Даже в больнице она меня не отпускала. Пришлось зайти вместе с ней в кабинет, где оказывают срочную помощь. Я с этим заведением близко познакомился с малых лет. Мы здесь, можно сказать, дневали и ночевали, вечно то синяк, то царапина, то кто-нибудь нечаянно проглотил ложку, то подавился костью и прочее. Я держал ее за руку, когда ей делали укол от столбняка, когда зашивали порез и бинтовали ногу. Потом я сказал:
— Теперь вы обождите тут, а я договорюсь, чтобы вам подали карету и отвезли домой.
— А вы недолго? — сказала она. — Возвращайтесь поскорей.
Так и сказала. Этими самыми словами.
Я вышел на улицу. Смотрю, Турок разворачивает машину, только что высадил пассажира. Я ему свистнул, и на мою соловьиную трель он подъехал обратно.
— Ты чего, Студент? — спросил он. — Что стряслось? Твой посвист и за милю не спутаешь.
— Разговорчики, извозчик, — сказал я. — Твое дело придержать рысаков. Сейчас я к, тебе выведу седока.
— Серьезно? — говорит он. — А кто будет расплачиваться? Раз пассажир твой, значит, катай задарма.
Я подошел к нему ближе. Я протянул ему пригоршню монет.
— Держи свою жалкую наживу, скряга Скрудж, — сказал я.
Он поглядел на деньги.
— А, так у тебя есть чем расплатиться, — сказал он. — Ладно. Поверим тебе.
Я пошел за ней.
Теперь мне не пришлось ее нести. Ей обули туфельку на здоровую ногу, посадили в кресло на колесах и покатили к выходу по коридору. А уж оттуда до такси я ее перенес на руках. Турок разинул рот от удивления и даже извлек свои телеса из машины, чтобы распахнуть заднюю дверцу. Я усадил девушку сзади и сам сел рядом. Она все держала меня за руку.
— Куда едем, мисс? — спросил Турок. Сообразил, слава богу, что везет не своего поля ягоду и с такой надо держать себя уважительно. А не то, чего доброго, сморозил бы что-нибудь соленое.
Она сказала, куда ехать.
Говорит, а сама смотрит на меня.
— Вот и все, — сказал я. — И не так уж страшно, правда?
— Правда, — сказала она. — Не знаю, как мне вас благодарить за все, что вы для меня сделали.
Что на это скажешь. Я только глотнул, сжалось горло. Со мной так бывает не часто. Понимаете ли, с той минуты, как все это стряслось, пока она так льнула ко мне, из меня напрочь выветрилось все дрянное. Как бы это понятнее выразить. Все это было чисто и красиво, лучше не бывает в жизни. Странно, скажете, — кровь, рваные раны, больница, уколы, — но тем не менее факт. И это были не мечты, не сон. Живая явь.
Только тронулись, казалось бы, а перед нами уже открытые чугунные ворота, и мы завиляли по короткой мощеной дорожке. От нее ступени вели к дому, большому прекрасному особняку, одних окон не сосчитать. Я высадил девчущку из машины и понес по лестнице к дверям. Дверь, тут же распахнулась, вышла нарядная седая женщина, за ней — горничная в черном платье и белом передничке.
Женщина говорит:
— Боже мой! Что случилось? Что с тобой, скажи, ради бога!
Девушка говорит:
— Я на пляже наступила на разбитую бутылку, поранила ногу и не знаю, что я стала бы делать, если бы не он. Он меня отвез в больницу, а потом оттуда — домой.
— Душенька моя! — говорит ее мать, протягивает к ней руки, обнимает, а потом поверх ее плеча смотрит на меня. Она смерила меня взглядом с головы до ног и говорит:
— Мы вам очень признательны. Джулия, пойдите принесите мой кошелек.
Дочь с ужасом сказала:
— Мама!
Но было поздно, поймите, мыльный пузырь уже лопнул.
Ее вторая туфля вместе с чулком была до сих пор у меня в кармане. Я ее вынул, вложил матери в руку, потом повернулся, сошел с лестницы, влез в машину к Турку и рявкнул на него:
— Гони отсюда!
Он включил передачу и рванул с места.
Позади слышались голоса:
— Нет! Нет! Вернитесь обратно! Пожалуйста, вернитесь!
Но что толку? С меня сорвали шоры. Я увидел себя глазами ее матери. Рука тянется за кошельком. Можно изорвать палкой паутину любых размеров, совсем порушить, но после прибежит паук и возьмется ее чинить. Да ведь мы-то не пауки. Возможно, мы люди темные, но у себя под носом способны разглядеть, что надо.
Я сидел как побитый. Мне доводилось бывать в потасовках, и били меня, но так, чтобы совсем сбить с ног, — никогда. А тут, вы понимаете, меня как бы вот именно положили на обе лопатки.
Что было потом, я запомнил плохо.
Помню, что мы сидели в пивной. Время было вроде бы позднее. Здесь же какие-то ребята и Турок. И я слышу, что Турок мелет. Что, мол, Студент заимел себе на пляже девочку, куколка — обалдеть, настоящая кисейная барышня, без обману, Турок, он разбирается, интересно только, успел ли Студент побарахтаться с ней на песочке.
Короче, дал я ему. Турок дал мне сдачи, другой подбавил, я и ему дал. Нагрянули легавые, я и легавого огрел, в ответ меня огрели дубинкой. Я развернулся и ахнул сплеча кулаком.
Теперь вот загораю в одиночке при полицейском отделении. Я не пьян. Мне тошно, но не от того тошно, от чего думают они. На душе у меня тошно, ох и тошно у меня на душе. И я хватаю табуретку, и кидаюсь дубасить в дверь, пускай опять прибегут с дубинкой меня унимать. Я так хочу. Потому что, вы поймите, мне некому это высказать. Это уже навеки останется во мне. Все равно ничего не получилось бы, для этого либо ей, либо мне нужно было родиться под другой крышей. Но я не в силах забыть, в груди что-то жжет, сжигает меня. И некому рассказать. Нет никого. Никого в целом свете. Кто такое поймет? Кто посочувствует? Кто поверит?
Оливия МэннингЧеловек, который украл тигра(Перевод И. Бернштейн)
Меня во всей этой истории больше всего удивляет то, что Тэнди в свое время побывал и в борстальской исправительной колонии для несовершеннолетних, и в тюрьме успел отсидеть перед войной. Это, конечно, не гарантия, что человек больше не будет совершать преступлений, — разумеется, нет, — но преступление подобного же характера!.. Он сидел не за какую-нибудь кражу, а за беззастенчивое мошенничество. Поэтому при всем доброжелательстве я не могу принять на веру то, что он мне наговорил о своих побуждениях. Когда он кончил рассказывать, я его спросил:
— Но зачем, для чего ты все это сделал?
И он, трагически закатив глаза, ответил:
— Не мог я видеть, как они держат его в клетке, падре.
В моей профессии приходится постоянно остерегаться таких, как этот Тэнди, — язык у них подвешен хорошо, и всегда найдет какое-нибудь чувствительное объяснение самому неблаговидному поступку. В армии их называют довольно метким словцом, да мне не пристало его произносить.
Мне не хотелось бы показаться немилосердным, но людям с такой внешностью, как у этого Тэнди, я вообще не верю: мелкая кость, лицо бескровное, бугристое — считается последствием перенесенного рахита, — длинный острый нос и настороженные, хитрые глаза. Терпеть таких не могу. Обычно, когда я вхожу в камеру, он сидит, сгорбившись, в углу, уткнув лицо в ладони. Но я всякий раз чувствую, знаю, что он нарочно принимает такую позу, как только заслышит мои шаги.
Тем не менее я сделал для него все, что мог. Я лично его расспрашивал и несколько раз выслушивал с начала и до конца его историю — ведь, по правде говоря, кое-кто считает, что место ему не здесь, а совсем в другом заведении.
Познакомился я с ним в Немецком санатории, что на горе Скопус. Он был из числа спасенных с потопленного транспорта. Прежде чем его подобрали, ему слишком долго пришлось проболтаться в волнах Средиземного моря, и у него начался туберкулезный процесс в легких. К тому времени, когда я вступил там в должность, он уже пролежал с пневмотораксом целых полтора года. Случай у него был тяжелый, трудноизлечимый, все верно, и, однако же, поневоле приходило в голову, что ведь в Иерусалимском санатории жизнь куда приятнее, чем в Западной Пустыне.
Он мне сразу не понравился. Вместе с еще несколькими больными он лежал на террасе, и, когда я выходил, его глазки так и скользнули с моего пасторского воротничка к блоку сигарет, который я получил из солдатских подарков, и на лице у него появилась наглая ухмылка. Ухмылка тут же пропала, когда он заметил на себе мой взгляд. Я знаю, что для таких личностей армейский священник — это находка, но если вы человек моего уровня — ну, скажем, несколько выше среднего, — вы вряд ли так уж будете рады служить им дойной коровой.
Обычно я задерживался на террасе минут на тридцать-сорок потолковать с ребятами. У кого какие сложности, вопросы, я всегда рад помочь. Но Тэнди спросил меня только об одном: как выглядит город за стенами санатория? Его привезли на санитарном поезде ночью и прямиком доставили в госпиталь. Иерусалима он совсем не видел и очень интересовался, что это за город.
— Как он выглядит, падре? — спросил он меня, и я поневоле подумал: «А тебе что за дело?» Кажется, лежит человек, забот не зная, перед ним вид на Долину Мертвого моря красоты необычайной, век бы смотрел. Что ему неймется?
Я всегда отвечал в общем и целом — мол, надеюсь, ребята, вы сами скоро увидите. И пожалуйста, не забудьте, как встанете и начнете выходить, первый визит — к нам, на монастырское подворье, на чашку чая. Это в старом городе, и я сам повожу вас по святым местам.
Но когда Тэнди разрешили первый раз выйти в город, он даже и не подумал зайти ко мне. По его словам, он весь день просидел в оливковой роще на вершине горы и глядел на крыши старых домов за городскими стенами.
— Ну и как тебе на первый взгляд показался Святой город? — спросил я его.
— Замечательный город, сэр, — ответил он с наигранным восхищением. — Все эти купола и башни — страсть как красиво.
Когда же он наконец отважился спуститься с горы, то сначала, очевидно, пошел по главной дороге, мимо еврейского университета в одном из этих мрачных новых кварталов, которые напоминают, особенно в жаркое время года, трущобные предместья какого-нибудь Бирмингема. И где-то там он набрел на небольшой зверинец. Я, например, даже и не знал, что в Иерусалиме есть зверинец, пока он мне не сказал. Потом я сходил туда. Когда я там был, стояла зима, в воздухе чувствовалась прохлада, после осенних дождей выступила зеленая травка, но все равно заведение было прежалкое.