«Если этот самый Лука не справится, который, как я чувствую, приходится прямым потомком Симону Ушакову, значит, не справится никто. И в этом тяжелом случае…»
Сталин пыхнул трубкой, задумчивым взглядом посмотрел на окончательно сникшего Ягоду и столь же задушевно добавил:
«В этом случае придется тебе, Генрих, учиться писать под Рублева. Ну а если у тебя ничего не получится…»
Дальше можно было не продолжать.
«И все-таки я думаю, что у него всё получится, — моментально среагировал многоопытный Ягода. — По крайней мере товарищи помогут».
«Это хорошо, что ты так уверен в своих товарищах, — усмехнулся Сталин. — Но мне самому хотелось бы убедиться в состоятельности этого паренька. Возможно, подсказать ему что-нибудь. И тогда, объединив наши усилия…».
Когда с улицы донесся рокот въезжающей во двор машины, Петро рванулся к окну и замер.
Оторвавшись от холста, по которому он писал Лик «Нерукотворного Спаса», Лука покосился на своего охранника и не поверил глазам. Статный, ростом под метр восемьдесят, Петро как-то сразу сник, ссутулилась спина, зависли плети рук, и он, бледный, как меловая краска, повернулся лицом к Луке.
«Все, можешь собирать вещички».
Было видно, как дернулся его костистый кадык, и он почти беззвучно добавил, словно точку поставил:
«Отыгрался дед на скрипке! — И уже почти истеричным криком, рванувшись от окна к Луке: — Допрыгался, мать бы твою в хохлатку!»
В нем, видимо, прорвалась вся его пролетарская ненависть к тому, что называлось Церковью, он замахнулся было на Луку, но в этот момент послышался скрип входной двери, и Петро, едва сдерживая свою ярость, рванулся встречать гостей.
Вошли двое. Один высокий и жилистый, в кожаной куртке и с пистолетом на широком ремне, второй — поменьше ростом, довольно плотный, с сединой на висках и в тщательно отглаженных брюках.
Чувствуя, как сжалось сердце и перехватило дыхание, Лука положил кисть на влажную тряпочку и медленно поднялся навстречу. Перекрестился на образа и поднял глаза на того, что был постарше, в отглаженных брюках. Он и сам не мог позже припомнить, что творилось в те минуты в его душе, только произнес негромко:
«Забирать приехали?»
«Можно сказать, что угадал, — хмыкнул седеющий франт и прошел к столу, из-за которого только что поднялся Лука. Присмотрелся к недописанному «Спасу», перевел взгляд на вытянувшегося по стойке «Смирно!» охранника, пронзительно-внимательным взглядом прошелся по его лицу и только после этого повернулся к Луке: — Одевайся!».
Это был приказ, и теперь уже Лука не сомневался, что его постигнет та же участь, что и его отца.
Где-то в подсознании промелькнула предательская мыслишка: может, и прав был Петро, не надо было столь категорично отказываться от работы над Рублевским «Спасом», однако теперь он мог только сожалеть об этом. Неожиданно почувствовал, как грудь наполнилась какой-то пустотой. Хотелось жить и писать иконы, а его…
В его родном Удино говорили по этому поводу «пустить в распыл», и вот теперь… Как говорится, сколь веревочке не виться, все равно конец будет.
Мысли и какие-то отрывочные воспоминания сталкивались одна с другой, в голове шумела какая-то сумятица, и единственное, что он тогда спросил: «Вещи с собой брать или сразу на выход?»
«Ишь ты! — буркнул в усы тот, что был в черной кожаной куртке и с пистолетом на поясе. — На выход… Видать, поднаторел где-то.»
Однако его осадил седеющий франт в отглаженных брюках:
«Разговорчики! — и уже обращаясь к Луке: — Вещички свои можешь пока что здесь оставить. Да не вздумай только бежать да кренделя выписывать, себе же в убыток будет.»
Уже на пороге Лука обернулся на застывшего Петра, который, видимо, еще не верил, что на этот раз его обнесла чаша сия, и улыбнулся уголками губ. Не дрейфь, мол, служивый. Не я, так ты поживешь чуток.
Красивый черный лимузин был с зашторенными окнами, и Лука даже представить не мог, куда его везут. Но это было явно дальше Кремля, который находился в двух шагах от Арбата. Когда лимузин остановился и ему приказали выходить, он спустил ноги на вылизанную до блеска заасфальтированную площадку и уже не мог освободиться от мысли, что, пожалуй, именно здесь его и пустят в распыл. Обнесенный высоким забором лесистый участок и только вдалеке виднелись очертания дома, в занавешенных окнах которого даже не просматривался свет.
Уже гораздо позже он узнал, что это была дача Сталина, но в тот вечер…
Седеющий франт приказал следовать за ним, и Лука повиновался его приказу. На пороге дома их встретил еще один мужик в штатском, они о чем-то перебросились несколькими словами, и Луку ввели в дом. Кивнув на кресло, приказали ждать, пока не позовут.
«Зачем? — подумал тогда Лука. — Лучше бы уж сразу, без мучений».
Но судьбе было суждено распорядиться иначе, и когда его ввели в кабинет с зашторенными окнами и он опять увидел пышущего трубкой Сталина, а чуть поодаль Ягоду и Молотова…
Пыхнув трубкой и прищурившись на застывшего у дверей Луку, Сталин вдруг улыбнулся во все свое рябое лицо и приглашающим движением руки показал на мягкий стул подле стола.
