараюсь, значит, из штанов выпрыгну, но постараюсь.
Он замолчал и уже скорбным голосом произнес:
— Тем более что здесь не абы кого пришили, а самого Ефрема. Он, почитай, у нас за удинскую достопримечательность проходил. И должен доложить тебе, великим иконописцем был. Как, кстати, и отец его, и дед… А возможно, что и дальше корни уходили.
Головко слушал и не слушал Овечкина. Покоя не давала версия, подкинутая Златой. И если действительно в доме Ушакова был установлен проектор, воспроизводящий голограмму окровавленного «Спаса», то он был изъят еще до пожара. И если это действительно так…
Вывод, в общем-то, напрашивался один, и теперь надо было копытить землю в поисках тех последних «гостей», что приезжали к Ушакову.
— Да, кстати, вот еще что… — неожиданно спохватился Овечкин, и на его лице застыла виновато-скорбная мина. — Ты уж извиняй меня, что забыл сразу передать тебе ту папочку. Сам понимаешь, такое на голову свалилось, хорошо, что хоть сейчас вспомнил.
— Что еще за «папочку»? — насторожился Головко.
— Так та самая папочка с какой-то рукописью, которую мне Ефрем при последнем нашем разговоре передал. Он еще сказал тогда, будто это наброски воспоминаний его отца, то есть Луки Михеича, но до этих воспоминаний у Ефрема руки не доходили, и он попросил переслать их в Москву, какой-то Ольге Мансуровой, и даже телефон ее записал с домашним адресом.
— А с чего бы вдруг он тебе ее передал?
— Так все с того же, — пояснил Овечкин. — Он ведь чуть умишком не тронулся, когда ему видение Спаса стало являться, боялся даже, что сердечко прихватит и помрет ненароком. Оттого и попросил передать эту рукопись в более надежные руки. Сказал, что эти воспоминания помогут разобраться кое с какими иконами. Так что, давай сейчас ко мне заскочим, я тебе ее и отдам. А заодно и поужинаем. Считай, с самого утра крошки хлебной во рту не было.
В мае темнеет поздно, да и ночи, не в пример осенним, серо-блеклые, и когда Головко съезжал на Ярославское шоссе, то ему вдруг показалось, что в дальнем ряду промелькнула уже знакомая «пятерка» мышиного цвета. Невольно насторожившись, он попытался сделать маневр, чтобы войти в тот же ряд, однако ему помешала длиннющая фура, а когда пространство очистилось до поля видимости, уже не было видно никакой «пятерки», и Семен, посчитав, что всё это уже игра его собственного воображения, точнее говоря, воображения уставшего до чертиков мозга, когда в один день и эксгумация трупа, и разбор пожарища, и опустошенный тайник, и опрос соседей Ушакова, которые помогали тушить полыхнувший огромным костром дом. А если еще учесть и то, что он время от времени возвращался мысленно к «Жигулям» пятой модели, что тащились за ним до того подлеска, где киллер на КРАЗе размазал по обочине проселочной дороги «опель» семьи Мансуровых…
При подобной нагрузке в каждом сереньком «фиате» будешь видеть «Жигули».
Проскочив на едином дыхании Ярославское шоссе, на котором в сторону Москвы не было ни единой пробки, и столь же удачно проскочив Проспект Мира, что тоже помогло расслабиться, без четверти двенадцать Семен сбросил скорость у арки дома, во двор которого выходили окна его холостяцкой квартиры, и, найдя свободное от машин местечко, ступил ногой на асфальт.
В некоторых окнах еще светился мерцающий свет — любители кино досматривали американские боевики, и Семен, сунув ключи в карман, зашагал к подъезду, мечтая о том, как он сейчас примет горячий душ, после чего опрокинет рюмку армянского коньяка и-и-и… и спать. Спать, спать и спать, пока не заголосит над ухом старенький будильник.
Дом был большой, шестнадцатиэтажный, на шесть подъездов, в котором в течение последних трех лет поселилось немало новых жильцов, выкупивших здесь квартиры, и он нисколько не удивился, когда увидел у закрытой двери подъезда какого-то незнакомого, видимо совершенно пьяного мужика, который никак не мог набрать правильный код своей квартиры и оттого бормотал под нос что-то бессвязное. В общем-то довольно привычная картина. Консьержки в подъездах дома дежурили до десяти вечера, так что, с трудом добравшиеся до порога дома, мужики частенько взывали криком о помощи, не в силах открыть входную дверь.