— Слушай, заткни ты рот этому выбл…!
Словом, типичные, ни на что не годные шалопаи — из тех, что едва-едва тянутся в школе, а став постарше, целыми днями шляются по улицам; как правило, у них нет ни денег, ни работы, поэтому девушки обходят их стороной, и они срывают зло на нормальных людях. По-моему, таких может исправить только могила, и в какой-нибудь другой стране их наверняка бы просто расстреляли. Но суд есть суд, и им выделили защитника. И вот один из них нагло сказал мне:
— Учти, дядя, нас надо отсюда вытащить. Понял?
На суд они произвели плохое впечатление. Кто-то из них небрежно сказал:
— Ну на кой бы оно нам сдалось, это дерьмовое пойло?
Такой жаргон только восстанавливает против них людей, но эти юнцы обычно настолько глупы — или настолько самонадеянны, — что не желают этого замечать. И в довершение ко всему они заявили, что полицейские зверски избили их дубинками. Ну, это обычная песня.
Между тем я по-прежнему думал об армии и раз даже назвал судью сержантом. Не представляю себе, как бы я объяснил мою ошибку, но, к счастью, судья немного глуховат.
И все это время я думал о Леки.
Мне кажется, что ни одна армейская часть не обходится без своего несчастного разгильдяя, который вечно сбивается с ноги, не может как следует вычистить винтовку или аккуратно выгладить брюки. В нашем взводе такой тоже, конечно, был: Леки. (Был свой Леки и в соседней казарме, сын священника, — не помню сейчас, как его звали, — в отличие от Леки, он выглядел типичным интелем: круглые очки и огромная книга под мышкой. Помнится, это была «История» Фишера, и он читал ее непрерывно, даже в армейской лавочке — мы покупали там жидкость для чистки пуговиц, гуталин, иногда сдобные булочки и чай. Не знаю уж, дочитал он ее до конца или нет.)
Странное дело, я не помню, как Леки выглядел. Я весь день пытался вспомнить, да так и не смог. Кажется, он был чернявым и низкорослым, с мелкими, не запоминающимися чертами лица. Не знаю в точности, чем Леки занимался до армии, но вроде бы кто-то однажды упомянул, что он был подручным у слесаря-водопроводчика.
В нашем взводе собрались самые разные люди. Было у нас двое кончивших частную школу англичан, несколько шотландцев, среди них двое из Глазго, был даже боксер, по выговору сельский житель. Один из англичан привез с собой проигрыватель. Он признавал только джаз, и я все еще помню, как осенними вечерами он крутил пластинки, и джазовые мелодии разливались по казарме. «О страсть, о страсть — пьянящий сон, — так начиналась его любимая пластинка. — Прекрасный пьянящий сон». Англичане вели себя со сдержанным достоинством (в них угадывались весьма чиновные в будущем люди), а пухлощекий ангелок постоянно читал стихи.
У Леки все не ладилось с самого начала. Во-первых, он не мог научиться ходить в ногу. Бывало, мы маршируем, яростно размахивая руками — вперед чуть ли не до бровей, назад до отказа, — и вдруг откуда-то с дальнего конца плаца раскатывается громовое: «Взво-о-о-од, стой!» Потом в поле нашего зрения появляется капрал — он быстро, но чеканно шагает через плац, раскаленный бешеным июльским солнцем, приближается и, застыв напротив Леки, спрашивает: «Леки, ты знаешь, кто ты такой?» И Леки отвечает: «Никак нет, не знаю!» — «Ты ублюдок, Леки!» — рявкает капрал. «Так точно, ублюдок», — покорно соглашается Леки.
После этого строевые занятия возобновляются, и Леки снова сбивается с ноги.
Вообще, капралы довольно странные люди: они так яростно добиваются единообразия и аккуратности, словно просто не могут выносить расхлябанности. Но, по-моему, монотонность армейской жизни настолько вытравляет из них все живое, что только ненависть новобранцев пробуждает их чувства.
Разумеется, Леки получал наряды вне очереди. Когда строевые, занятия кончались (в четыре часа дня), он мчался переодеваться — натягивал лучшую парадную форму, обувал лучшие парадные ботинки и, весь лучший, бежал на гауптвахту. Там его осматривал начальник караула (иногда добавлял еще один наряд — за неряшливость в одежде) и посылал в казарму. Вернувшись — разумеется, бегом — в казарму, Леки переодевался в рабочий комбинезон и принимался отрабатывать свои наряды: чистил картошку, наводил порядок в кухне или полол грядки в огороде подсобного хозяйства.
Постоянные наряды страшно выматывают солдата. Ему приходится непрерывно чиститься и гладиться — для инспекторских проверок у начальника караула. Он живет как заведенный: общевойсковые занятия, потом, без передышки, работа по нарядам, которая обыкновенно задумана так, чтобы солдат, выполняя ее, вымазался по уши, а потом — второй инспекторский осмотр, то есть снова мытье, чистка, переодевание. В общем, должен сказать, что я сочувствовал Леки.
Наши кровати стояли рядом, но я с ним почти никогда не разговаривал. Во-первых, его интересовали только комиксы, и нам просто не о чем было говорить. А во-вторых, хотя это довольно трудно объяснить, я побаивался заразиться его неудачливостью. Ну а главное — что я смог бы для него сделать, даже если бы мы и нашли общий язык?
Интересно, что ко всем другим новобранцам капрал относился все более терпимо: постепенно мы осваивались с армейскими порядками, и он начинал считать нас людьми. Правда, на плацу он по-прежнему орал, но вечерами, после занятий, разговаривал по-человечески. Иногда он слушал с нами джазовые пластинки, хотя сам любил народную музыку. И вот, бывало, слушаем мы проигрыватель, а Леки что-нибудь чистит или гладит, или в десятый раз заправляет кровать, а капрал время от времени его подгоняет: «Эй, Леки, шевелись-ка поживей, ты ведь солдат, а не дохлая пробл…!» Леки только испуганно поднимал на него глаза и потом молча продолжал свое дело.
Я ни разу не видел, чтобы Леки писал письма. И мне кажется, что он вообще был не слишком-то грамотный. По крайней мере, читая комиксы, он шевелил губами и водил пальцем по строчкам. А однажды капрал, заглянув в его книжку, так увлекся, что довольно долго просидел на кровати, решительно ничего вокруг себя не замечая.
А ведь поначалу Леки казался очень бойким. В тот день, когда мы впервые стреляли из пулемета, он, например, устроил небольшое представление: мы еще осваивали одиночные выстрелы, а он поставил пулемет на стрельбу очередями и, одной длинной очередью выпустив все пули, буквально разнес мишень в щепки. Я помню, как капрал, наклонившись к Леки, сказал ему — раздельно, медленно и почти нежно: «Ну что ты за такая тупая дубина, Леки!» Разумеется, Леки получил наряд вне очереди.
Но вскоре в глазах Леки появилось отчаяние. Он стал скованным, словно был обречен все делать неправильно, словно считал, что он и жить-то не имеет права, а на его беззаботном и открытом лице застыло выражение тупого безразличия. Порой мне даже казалось, что нельзя так изводить человека.
Чем дольше я наблюдал за этими юнцами, тем яснее мне становилось, что они виновны, хотя они-то клялись, что даже не видели пострадавшего. Больше того — они продолжали твердить, что их, ни в чем не повинных, чуть не убили в полиции, и прямо указывали на одного из полицейских, говоря, что избивал их именно он. Полицейский, однако, решительно отвергал обвинения. Один из юнцов все время повторял, что он никогда в жизни и не пробовал портвейна, что это пойло для всякого, отребья, а он, дескать, пьет только пиво или виски. Можно было подумать, что юнец говорит правду, так убежденно он стоял на своем. А еще они уверяли, что девушка на них клевещет, потому что когда-то они подрались с ее братом. Но оба не чувствовали ни малейшего почтения к раз навсегда установленным порядкам, к законности — и очень вредили себе этим. Накануне моя жена уехала к матери, и днем мне пришлось перекусить в кафе. Это кафе находится напротив здания суда, а рядом с судом — полицейский участок. Поэтому неудивительно, что, входя в кафе, я встретился с помощником полицейского инспектора, но меня удивила его ледяная холодность. Помощник инспектора — высокий, широкоплечий, официально-неприступный — очень гордится своим чином: обычно он важно стоит на перекрестке, держа в руках белые перчатки и глядя как бы поверх уличной суеты (за порядком на улице присматривает сержант, который всегда его сопровождает), но я-то знаком с ним довольно близко: мы партнеры по гольфу, и все об этом знают.
И только потом я догадался, в чем дело: он мог подумать, что это я подучил юнцов выдвинуть обвинение против полиции. Тогда становилась понятной его холодность: мы не в праве подрывать авторитет полиции — ведь полицейские сталкиваются с множеством трудностей, и когда слышишь, что порой они пускают в ход дубинки, надо помнить, с кем им приходится иметь дело. Воспитательные меры, разумеется, нужны, и я в них верю до известного предела, но ведь и жертву надо тоже оградить от насильников.
Вот и Леки однажды тоже отличился: едва не угробил гранатой весь взвод. Постепенно парни почти перестали с ним разговаривать. Сначала они частенько над ним подшучивали: возьмут, например, да и разворошат его кровать, — но это прекратилось, когда за него взялся капрал (хотя нет, парни из Глазго и потом это делали). Но вообще-то мы довольно редко его видели: он непрерывно отрабатывал свои наряды вне очереди. Не знаю, почему нам не хотелось с ним разговаривать. Скорее всего из-за его неудачливости: нам казалось, что он прирожденная жертва. Он как магнит притягивал несчастья, и мы предпочитали держаться в стороне. Например, этот десятинедельный курс маршировки — нам вовсе не улыбалось постоянно его повторять, а Леки явно был обречен на это.
Однажды утром у нас был инспекторский смотр. Эти смотры проводились каждую неделю — нас инспектировал командир полка (чопорно-холодный и безукоризненно одетый), которого сопровождали унтер-офицеры: старшина, сержант и, разумеется, капрал. Ну и, конечно, командир нашего взвода, лейтенант (который, между прочим, когда-то учился в Кембридже). Мы выстраивались в казарме, каждый у своей кровати, держа тщательно вычищенные винтовки наготове, чтобы шествующий вдоль шеренги командир полка, за которым в порядке званий шла его свита, мог мимоходом заглянуть в ствол. За одно пятнышко в стволе мы получали наряд вне очереди. На кроватях мы раскладывали наше имущество: жидкость для чистки пуговиц, вилку и ложку, нижнее белье и уже не помню, что еще. Все это должно было сиять чистотой.