Лука сглотнул скопившуюся во рту слюну, и на его лице отразилось нечто похожее на благодарственную гримасу. Однако ноги не слушались, и он с трудом заставил себя сдвинуться с места. Сделал несколько шагов и остановился, схватившись рукой за спинку стула.
И вновь по лицу Сталина скользнула мимолетная улыбка, тут же скрывшаяся в его усах.
В своих воспоминаниях Лука Михеевич Ушаков писал, что и сам не мог осознать впоследствии, что за винтик крутанулся в его мозгах, но он вдруг подумал, что если бы ему сейчас поручили писать портрет Сталина, то он написал бы его совершенно иным, не таким, каким он был изображен на журнальной вырезке, которую ему передал как-то председатель Удинского сельсовета с просьбой написать точно такой же, но большой портрет. И то ли это внезапное прозрение, что Сталин такой же человек, как все смертные, то ли еще что, но он вдруг почувствовал, как отступает липкий, мешающий говорить страх, и он вдруг произнес негромко:
«Спасибо».
«За что? — искренне удивился Сталин, но ему, видимо, все-таки был приятен душевный порыв иконописца, и он с легким кавказским акцентом произнес: — Насколько я догадываюсь, ты еще не ужинал?»
«Да нет, спасибочки, я не голоден, — заторопился Лука, но Сталин уже не слушал его. Приказал Ягоде относительно чая с баранками и, пока тот пропадал в приемной, спросил, покосившись при этом на улыбающегося Молотова:
«Это правда, что ты отказываешься писать Вседержителя? Или мне что-то не так доложили?»
Лука заметил, как с лица Молотова сползла улыбка, и вновь он почувствовал, как его начинает заполнять прежний страх.
Проникшийся каким-то необыкновенным чувством к человеку с рябым лицом и мягким кавказским акцентом, он не хотел, он не мог себе позволить хоть чем-то доставить ему неприятность, и оттого, видимо, заторопился, путаясь в словах:
«Я не отказываюсь, нет… Упаси Бог! Но я…»
«Ты что, просто боишься? — пришел ему на помощь Сталин. — Боишься, потому что это Андрей Рублев?»
«Да нет же, нет! — скривился в гримасе непонимания Лука. — У меня отец писал Рублева. И вроде бы ничего… получилось. Но здесь…»
«Может, он хочет сказать, что еще не дорос до той степени мастерства, какой владел его отец?» — подал голос Молотов.
«Не-ет, — пыхнул трубкой Сталин, — здесь что-то другое, более глубокое».
Покосился на умостившегося на краешке стула Луку и как бы про себя произнес:
«Школа?.. Боишься, что не сможешь переломить себя?»
Это было именно то, о чем подспудно догадывался Лука, когда его спрашивали, почему он не обращается к иконописи Андрея Рублева. Да, именно школа! Руководитель иконописной мастерской при Оружейной палате в Кремле Симон Ушаков, получивший статус «царского изографа», настоятельно добивался того, чтобы иконописцы держались правдивого изображения — «как в жизни бывает», и, пожалуй, самой показательной в этом отношении иконой является «Спас Нерукотворный». Светотеневая моделировка и телесный цвет Лика Спасителя, реалистически написанные складки ткани плата. Что же касается Рублева, перед которым преклонялся Лука Ушаков…
В иконах и фресках преподобного Андрея Лука видел прежде всего свидетельство о приближенности Бога к человеку, конечно, только в той мере, которая может быть открыта Самим Богом. И поэтому Лик Спасителя одновременно недостижим и в то же время близок к падшему человеку, полон сострадания и понимания человеческой немощи.
Вновь пыхнув своей трубкой и прищурившись на Луку, Сталин словно прочитал его мысли. Усмехнулся чему-то своему, затаенному, и негромко спросил:
«Не ошибусь, если скажу, что и тебе пришлось читать трактат Симона Ушакова «Слово к любителю иконного писания»?»
Пораженный даже не столько догадкой Сталина, сколько его познаниями по иконописи, Лука только утвердительно кивнул головой.
«Так вот должен тебе сказать, — ухмыльнулся в усы Сталин, — что Ушаков был не столько разрушителем канонов древнерусского иконописания, сколько его охранителем. И я убежден, что только благодаря Симону Ушакову русская иконопись уже в семнадцатом веке не превратилась в непонятную смесь иконы и западноевропейской картины. И еще должен сказать, что вся двойственность натуры Ушакова нашла свое отражение в им же написанных иконах».
Он явно заводился и уже не мог остановиться:
«Да возьми хотя бы «Троицу Ветхозаветную», в основу которой положена композиция Рублева. Вроде бы, как и стилистика живописи далека от плоскостной манеры древнерусских иконописцев, и лики, детали одежды написаны полуобъемно, с использованием светотени, однако вся эта светотеневая лепка как бы очень добрая, недосказанная. Будто Ушаков не решается перейти грань между живописью иконы и реалистической картины и как бы останавливается на полпути».
Он замолчал, явно удовлетворенный собой, и, уже пыхнув трубкой в сторону Молотова, добавил: