— Они про меня, что-нибудь говорят?
— Про тебя? Нет.
— Врунишка! Спорим, она что-то пронюхала. Она такая. Ты им про меня говорил?
— Ну что ты.
— А то будь поосторожней, Аки-чан. Западные люди дико сплетничают, особенно в таких местах, как тут. А они знакомы со всей миссионерской бражкой. Если б кто из них знал, что сейчас, — она склонилась над ним, — я целую тебя вот так, и так, и так, ух, да они бы на первом же самолете отослали меня в Штаты. Так что помни, миленький, это наша тайна. Навсегда. Вечная тайна. Понял, Аки-чан?
— Конечно, понял.
Она вздохнула.
— Слава богу, японцы не сплетники. Я еще и за это их люблю.
На самом деле Пью вели себя удивительно скромно. Но насчет Бетти Уокер уже поползли слухи. Сосед через дорогу был христианин и ходил в церковь при университете святого Павла; один сотрудник видел, как Бетти сидела с Накано в темном уголке кафе. Перед самым ее отъездом в миссионерское общество поступило подметное письмо, навсегда закрывавшее ей дорогу обратно в Японию.
В день ее отъезда Накано явился к Пью ошеломленный. Он хотел прийти на аэродром попрощаться, но она не позволила.
— Нет, нет, нельзя. Я хочу, чтоб ты пришел, еще бы, конечно, хочу, но честно, миленький, нельзя. Мы были так осторожны, никто не догадался. И давай напоследок не портить.
Он долго прижимал ее к себе, и от слез, капавших из ее зажмуренных глаз, у него намокло плечо.
— Я правда думаю, Аки-чан, правда я поняла, я в тебя влюбилась. И надо же, когда уезжаю, когда бог знает сколько еще не увидимся… Но это ведь не конец, да? Ты мне напишешь, да?
— Да. И приеду в Штаты.
— Ох, если бы ты приехал! Приезжай!
— Конечно, приеду. Я же обещал.
Пока набитый трамвай мотался и дребезжал по дороге к Пью, Накано с восторгом и отчаянием перебирал в уме последний разговор. Все-таки ему удалось завоевать ее любовь; он сделал возможным невозможное. Придет время, он получит стипендию на поездку в Штаты — у них в университете дают такие на старшем курсе — или Бетти приедет в Японию, и тогда — почему бы нет? — они поженятся. Но пока — о бессчетные часы, бесконечные мили! Он уткнулся щекой в руку, вытянутую к кожаной петле, вспомнил, что так недавно к этой самой руке прижималось ее лицо, и сморщился, как от боли.
— Бедный Накано! — встретила его Синтия. Она была женщина незлая и догадалась, что у него, как она это называла, «на душе кошки скребут» и он нуждается в утешении. — Мы как раз кофе пьем. Садись с нами.
— Нет, не беспокойтесь, спасибо. Я сначала выведу собак.
— Ничего, подождут! Пойдем попьем кофе.
Он уныло поплелся за ней в гостиную.
— Ох, погодка! — вздохнула она. — День за днем дождь, день за днем жара. Мы оба еле живы…
Вот уже три недели, как начался дождливый сезон.
— Заходи, садись. Бисквиты очень хорошие — американские; я вот только открыла коробку. Еще не отсырели.
— Значит, уехала, да, Накано? — сказал Роберт.
— Да, мистер Пью.
— И теперь ты можешь… — но Роберт не кончил фразы, как собирался: «И теперь ты можешь снова налечь на занятия». Он увидел его потрясенное лицо, увидел странную, серебром стертой монеты отсвечивающую бледность; заметил, как прыгает на худой шее кадык; почуял неопределимый и неотвязный запах горя. Тотчас он решил переменить тему; и Синтия сама по себе пришла к тому же решению.
— В Арашияме сегодня что-то интересное. Мы туда собирались. Это в храме, в горах. Ты не пошел бы с нами?
— Ой, правда, пойдем, — поддержала Синтия. — Нам без тебя и не найти. Ты ведь свободен?
Накано не ответил. Он пристально смотрел в чашку, которую перед ним поставили, и рот его кривился от подавляемых слез. Синтия встала. Она хотела положить руку ему на плечо, но тут он вдруг заговорил резким, странно осевшим, изменившимся голосом.
— Мистер и миссис Пью… Простите меня… — он провел языком по губам и повторил: — Простите меня. Помните, помните, весной мы писали — каждый написал — насчет мисс Уокер…
— Конечно, помним, — сказала Синтия. Она и думать забыла про три конверта, вот уже четыре месяца лежавшие у нее в столе; может, ей даже хотелось про них забыть, как хотелось забыть Бетти Уокер и разговоры о ней с Накано. В последнее время вся эта история сделалась ей противна, как она призналась Роберту, просто «тошнотворна», и он признался, что испытывает то же.
— Все мы вели себя недостойно, — решил он, — она, мальчик, мы с тобой. Не понимаю, что на нас нашло.
Накано вскочил, отпихнув стул так, что он чуть не повалился на бок.
— Пожалуйста, сделайте для меня одну вещь, — сказал он. — Мне стыдно, что я тогда так написал. Я хочу, чтоб вы не читали. Хочу, чтоб никто не читал. Это была не игра, я не должен был делать из этого игру. — Он помахал перед лицом рукой, отгоняя невидимую паутину. — Пожалуйста, отдайте мне мой конверт. Я его разорву.
— Пожалуйста, — сказала Синтия.
Она подошла к письменному столу, несколько секунд возилась с ящиком, покоробившимся за месяц сплошных дождей, потом достала три конверта. Взяв их в руки, она сразу поняла, что что-то неладно — конверты были расклеены. Кто-то их тайком вскрыл. Накано, Роберт, кто же еще? Потом ей в голову пришло естественное объяснение. Они сырые на ощупь, весь ящик пропах плесенью. Конверты сами расклеились от сырости в японский дождливый сезон. Ну конечно!
— Вот, — сказала она. — Тут все отстало. Наверное, они отсырели.
Она говорила так, как думала, как не могла не думать, она говорила правду; и все же она поняла, что и голос ее, и лицо выдают ложь. Роберт и то решил, что она врет, она потом насилу его разуверила.
Накано взял свой конверт, уставился на обличительно отстающий уголок, и лицо его начало медленно темнеть.
— Спасибо, — выдавил он. Он сунул конверт в карман. Он не прибавил ни слова.
— Значит, то, что мы написали, так навеки и останется тайной! — Снова Синтия ужаснулась фальши своих слов и голоса, каким их произнесла. — Может, так оно и лучше.
— Мне пора идти, — сказал Накано. Он еще не выводил собак; он еще не сбегал на почту. Но никто не попытался его удержать.
— До свиданья, мистер Пью. До свиданья, миссис Пью.
Он склонился в поклоне перед тем, как открыть дверь, и еще раз, из-за двери, с той церемонностью, от которой они так и не сумели его отучить. А Синтия с Робертом уже поняли, что больше они его не увидят.
Джойс Кэри
Весенняя песня(Перевод В. Муравьева)
В парке весна, с востока веет сыростью, и небо как снятое молоко; хочешь не хочешь, а выводи детей на прогулку по первому солнышку. Долговязой очкастой девочке поручены брат и сестренка. Нос у девочки сизый, губы поджаты, лоб нахмурен; она сутулится, покоряясь судьбе — вряд ли смиренно, скорее обреченно. За пять минут она третий раз останавливается: малыши все время отстают. «Да иди же ты, Мег!»
Девчушка в синей шапочке толкает кукольную коляску о трех колесах: одно отвалилось. Коляской этой она с невероятным напряжением сил вертит так и этак, а заодно выпаливает очередями длинную историю.
— И когда он зашел в замок, он три раза крикнул: «Кажедный, кажедный, кажедный», и, конечно, раз он был такой апиркичный…
— Что, что? — в голосе страдальческое терпение.
— Ну апиркичный он был.
— Мегги, это же бессмыслица.
— Нет, смыслица. — Девчушка с нежданной ловкостью выруливает коляску через железную обочину тропки на прибитую траву. Высокие нарциссы, нарциссы из теплиц колышутся на своих огороженных клумбах, а трава пока прошлогодняя. Под ногами у детей валяются пустые сигаретные пачки.
— Апиркичный, и все, — пыхтя, выпевает девчушка. — Ну такой апиркичный, из рыбных костей.
— Хорошо, пусть, рассказывай дальше.
— И тогда кажедный прискочил по колидору…
— По коридору, ты хочешь сказать.
— И не хочу, и вовсе не по коридору. Колидор это был, у него еще круглый потолок, — и апиркичный тогда постелил бородищу на пол и говорит: «Не боюсь я всякого каждого». У него еще был с собой тупель. — И она выводит все звонче, в ней звенит нарастающее вдохновение: — У него еще был с собой тупель, был с черными усищами — на серебряной цепочке. И ему насовсем побрили сзади спину — и так каждую пятницу.
— Ах, пудель. Как у твоего дяди Джона.
— И вовсе нет, а тупель — потому что с таким вот длинным лицом.
— Ну, одним словом, собака.
— И не собака, а это был такой синий штук, потому что его привезли из Биафрики, а там все собаки скисли.
— Пусть себе, дальше что, — и тягостный взрослый вздох из самой глубины души.
Девчушка молчит. Ни слова.
— Дальше-то что было?
— А ты же мне все равно никогда не веришь. — Она вдруг отпускает коляску — та тут же опрокидывается, вываливая большую тряпичную куклу на щетинистую траву, — и перебегает к брату, который идет с другой стороны. Брату пятый год, он идет и напропалую радуется своим синим вельветовым штанишкам. Руки у него в карманах кулаками вперед, и с боков топырятся два бугра. Он смотрит, что у него получается, и вышагивает изо всех сил, вышагивает по-разному, даже расправив руки в карманах. Когда Мег вдруг появляется перед ним, он останавливается и смотрит на нее так озадаченно, будто в жизни не видел ничего подобного.
— Том, Том, я вот рассказывала, ты ведь поверил?
— Поверил.
— Ой, Томми, как тебе не стыдно? — говорит долговязая сестра. — Ты же совсем и не слушал.
— Нет, я слушал, мне было очень интересно.
— Ну о чем она рассказывала?
— Не знаю.
— Вот видишь!
— А мне все равно понравилось, — говорит Том. — Мне даже очень понравилось.
И он снова смотрит на кулаки в карманах, оттопыривает их еще больше и выбрасывает вперед правую ногу, словно разучивая гусиный шаг. Тем временем Маргарет успела два раза боком обтанцевать Тома лицом к нему. Она разглядывает его с величайшим интересом и растущим удовольствием. Вот, остановившись перед ним вплотную, она приникает лицом к лицу и говорит: «Тупель». Вдруг она наскакивает из него и кричит: «Тупель, тупель, синий штук». Она разражается громким ликующим смехом.
Мальчик изумленно глядит на нее. Она начинает объяснять, повизгивая от смеха.
— Глэд говорит: «Какой апиркичный?» — а я говорю: «У него еще был с собой тупель». А Глэд и говорит: «Какой тупель?» — а я говорю: «Тупель — это синий штук» — и говорю: «У него еще был с собой тупель».
Тома разбирает хохот. Долговязая девочка, удивленная и рассерженная этим бессмысленным взрывом веселья, выкрикивает: «Ну хватит».
— Тупель, тупель, у него с собой был тупель. — Детей бросает из стороны в сторону, как пьяных; они сталкиваются один с другим. Они заходятся от восторга. «Апиркичный человек — у него с собой был тупель».
Неторопливым шагом проходят двое солдат в будничной форме, оборачиваются на детей и ухмыляются. Один сдвигает фуражку на затылок, как бы заметив: «Да, уж почти что тепло — весна, да и только». Но долговязая девочка в бешенстве. Покраснев дотемна, она бросается на малышей:
— Прекратите, слышите. Вы у меня перестаньте! — Голос ее дрожит; она едва ли не перепугана.
Дети увертываются.
— Апиркичный человек — у него с собой, у него с собой, — они захлебываются смехом, — был тупель.
Она прыжком настигает их и растаскивает в разные стороны.
— Шлепки вам хорошей надо, вот именно.
От дерготни и тряски девчушка тоже краснеет. Она звонко и обиженно говорит:
— А я ничего и не сделала.
Малыш уже обо всем позабыл. Он снова запихнул руки в карманы и смотрит, верно ли они оттопырились. Маргарет кривит губы, того и гляди заплачет, но тут же передумывает. Она ставит хромую коляску, нагибается за куклой и одновременно, изловчившись, успевает подпереть падающую коляску левым боком.
— Да иди же ты, Мегги, никаких сил с тобой нет. — Силы у Глэдис и вправду на исходе. Она вся сникла; призыв ее обращен скорее к небесам, и в голосе скорбь о своей непонятости, о каторжной судьбе. Девчушка хмурится. Потом она усаживает куклу в коляску и говорит ей тихо и решительно:
— Лежи смирно, Вера, а то сейчас как тебя вот шлепну по попке.
Вкус мечты(Перевод В. Муравьева)
Когда дюжина больших колоколов отзвонила полночь, девятилетний Энтони рывком сел на постели, словно выскочила заводная фигурка. Он уже три часа лежал без сна и ждал. Он мигом натянул рубашку и синие форменные брюки. Потом отворил дверь детской спальни и посмотрел на ступеньки в голубоватом квадрате света из слухового окна. Он затаил дыхание и начал спускаться. Ступенька скрипнула, он, не чуя ног, промчался через гостиную и отпер оконную задвижку. Еще мгновение — и он стоял на краю лужайки.
Деревья и дома выстроились по сторонам широкой улицы, посреди которой стояла церковь с низкой колокольней. Он приглядывался к небесному сиянию, к шевелящимся листьям, к мерцающим звездам, словно не ожидал застать никакой жизни. Церковь тоже с виду и не думала засыпать, а могилы на кладбище, мимо которого он что ни день пробегал в школу или за конфетами, теперь донельзя изумили его. Тронутые лунным светом плиты столпились у колокольни как прихожане, ожидающие важных вестей: одни склонились перед кафедрой, другие наклонились друг к другу.
Он перебежал улицу на цыпочках, вроде танцующего зверька, у которого играет каждая жилка.
В высоком доме за белыми воротами окно столовой было уже открыто. Стоя под ним, Энтони быстро оглянулся на небо, на деревья, на камни: а вдруг да все они обернулись и уставились ему вслед? Но они тихо, с недреманным терпением размышляли над собственными делами.
Из-за окна послышался шепоток:
— Это ты сстоишь, Тони?
— Привет, Боб.
Он взялся за оконную раму.
В растворе окна показалось длинное бледное лицо и густая шапка темных волос.
— Да не стучи ты так, понял, тут полицейский блисско. — Свистящий шепоток Роберта прерывался от волнения. — Только что просскочил, ис-са ворот поглядел. Да не ссуйся ты, — это был уже безголосый визг, — окно сскрипит.
Энтони молча юркнул в окошко. Его сердило, что Роберт тормошится, как маленький, но сердило так, мимоходом. Он привык к неспокойному поведению друга и давно уже приноровился к нему.
Соскочив на пол, он шептать не стал, а приглушенно спросил:
— Тебя-то полицейский не видел?
Но Роберт уже забыл про полицейского. У него это и выговорилось единственно от волнения. Теперь он сказал:
— Балда, чего ты копался — я уж думал, ты вообще не придешь.
Энтони ничего не сказал. Он оглядывал комнату в лунном свете.
— Ну как, рад, что пришел? — выдохнул Роберт, яростно почесываясь сквозь пижаму. Он широко улыбался и глядел на Энтони: тот отвечал суровым взглядом. Оба безмолвствовали. Неясно было, что дальше говорить, что делать. Они забыли, как у них намечалось. Взгляд Энтони скользнул по струйке лунного света через весь пол к каминному коврику и набрел на свечку, влепленную в чашке, на бутылку лимонаду, большую жестянку фруктовых консервов, глубокую тарелку и две ложки. Роберт вслед за ним поглядел туда же и снова зашушукал:
— Пирушка, ссмотри, у меня вссе готово, давай, чего дожидаешься?
Он задернул занавески, зажег свечку и уселся на коврик.
— Некогда нам бездельничать — вон сколько съесть, надо. Два фунта в этой банке.
Энтони молча занял свое место по другую сторону свечки. Роберт не сводил с него темных искристых глаз-щелочек; щеки его разрумянились от возбуждения. Он подавлял смех, но стоило ему помолчать, как губы разъезжались и подергивались. И он быстро заговорил снова, небрежно и отрывисто, как бывалый гуляка-полуночник:
— Разопьем, что ли.
— Спасибо.
— Железная была мысль, понял, сскажешь, нет?
— Какая?
— Та ссамая.
Энтони на это ничего не сказал. Дело было мировое, нешуточное, и нечего болтать.
Роберт еле справился с разъехавшимися губами.
— Ну давай приложимся, гони штопор, понял?
— Какой штопор?
— Да ты што, понял, я же тебе ссказал: возьми штопор.
— А сам говорил — у тебя есть.
— Нету у меня — он в сстоловой, а там пол жутко сскрипит.
— Да ладно, обойдемся ананасами — они как у тебя, целыми ломтями?
— Откуда я тебе их возьму, на рождество ссъели — это перссики, понял — открывалку-то хоть принес?
— Какую открывалку?
Держа банку в обеих руках, Роберт шарил взглядом по полу. Он сердито хмурился, но на губах у него все так же играла улыбка.
— Да ты что, балда, — как же мы теперь бесс открывалки.
Энтони разглядывал медный каминный прибор, который так и блестел, отражал свечное пламя. Он протянул руку и потрогал набалдашник у кочерги, осторожно, как будто гладил незнакомую собаку.
Он вдруг поднял глаза и увидел, что Роберт ухмыльнулся во весь рот. Он хоть и понимал, что забулдыге надо быть мрачным, но чувства одолели рассудок. Он выпалил:
— Ну скажи, не мысль, а мечта — насчет пирушки?
Энтони чуть поднял брови. Слово «мечта» поразило его: оно было до странности точное и правильное. Поэтому-то он и предпочитал держать язык за зубами. Он задумчиво посмотрел на друга из-за бутылки, банки, чистых тарелок и ложек. «Неплохо придумано».
Заверещал входной звонок. Роберт кинулся в дверь, Энтони метнулся к окну. Через три минуты отец Роберта, в халате и шлепанцах, стоял в передней и беседовал с молодым полисменом, а тот крепко держал Энтони под руку. Мальчик был бледен, как смерть, глаза его округлились, но вид у него был скорее отрешенный, чем испуганный.
— Наскочил прямо на меня, профессор, у самых ворот — я подумал, что лучше с вами на месте разобраться.
Профессор медленно и задумчиво поглаживал лысину от лба к затылку.
— Но, Тони, я что-то не понимаю, что вы с Робертом делали? Зачем ты явился ни свет ни заря?
Энтони сказал отсутствующим голосом:
— Мы хотели устроить пирушку.
— Пирушку. — Профессор вдруг опустил руку и спросил: — Ах, вы, наверно, сидр пили? — Он обернулся к лестнице, где на верхней площадке из-за перил виднелись пижамные штанины Роберта, и позвал: «Бобби». Штанины исчезли. Профессор сказал:
— Роберт чересчур пристрастился к сидру.
— Иной сидр покрепче пива будет, — сказал полисмен с видом знатока.
— Вот и я говорю, сержант. — Оба строго посмотрели на Энтони.
— Сидр мы не пили.
— А что вы пили?
Мальчик слегка приподнял брови. Он не мог припомнить, чем разжился Роберт, а ведь это был их давний замысел, их сбывшаяся мечта.
— Фруктовые консервы, — неуверенно пробормотал он наконец.
Профессор улыбнулся, и его пухлая ручка снова поднялась к лысине. Он изумленно помассировал ее вкруговую.
— Господи, что это у вашего брата за обычай пошел — вламываться за полночь в чужие дома и есть фруктовые консервы?
Энтони не отрываясь глядел в окошко. Он погрузился в неописуемое переживание единства с полуночным миром, где даже небо и даже такие знакомые звезды смотрели по-особому. Это был мир, обновленный безмолвием и переполненный чем-то совсем неизведанным; на ум ему пришло слово «мировой». Но даже и самое слово это было какое-то новое.
— Фруктовые консервы, — сказал профессор.
— Ну да, фруктовые — ананасные.
Профессор засмеялся; и даже полисмен улыбнулся.
— Ананасные, — сказал он. — Мечта, да и только.
Энтони, вдруг пробужденный к обычной жизни, поглядел на них, раскрыл было рот, чтобы сказать, что ананасы здесь ни при чем. Но сомкнул губы и так ничего и не сказал. Он понял, что ничего, ничего им не скажешь так, чтобы они поняли. Они ведь уже решили, что на ребят не иначе как дурь нашла.