Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи — страница 66 из 69

— Я отлично сознаю, сэр, — сказал подполковник, — что вы человек весьма занятой. Так же, как и я. А посему не буду злоупотреблять вашим терпением более, нежели необходимо для того, чтобы доложить суть крайне серьезной проблемы, стоящей в настоящее время перед нашей страной… — Мальчик смотрел с изумлением. — Проблемы, которая тем не менее, — продолжал подполковник, — как я надеюсь вам показать, таит возможности.

— Параша! — закричал Кенни.

Его отчаянный крик заставил подполковника обернуться. Кенни заехал кулаком старику в лицо. Из носа подполковника хлынула кровь, и он рухнул навзничь, ударившись головой об угол скамейки. Кенни вскочил и побежал по траве.

Понимаете, это, как я говорил, когда я завожусь, я свою силу не мерю. И все это, все, все — сплошная параша, и я не знаю, что мне делать. Но если вопросы будут, я в порядке, потому что, сами понимаете, с чего это станет заговаривать со мной такой старикан на Хемпстед-хите в час ночи? Вот что им захочется знать.

Джон Уэйн

Люблю тебя, Рикки!(Перевод М. Ковалевой)

Хильда шла по улице с тяжелой школьной сумкой через плечо; еще издали она увидела, что Элизабет и Родни поджидают ее у ворот.

Она замедлила шаг и остановилась, сердце у нее готово было выскочить. Ясно, в чем дело. Запонка! Хильда опустила сумку на землю и застыла. Всем телом она чувствовала свою незащищенность, уязвимость, неопытность в столкновении с бедой. А беда с ней случилась, ужасная беда. Теперь этому кошмару никогда не будет конца, и вся ее жизнь пойдет прахом.

Элизабет — подруга Хильды. Она на целый год старше, ей уже исполнилось пятнадцать, и она всегда во всем обставляла Хильду. Она была высокая, темноволосая, с ярким румянцем; школу она бросила и работала в конторе, где мужчины уже назначали ей свидания по вечерам. А Хильду родные заставляли ходить в школу, и через год, когда ей будет столько же, сколько теперь Элизабет, она все еще будет школьницей. Но Элизабет опять станет на год старше, и, как ни рвись, за ней не угонишься. Несмотря на эти сложности, девушки дружили — просто потому, что жили на одной улице, в совершенно одинаковых домах и млели над одними и теми же джазовыми пластинками.

Рикки — вот кто был их кумиром. Однажды, почти год назад, они прорвались на его концерт. Он как-то особенно откидывался назад, сгибая колени, словно собирался поднырнуть под проволоку, закидывал голову и пел отрывисто, немного в нос. Похоже было, что он кукарекает, как гигантский петух. Наверное, этим он и покорил обеих девушек, они были влюблены в него по уши. В тот раз в огромный, похожий на сарай кинотеатр набились тысячи таких же, как они, девчонок, обалдевших от петушиных призывов Рикки, а потом все сразу помчались к актерскому выходу. Ослепленные обожанием, в полном экстазе, Хильда и Элизабет продирались сквозь толпу визжащих девчонок, которые старались оттолкнуть друг друга и опрокинуть заслон из полицейских, чтобы дорваться до Рикки.

Прислонясь к ограде чужого сада, Хильда чуть не упала в обморок, когда вспомнила эту минуту: появился Рикки — он шел быстрым шагом, наклонив голову. Девчонки уже не визжали, а вопили во все горло. Целый лес поднятых рук тянулся к Рикки, чтобы урвать хоть клочок его одежды, но тут чья-то рука, как стальной капкан, вцепилась в элегантную манжету молодого героя. Полицейский рванул Рикки к себе и поволок к машине — больше скрыться было негде. А девушка с победным кличем подняла вверх свой трофей — изумительную топазовую запонку. Но не успел отзвучать этот торжествующий вопль, как десятки рук уже схватили добычу. И запонка оказалась в руке Элизабет. Хильда вспомнила, с каким жестким, решительным видом Элизабет схватила запонку и бросилась напролом через толпу. Рикки принадлежал ей, и ничто на свете — ни угрызения совести, ни страхи, ни сомнения, — никто и ничто не смело встать между нею и ее любимым. Девушка, которая сорвала запонку, заливалась слезами, стараясь пробиться через толпу туда, где мелькали голова и плечи Элизабет, но это был напрасный труд: помогать ей никто не собирался. Ясно, что любая из девушек вырвала бы запонку у Элизабет и ни за что бы с ней не рассталась.

Когда наконец Элизабет и Хильда ухитрились влезть в автобус — запонка была незаметно и надежно запрятана, — обе они так сияли, как будто удачно ограбили ювелирный магазин.

«В любви и на войне все дозволено», — негромко сказала себе Хильда, и эти слова отчетливо прозвучали в безветренной тишине пригорода. Но если все дозволено, тогда уж нечего жаловаться. Теперь придется начинать открытую войну с Элизабет. Война? Но ведь Хильда совсем безоружна. Она может только страдать и терпеть, терпеть ради Рикки.

Как не понять, что тут произошло! Она шла вперед, шаг за шагом, готовясь к неизбежному взрыву, и вдруг отчетливо увидела лицо своего двенадцатилетнего брата Родни. Ее младший братец. Какая же у него торжествующая ухмылка — верный знак, что он нашел способ ей напакостить. Вот хорошо бы его прикончить! Только как? Ножом? Духу не хватит. Но только представить себе, как лезвие вонзается ему меж ребер, разрезая мясо и жир, и погружается в его черное трепещущее сердце… Она по-девичьи передернула плечами. Нет, девушки так не поступают! Она девушка, и она любит Рикки — ей суждено страдать за свою любовь, как страдали все женщины всех времен.

Но разве такие женщины, как Элизабет, страдали? Они-то шли напролом, вырывали силой то, что им было нужно, и добивались счастья! Хильда снова замедлила шаг, даже приостановилась. Теперь она ясно видела их лица. Лицо Элизабет было замкнуто, стянуто ненавистью, губы сжались в тонкую полоску. А Родни просто сиял от радости. Хорошо, что хоть кто-то счастлив, с горечью подумала Хильда.

Она опять остановилась. Весенняя зелень весело тянулась вверх, и пробуждавшаяся весна была полна равнодушия к ее ужасному несчастью. И тут перед ней внезапно, как серия отчетливых гравюр, прошла вся история ее падения.

Это началось вскоре после победоносного захвата запонки. Хильда потребовала своей доли в добыче так решительно, что даже сама удивилась.

— Ты мне должна отдавать ее хотя бы на время. Я тоже там была.

Элизабет страшно вспылила.

— Ты там была? Да ты-то тут при чем?

— Без меня тебе бы ее ни за что не достать. Я тебе помогла.

— Помогла?

— Я тебя подначивала. Сама знаешь.

Румяные щеки Элизабет от удивления совсем побледнели.

— Чего это я знаю? Да ты просто с ума сошла!

— А вот и нет! И я совершенно права… Запонка Рикки общая и должна быть у меня тоже.

— Ничуть она не общая! Там ни кусочка твоего нет!

— Без меня ты бы ее не схватила.

Эта неотступная, изматывающая осада продолжалась каждый вечер. В конце концов Элизабет, втайне удивляясь сама себе, была вынуждена отступить перед фанатической одержимостью Хильды.

— Ну вот что. Будем считать, что она на одну десятую твоя: значит, ты можешь брать ее на одну неделю из десяти.

— Она моя на треть — самое маленькое, и я буду брать ее через две недели на третью.

В конце концов они договорились, что Хильда будет получать запонку на одну неделю в месяц.

С тех пор это чередование «три и одна» вплелось в ритм Хильдиной жизни. Три недели без запонки тянулись словно иссохшая, мучительная пустыня, и перейти эту пустыню ей помогали только бесконечное терпение и верность Рикки. У себя в комнате Хильда без конца крутила пластинки Рикки и очень тихо (чтобы не разобрал Родни, если он подслушивает под дверью) разговаривала с огромной глянцевой фотографией, которую собственноручно окантовала и повесила над своей кроватью.

— Я жду, Рикки, — говорила она ему. — Пройдет всего одиннадцать дней, и я снова прикоснусь к той вещи, к которой прикасался ты.

И вот наступала эта торжественная четвертая неделя. Элизабет точно в полдень в субботу неохотно передавала ей сокровище в гнездышке из папиросной бумаги, и в жизни Хильды расцветало счастье, как цветок в бесплодной пустыне. Она спешила в свою комнату, запускала проигрыватель, и пластинка Рикки, специально подобранная под настроение этого дня, взрывалась звуком: сладостный, похожий на зов петуха поутру, голос Рикки, усиленный еще при записи, победно рвался ввысь на гребне рубленого ритма. Блаженно отдаваясь присутствию Рикки, Хильда ложилась на кровать, не спускала глаз с фотографии своего возлюбленного, упиваясь его голосом и прижимая к сердцу его запонку.

Это блаженство омрачал только страх перед единственным врагом: Родни. В своей жизни он руководствовался всего несколькими простыми неоспоримыми истинами, и одна из них была та, что природой ему предназначено быть врагом своей старшей сестры. И, не жалея ни времени, ни сил, он шпионил за Хильдой, преследовал ее неотвязно, нащупывая малейшую слабость, чтобы только помучить ее или как-нибудь ей досадить. И даже если ему порой удавалось найти слабое место и вдосталь помучить ее без всякого снисхождения, он нисколько не смягчался и с тем же рвением продолжал преследовать ее, как будто это входило в его обязанности. Она же мирилась с этим «гадким меньшим братцем» как с неизбежным злом жизни, вроде домашних заданий или зубных врачей. Но одно она знала точно: Родни никогда, никогда, никогда не должен добраться до запонки Рикки. Он уже пронюхал, что у них с Элизабет какой-то уговор и что это связано с каким-то ценным предметом, но, несмотря на все усилия, больше ему узнать ничего не удалось. Поклоняясь Рикки, Хильда крепко запирала дверь и затыкала замочную скважину ватой; а вату она еще приклеивала липучкой, чтобы Родни не вытолкнул комок вязальной спицей или каким-нибудь другим «инструментом». Уж его-то Хильда знала! Когда она уходила в школу, она запирала запонку в ящик, а потом запирала и комнату. Стоило ей только представить, как пухлые лапы Родни брезгливо прикасаются или даже просто приближаются к тому, что связано с Рикки, она места себе не находила от ненависти и отвращения.

Все это Хильда вспомнила сейчас, при ярком свете весеннего солнца; ей хотелось убежать, но она знала, что наступающую катастрофу уже ничем не отвратишь. И даже в эту минуту, накануне ужасной очной ставки, она сознавала справедливость постигшей ее кары. Она бросила вызов богам. Она, при тайном соучастии Рикки, вступила на путь преступления. Ради него она преступила все земные законы. Она любила его до безумия, а такая любовь не знает преград.

Можно точно сказать, когда это началось. Она в восьмой раз получила запонку, через восемь долгих месяцев после того, как запонка была дерзко украдена у Рикки, и тут ее осенила мысль, которая сделала ее преступницей во имя Рикки. Сначала она подумала: «Любовь Элизабет ни в какое сравнение не идет с моей. Никто на свете не умеет любить как я: любить бесконечно, всей душой, не останавливаясь ни перед какими жертвами, ничего не страшась!» А потом: «Элизабет не имеет никаких прав на запонку Рикки». И вдруг, словно указание свыше, поразившее ее как молния, так, что она долго не могла прийти в себя: «Притворись, что ты ее потеряла».

В тот же вечер она пошла к Элизабет и сказала все. Элизабет рыдала, осыпала Хильду бурными упреками, а та отвечала нескончаемыми оправданиями и слезами раскаяния. Элизабет, глядя холодно и непримиримо, потребовала обыска в комнате Хильды; Хильда это предвидела (какое уж доверие друг к другу в таком важном деле) и сразу же согласилась — она услужливо помогала Элизабет шарить по ящикам, осматривать шкафы и даже перетряхивать постель; наконец Элизабет в полном отчаянии признала, что искать дальше бесполезно.

— Как ты могла, — растерянно повторяла Элизабет, — ну как же ты могла быть такой растеряхой?

— Я тебе сто раз говорила… Я взяла ее в школу, она лежала в сумке… Наверно, кто-нибудь…

— Как можно быть такой идиоткой? Ты, конечно, разболтала о ней своим девчонкам? Может, и по всем партам пустила!

— Да что ты! Никто на свете не знал, что она у меня, — только ты. Она была запрятана в самой глубине. Я даже не понимаю…

Сцена затянулась на несколько часов. Наконец Элизабет, бледная и измученная, ушла домой. Но через несколько недель она нашла в себе силы примириться с тем, что произошло. Да, запонка Рикки пропала, и ей уже никогда не коснуться ее, и никогда ей не придется испытать это волшебное ощущение, словно она прикоснулась не к запонке, а к загорелой, мужественной руке Рикки. Запонку потеряла Хильда; Хильда, которая своим упорством сломила ее сопротивление — недаром ей так не хотелось расставаться с запонкой! — и с тем же невиданным упорством установила какие-то воображаемые права на нее. Она, эта самая Хильда, потеряла запонку и утопила и свою и ее жизнь в беспросветной тьме. Но для Хильды тьма не так беспросветна, как для нее: разве можно сравнивать! Элизабет стала холодна и неприступна с Хильдой; виделись они очень редко — дружба уступает любви.

А Хильда все это время под личиной раскаяния пылала темной торжествующей радостью. Укрыв запонку в колыбельке сложенных ладоней, она лежала у себя на кровати, и голос Рикки из проигрывателя пронизывал ее насквозь, так что даже пальцы на ногах подергивались в ритме его песни; она не сводила глаз с его портрета — этот большой портрет, один на совершенно чистой стене, был великолепен. (А Элизабет — она всегда была вульгарной, от природы — оклеила всю свою комнату, от пола до потолка, сотнями фотографий Рикки — лепила на стенки все, что ей удавалось раздобыть, любые карточки, хорошие ли, плохие или вовсе неудачные. Это было просто коллекционирование, простое накопление, а единственная большая глянцевая фотография у Хильды была кумиром.) Когда Хильда глядела вверх, на Рикки, ей казалось, что он тоже смотрит прямо ей в глаза, и в его взгляде ей чудилось понимание и сочувствие. Он знал, что она пошла на ложь, предательство и кражу, но только ради него.

И она говорила ему:

— Рикки, ты мне дороже всего на свете. Для тебя я готова на все.

И вот его голос обволакивал ее, его запонка лежала в ее ладонях, и она, утопая в блаженстве, почти теряла сознание от ощущения его близости. Вот это жизнь: мир стал безумным, щедрым и радостным, и она заплатила за это, как Фауст, чудовищным тайным преступлением.

После очередной «оргии» она опять прятала запонку на прежнее место. И каждый раз она вновь гордилась тем, что нашла такое отличное место для тайника. У Хильды был велосипед. На руле велосипеда были надеты толстые резиновые ручки. Одна из них довольно легко снималась. Хильда стаскивала эту ручку, закладывала запонку в стальную трубку и снова надевала ручку на руль. Пожалуй, Родни мог обыскать сумочку на седле — должно быть, он по привычке обшаривал ее два-три раза в неделю — все искал чего-нибудь, что можно стащить, чтобы потом навредить Хильде. Но вряд ли он будет возиться с рулем или тем более стаскивать ручку — разве что возьмет велосипед, чтобы съездить куда-нибудь. А этого как раз опасаться нечего — у него свой велосипед, настоящий мужской, и он ни за что на свете не покажется даже в собственном дворе с дамским велосипедом: как бы ребята не стали дразнить «девчонкой».

И вот теперь Хильда шла к Элизабет и Родни, стараясь не сбиваться с прямой; и каждый шаг казался ей шагом к могиле, которая только что разверзлась перед ней. Надеяться ей было не на что. Она знала, что они нашли запонку. Ничто другое не сделало бы их союзниками— Элизабет всегда относилась к Родни высокомерно и презрительно, и только поэтому они поджидали ее с такими лицами.

Она подошла. Враги хранили молчание. Над ними нависла какая-то неестественная тишина, словно вот-вот грянет убийственный удар грома.

Она молча остановилась перед ними. Элизабет что-то держала в сжатом кулаке. И вот она медленно, словно бросая обвинение прямо в лицо Хильде, раскрыла ладонь. На ладони лежала запонка. Топазы на ней никогда не сияли так ярко — казалось, в их прозрачной глубине сгустились все лучи полуденного солнца.

Голос Хильды прозвучал сухо и невыразительно, как скрип двери:

— Где ты ее нашла?

— Он дал, — ответила Элизабет. Не отводя от Хильды обличающего взгляда, она кивком указала на Родни.

Родни, ужасно довольный, заговорил:

— Тут надо было поспеть на соревнования, а у моего велосипеда шина спустила — вот я и взял твой.

Он не испугался, что его задразнят, потому что слишком боялся опоздать на этот пошлый, дурацкий, проклятый матч. И в награду за это его ждал такой триумф, о каком он и мечтать не смел.

— А ты откуда узнал, что это такое, когда нашел ее? — с тупой настойчивостью продолжала спрашивать Хильда.

— Э-э, я давным-давно знал про вашу слюнявую запонку, — ответил он, упиваясь презрением, — слышал, как наши мамаши о ней трепались.

Он расхохотался, издеваясь над ними обеими, смакуя по капельке свое торжество над ними.

Позабыв о нем, девушки смотрели друг другу в глаза. Говорить было не о чем. Разговоры тут не помогут. Элизабет не торопясь спрятала запонку в свою сумочку. Но перед тем как отвернуться и уйти, она бросила:

— Не надейся, что я тебе еще хоть слово скажу.

Она ушла быстро, твердым шагом, не дожидаясь ответа. Не все ли равно, что Хильда могла ей сказать. Ей оставалось только одно — поскорее уйти, пока Родни не стал сыпать соль на свежую рану. Ни за что на свете нельзя ему показывать, как больно он ей сделал. Но настанет день, когда она найдет способ отплатить ему такой же болью. Она дождется своего часа и, если придется, не пожалеет на это всей своей жизни.

Она взбежала к себе наверх, открыла дверь, вошла в свою комнату и заперлась; проверила, надежно ли закреплена вата в замочной скважине, и тогда, только тогда позволила себе упасть на кровать. Слез не было — Рикки с портрета смотрел в ее сухие, широко раскрытые глаза.

Включить проигрыватель? Может, ей станет легче, когда она услышит его голос? Нет — от одной мысли об этом ее бросило в дрожь. Она заранее знала, как прозвучит его голос; безошибочно, с ледяной уверенностью она угадывала, что этот голос прозвучит враждебно, обвиняюще: великие преступления хороши, только когда они удаются. Солгать и украсть ради Рикки — это было прекрасно. Но солгать, украсть и попасться с поличным — это уже провал. А юное сияющее лицо Рикки не умело выражать сочувствие чужим неудачам.

Хильда знала, что нужно сделать. Опечаленная, она встала, подошла к стене и сняла великолепный портрет Рикки. Потом открыла шкаф и достала все его пластинки. Их у нее было штук шесть. Сложив их аккуратной стопкой поверх фотографии, она отыскала в туалетном столике самый лучший шелковый шарф. Потом завернула в шарф пластинки и фотографию — получился аккуратный пакет, а сверху она еще завязала его лентой.

На минуту Хильда застыла с шелковым свертком в руке, словно прикидывая, сколько он весит. Потом, внезапно решившись, она открыла самый нижний ящик комода, раскопала все вещи и засунула сверток как можно глубже. Потом заперла ящик. Теперь лицо и голос Рикки были погребены под кофточками и свитерами, словно корни, дремлющие в промерзлой земле.

Медленно, будто во сне, Хильда оторвала липучку от замочной скважины, вытащила вату и бросила ее в мусорную корзину. Уже взявшись за ручку двери, она на минуту задержалась и оглядела свою комнату. Без портрета Рикки на стене, без ваты в замочной скважине комната перестала быть святилищем. Просто комната, такая же, как у всех. И жизнь ее теперь стала просто жизнью, как у всех других, бесплодная, ровная пустыня, по которой ей предстоит брести без отдыха — отныне и до самой смерти.

Она вышла на площадку и стала спускаться по лестнице. Родни — он сидел у себя в комнате, настежь распахнув дверь, — увидел ее и ухмыльнулся про себя. Он был занят: придумывал остроты про слюнявых девчонок, которые воруют вещи у тех, кто сам их спер, вот и получается, что они — дважды воры. И еще он собирался придумать целую серию язвительных намеков на велосипедные ручки. Его лицо сияло от счастья, когда он вскочил и побежал по лестнице вслед за сестрой.

Спасатель(Перевод Е. Суриц)

— Видал, какая пошла? — сказал Скотт. Он подался вперед и во все глаза смотрел в окно кабины. — Высокая, в белом купальнике?

— Ага, — сказал Джимми. Он несколько раз прошелся пыльной тряпкой по новенькой, свежепокрашенной стенке.

— Купальник ей мал. Заметил? — сказал Скотт. — Буквально все видно. Все.

— Да ну их.

— Тебе-то что. Ты сыт по горло, — сказал Скотт. — Тебе тут лафа.

— Да ну их.

— С утра до вечера, и ежедневно, — сказал Скотт. Он пошел к двери, открыл ее и уставился вслед девице в белом купальнике. — Обожду, пока загорать ляжет, а там уж подойду разгляжу.

— Валяй соображай, — сказал Джимми.

Никто не знал, почему Скотта зовут Скотт. Не имя, не фамилия. Но так его звали в школе, всегда, с тех, пор как Джимми помнил, а помнил он все с самого первого дня, когда им было еще по пять лет. И вот Скотт работает учеником на заводе, а Джимми на спасательной станции в Красных Скалах. Время-то идет.

— Эх, девчонки, — сказал Скотт. — Они все только того самого ждут. Это уж точно. Я там, у нас, насмотрелся.

— Разные бывают, — туманно сказал Джимми. Ему уже поднадоела тема.

— Да ну, все они одинаковые, — сказал Скотт. Он метнул в Джимми заговорщический взгляд из-под прыщавого лба. — Только про нас и думают. И до того себя этими мыслями доводят, что полдела у тебя уже сделано.

— Как это — сделано?

— Ну вот начнешь ее обрабатывать, — вдруг осипнув, тихо сказал Скотт; он воровски огляделся, будто здесь, в кабине, кто-то мог его подслушать. — И оказывается, что она столько про это думала, что полдела у тебя уже сделано. — Он подмигнул и хихикнул.

— Пойду окунусь, — сказал Джимми. И стал стягивать рубашку.

— Пусть полюбуются, мордашки, на твою шикарную мускулатуру, — сказал Скотт. — Ты на своей службе неплохо загорел.

Джимми раздражало, что Скотт его так разглядывает. Он снял брюки и аккуратно повесил на один из своих двух стульев.

— Уже в снаряжении, — сказал Скотт.

— А как же? — спросил Джимми. — Я на службе.

— Ах, скажите пожалуйста, — сказал Скотт. Он опять хихикнул. — Вся твоя служба — ходить по бережку и девчонок развлекать. А спасать тебе некого.

— Пойду поплаваю, — сказал Джимми. — Мне надо всегда быть в форме.

— Я тебя не держу, — сказал Скотт.

— Да, а кабина? — сказал Джимми. — Она должна быть пустая. Такое правило.

Скотт сразу скис и надулся.

— Сюда вход воспрещен, что ли?

— Только вместе со мной, — сказал Джимми.

Скотт встал.

— Что это еще за правило? — спросил он.

— Распоряжение мистера Прендергаста.

— А, этого…

— Он мое начальство, — сказал Джимми. Он выпроводил Скотта и запер кабину. — Поплавал бы тоже, раз делать нечего, — сказал он.

— Почему нечего? Сейчас пойду поищу эту, в тесном белом купальнике, и погляжу, что к чему.

Джимми двинулся к морю, а Скотт вдоль берега.

Сбегая к воде, Джимми прикинул шансы Скотта. Ясно, что, когда он найдет девчонку, у него не хватит пороху с ней познакомиться. Усядется за двадцать метров и будет сидеть мечтать. Скотт всегда так про них говорит, еще с одиннадцати лет, но когда доходит до дела, он очень стеснительный. Во всяком случае, как сам Джимми, а Джимми ужасно стеснительный. С тех пор как Скотт уехал из Красных Скал, поступил учеником на производство и домой наведывается только по выходным и по праздникам, он стал еще больше говорить насчет девочек, только вранье все это. Джимми понимал, что Скотт всего этого понаслушался от других учеников. Не с кем ему было все это проделывать, неоткуда девочку взять с его тощей, впалой грудью, сальными волосами и таким низким лбом, что где только прыщи-то умещаются! — да и зубы у него плохие, и ума маловато.

Волны, пенясь, пластались по песку, к ногам Джимми. Было пасмурно, но совсем не холодно, а море было зеленое и пышное, как луг. Джимми разбежался и, как только вода дошла ему до коленок, нырнул и поплыл сильными, спорыми рывками.

Красные Скалы — неброский уголок. Скорей разбросанный. Длинная дорога идет вдоль моря, напрямик через дюны, а так как кругом все голо, ни деревца, то и сворачивать ей некуда, и вдоль этой дороги кое-где стоят, сбившись в кучки будто с тоски, дома поменьше, а те, что побольше, далеко друг от друга. Есть тут еще танцзал «высшего разряда» (бывший кинотеатр «Бродвейский») и еще закусочная Оуэна «Рыбные блюда». Подальше, туда, к железной дороге, более старая и солидная часть поселка: с полсотни домов, две пивные и красная кирпичная церковь.

Лет сто уже выбиваются Красные Скалы в разряд летних курортов. Тут чистое соленое море, свежий атлантический воздух и бухта с белым песчаным пляжем, нежно-круглая, как детский ноготок. У северного края бухты толпятся скалы, которым поселок обязан своим названием; они достаточно высокие и крутые, чтоб подростки посмелей, взбираясь по ним, могли аукаться и чувствовать себя героями. Словом, все данные для курорта. Но только данные. Кое-кто понаедет в августе, на пустыре за «Рыбными блюдами» вырастет палаточный лагерь, а к сентябрю все уже опять вымирает. Как только холодный ветер начнет стегать по дюнам, так никого сюда калачом не заманишь. Но даже и в короткую жаркую пору, когда море сверкает, а скалы так и обжигают ладонь, публика предпочитает курорты покрупней, где больше удобств. Красные Скалы только и держатся своей дешевизной, еда здесь простая и не так много развлечений, чтоб пустить по ветру с трудом заработанные и отложенные гроши. Отдыхают тут в основном люди небогатые.

До появления мистера Прендергаста жителей Красных Скал это вполне устраивало. Большинству нравилось все как есть. Кто побойчей и помоложе, подались в города, а кто постарше, ценили спокойную жизнь. Кое-кому из молодых тоже было тут неплохо. Например, Джимми Таунсенд. Не скажешь, чтоб хоть что-то могло его тревожить. Он был парень крепкий, с круглой физиономией и не чересчур сообразительный. Вся его жизнь, кроме нудных перерывов на уроки в школе, проходила на велосипеде либо в море. Он бы с удовольствием стал тренером, только вот морока — на тренера еще надо учиться, и чтоб поступить учиться, надо еще экзамены сдавать, а они ему и в школе-то надоели. Просто неохота было ими заниматься. И как только ему исполнилось пятнадцать, он из школы ушел и болтался дома. Работы никакой не было. Иногда только поможет чистить картошку у мистера Оуэна или вскопает викарию сад, но редко когда он приносил больше десяти шиллингов в неделю, а со своим аппетитом он за день больше проедал. Через полгода стало ясно, что время подпирает и скоро Джимми придется ехать в город, мыкаться по общежитиям и работать. И вот это тревожило Джимми. Ему не хотелось уезжать. Он любил Красные Скалы даже зимой, когда соленый ветер выбивал у него из глаз слезы, а то заставлял слезать с велосипеда и с силой толкать его против ветра по дороге на пляж. Ему нравились даже короткие хмурые дни, когда море застит холодный туман и слышно только, как волны глухо урчат и ворошат гальку да редко-редко выкрикнет чайка. Тогда он стоял, облокотись на велосипед, смотрел на море и высчитывал, сколько еще осталось таких недель и когда снова можно будет плавать.

Для Джимми плавать было самое большое счастье. Он умел плавать по-всякому. У него были такие сильные руки, такая могучая грудь, соленая вода так веселила ему кровь, что, в общем, только в море он чувствовал, что такое жизнь. Мистер Роджерс, классный руководитель, подшучивал над ним. Он говорил, что Джимми — «крупное млекопитающее в процессе обратной эволюции». «Таунсенд образует новый вид древних земноводных; а его потомки, вероятно, будут уже дышать жабрами». И он называл Джимми Амфибией, сперва объяснив происхождение слова от двух греческих корней, чтоб шутка была полезна для класса.

Джимми не знал, что это такое — «процесс обратной эволюции», но он ничуть не обижался и терпеливо ждал конца уроков, чтоб идти купаться. А когда вырос и в школу уже не ходил, он стал купаться еще больше, чтоб отделаться от грустных мыслей. Окунался он даже зимой, когда не было чересчур холодно, десять-пятнадцать минут рассекал воду, потом выскакивал, прятался от ветра за скалы и растирался полотенцем. Люди говорили — тюлень. В следующей жизни Джимми, конечно, был бы тюленем. Но отец ворчал, что ему не по карману держать его дома, мать на это ничего не говорила, только поджимала губы, а сама разузнавала насчет приличных общежитий где-нибудь в Барроу-ин-Фернесс, или во Флитвуде, или совсем черт те где, в Престоне. Как же было ему не убиваться? Там не будет ни моря, ни песка, ни скал. Всю неделю придется вкалывать, а купаться только по субботам на городском пляже, где народу полно и воняет хлоркой.

И тут как раз начал действовать мистер Прендергаст со своей Инициативной группой. Мистер Прендергаст перевернул Джимми всю жизнь. Этот энергичный молодой человек в пенсне открыл в Красных Скалах аптеку, где продавал приезжим лосьон для загара и зубной порошок, и ему бы хотелось иметь куда больше покупателей. Он твердил, что пора «переменить представление» о Красных Скалах. Как только изменится представление о Красных Скалах, они сразу же начнут процветать. Он организовал Инициативную группу, потому что на окружной совет не надеялся, и правильно делал.

Как-то вечером мистер Прендергаст был в Моркамбе и в баре отеля разговорился с одним человеком. Тот сказал ему, что в Красные Скалы никто не ездит, потому что там опасно купаться. Мистер Прендергаст сперва и слушать не хотел, но тот сказал, что в Красных Скалах подводные течения, которые затягивают людей в океан. Так в один сезон — где-то такое в двадцатых годах — погибло сразу трое, и об этом кричали газеты. И с тех пор по всему побережью известно, что Красные Скалы — опасное место.

Мистер Прендергаст, яростно сверкая пенсне, продолжал утверждать, что это нелепость, что Красные Скалы просто рай для купанья, и не очень ласково распрощался с непрошеным умником. Но когда он гнал машину домой сквозь ночную тьму, это сообщение никак не шло у него из головы. Всю дорогу он терзался, и, уже когда сворачивал к себе, его осенило. Спасение утопающих. Загорелый спасатель, ежедневно дежурящий на пляже весь сезон и уходящий с пляжа последним. У него будет кабина — держать вещи и прятаться от дождя, а над кабиной будет развеваться яркий флаг с надписью: «Спасательная станция». Выключив мотор и выходя из машины, мистер Прендергаст уже знал, кто будет работать на спасательной станции и во сколько это обойдется, — обойдется недорого. Джимми Таунсенд — да он просто создан для этой должности! Находка!

Члены Инициативной группы, когда мистер Прендергаст ознакомил их со своей идеей, поставили только одно условие: пусть Джимми получит диплом о достаточной подготовке к спасению утопающих. И Джимми отправился в Моркамб, и там его проверили. Он плавал лучше тех, кто его проверял, и диплом ему выдали без звука. Кабину построили в июне. Флаг с надписью «Спасательная станция» оказалось не так-то легко раздобыть, поэтому мать Джимми сама вышила надпись, а Джимми укрепил полотнище на древке. Флаг все расхваливали, а мистер Прендергаст и его группа издали брошюру, где упоминалось об «Отличном купанье всей семьей, специально подготовленном спасателе и инструкторе по плаванью с утра до вечера и ежедневно».

Отец Джимми разозлился и сказал, что раз ты обязан учить плавать любого каждого, кто только попросит, да еще утопающих спасать, то и зарплата должна идти двойная. Но мистер Прендергаст сказал, что Джимми в обиде не будет, потому что бухта совершенно спокойная и спасать никого не придется.

Все лето море плясало от радости, и Джимми плавал как сверкающий дельфин. Он наловчился стоять под водой по целой минуте, а когда, жмурясь от солнца, он взлетал на поверхность, вода лилась с его гладких, блестящих волос, и чайки метались и кричали, будто при виде моржа. Выходя на берег отдохнуть, он чувствовал, как песок вдруг горячит ступни, а Красные Скалы весь июнь напролет раскаленно сверкали под жаркой небесной синью. В начале лета пляж оживал только по выходным, так что пять дней подряд Джимми был нераздельным властелином моря и берега, королем птиц, повелителем крабов, хозяином водорослей и ракушек. Прилив выталкивал и оставлял по извилистой крайней кромке всякую всячину — сухие водоросли, кору, седые от соли бруски и то, чем насорили люди. Полоска этих бессчетных легких предметов тянулась вдоль моря, в обе стороны без конца, сколько хватало глаз, и, наверное, думал Джимми, шла по всей Англии, Шотландии и Уэльсу. Каждые двенадцать часов море выходило проверить свою небрежную границу, кое-где подтолкнет, часть выпрямит, а другую тут же выгнет. Это был рубеж владений не только моря, но и Джимми. Он знал, что все только до лета; зимой набегут злющие валы, отшвырнут безобидные мелочи далеко на берег, и там их развеет ветер. Зато летом эта черта была общая у Джимми с морем. Как только он ее одолевал, сбегая к морю, все горести с него как рукой снимало, и, кроме своей силы и ловкости, он не чувствовал ничего. И как только он переступал ее, выходя на берег, лицом к разбросанному поселку и дюнам, его как мокрым полотенцем охлестывало беспокойство.

Вроде бы Джимми нечего было беспокоиться. Мистер Прендергаст от лица Инициативной группы каждую субботу вечером вручал ему скромное жалованье и вроде бы был им доволен. Он ни во что не вникал, только пришел как-то в субботу утром и прикнопил к кабине объявление. Объявление было отпечатано на машинке заглавными буквами и прикрыто от ветра и дождя прозрачным пластиком. Там оповещалось, что уроки плаванья даются бесплатно, обращаться к спасателю. Джимми польстило, что про него написано «спасатель», да еще заглавными буксами, и он улыбнулся мистеру Прендергасту.

— Оказывай людям всяческую помощь, Джимми, — сказал мистер Прендергаст, серьезно глядя на Джимми сквозь пенсне. Он был плотный неулыбчивый молодой человек, его светлые волосы уже заметно поредели. Остаточки подхватил и весело трепал ветер. — Старайся их втянуть, расшевелить. Особенно стеснительных. Замечай, кому скучно, подходи, заговаривай. Спрашивай, не хотят ли научиться плавать.

— Да, сэр, — сказал Джимми. — Если уж они здесь не научатся!.. Такая вода!

— Надо бы самому как-нибудь попробовать, — сказал мистер Прендергаст, поворачиваясь к машине. Лично он предпочитал тратить свою энергию на обдумывание способов повышения дохода. Плаванье хорошо для водных животных.

— Во всяком случае, — добавил он, — надеюсь, ты спасешь меня, если я зайду слишком глубоко. — Он дружелюбно хохотнул, и Джимми хохотнул в ответ.

— Ну трудись, — сказал мистер Прендергаст. — Правда, трудиться как будто нечего, — добавил он, уходя.

— Море всегда тут, сэр, — выпалил Джимми.

— Да, — согласился мистер Прендергаст, — даже когда никто не купается.

Он взобрался по шершавым каменным ступеням и сел в машину. Джимми вернулся в кабину растревоженный. Как бы мистер Прендергаст не пожалел, что назначил его спасателем и инструктором по плаванью. Он посмотрел в окно кабины: было десять часов, на пляж выходили первые отдыхающие с мячами и корзинками с едой. Только б найти среди них не сегодня-завтра кого-нибудь, кому охота научиться плавать. А еще бы лучше — кому надо спасти жизнь.

Между радостями и тревогами прокатилось время, наступил август. На пустыре за «Рыбными блюдами» Оуэна тремя неровными рядами выстроились автоприцепы, от маленьких, как курятники на колесах, до серебристых громадных красавцев, целых передвижных домов. А по углам пустыря, прячась от ветра за примятыми живыми изгородями, как грибы после дождя, повысыпали палатки. Был самый сезон, и погода хорошая, и когда приезжие помоложе толклись в танцзале «высшего разряда» или выстраивались хвостом в «Рыбных блюдах», казалось, что Красные Скалы наконец-то процветают. Но пансионы все равно наполовину пустовали.

Как-то в субботу утром Джимми удалось пристроиться к толстой женщине, которая сидела на пляже одна. Он заметил у нее полотенце и купальник и спросил, любит ли она плавать. Толстуха ответила, что купаться любит, а плавать не умеет. Только плещется. Джимми повезло. Он тут же предложил ей свои услуги. Два-три урока, сказал он, и она научится плавать, и тогда ей нечего бояться, если она зайдет слишком глубоко. Толстуха сказала, что и так никогда не заходит слишком глубоко и стара она плавать учиться. Джимми про себя согласился, но настаивал на своем. Народу на пляже в то утро было полно, и неплохо бы, чтобы все увидели, как он дает уроки плаванья. И он переминался с ноги на ногу, склонялся над толстухой, сидевшей на песке, и уверял ее, что, когда плаваешь, в тыщу раз больше удовольствия от купанья, и все доктора говорят, что купаться очень полезно, а уроки бесплатные.

— Мне платит Инициативная группа, — не отставал он от толстухи. — Отдыхающие обслуживаются бесплатно.

Сам он при этом чувствовал себя идиотом и злился, видя краем глаза, как Скотт стоит неподалеку, наблюдает за ним и скалится. Со Скоттом была еще сестренка, худышка лет так десяти-одиннадцати. Волосы болтались у нее по спине хвостиком. Ее звали Агнес, и она вечно все высмеивала, вечно над всеми издевалась. Джимми от нее в жизни нормального, спокойного слова не слышал.

Он покраснел, повернулся спиной к Агнес со Скоттом и все наседал на толстуху, чтобы та взяла у него урок. Парило, на море наползала серая мгла, и солнце палило сквозь жаркую поволоку. Джимми весь вспотел.

— Мы только с вами начнем, — сказал он толстухе, — а там уж вы будете упражняться самостоятельно, пока не почувствуете, что пора учиться дальше.

И вдруг толстуха, на удивление Джимми, сдалась в согласилась. Она собрала вещи и пошла в купальню переодеваться. Джимми ждал, скрестив руки на груди и напустив на себя важный вид. Но он не мог не заметить, что Агнес со Скоттом двигаются к нему, и Агнес хихикает.

— Получше выискать не мог, а? — И Скотт ткнул большим пальцем в сторону толстухи. — Ну и красотки сегодня на пляже. Одно удовольствие за них в воде подержаться.

— Ой, это Джимми слабо, — кривляясь, пропищала Агнес. — Он девочек боится, все знают.

— Она хочет научиться плавать, — небрежно бросил Джимми.

— Ладно тебе, — сказал Скотт. — Ей охота пообжиматься с молодым парнем, а когда ей еще такой случай перепадет?

— Джимми ее выручит, — сказала Агнес. — Вся надежда — Джимми, вся надежда — Джимми — ой-ой-ой! — пропела она на мотив «Знали бы вы Сьюзи».

— А если она начнет тонуть, станешь ее спасать? — язвил Скотт. — Она будет: «О, держите меня, я тону!» Это уж точно. — И он изобразил, как трепыхается и бьется толстуха.

— Да ну вас, без вас жарко, — сказал Джимми.

— Как она войдет в море, так оно выйдет из берегов, — сказал Скотт. — На два часа раньше прилив начнется.

— Джимми нарочно самую толстую выискал, — сказала Агнес. — Будет за ней прятаться, чтоб девочки его в плавках не увидели.

Скорей бы уж вернулась толстуха. Вот она появилась. В цветастом купальнике и резиновой шапочке. Вся белая и жирная. Ляжки тряслись, как желе.

— Явилась — не запылилась, — сказал Скотт. — Походкой легкою, как у слона. Спускай спасательную лодку.

— Ну вот, — улыбнулся Джимми толстухе. Она явно нервничала. — Первым делом надо войти в воду и освоиться, — сказал он.

— Я еще в этом году ни разу не купалась, — натянуто выговорила толстуха.

— Вода изумительная, вот посмотрите, — сказал Джимми.

— Вся надежда — Джимми, вся надежда — Джимми, — пропищала Агнес сзади. — Ой-ой-ой!

Джимми с толстухой пошли к морю.

— Ну вот, зайдем по грудки и начнем, — сказал он ей. Он сказал по грудки, и ему стало немного неудобно. Он смотрел прямо перед собой. Предгрозовой воздух сдавливал ему виски. Подошли к воде, Джимми забежал вперед и окунулся. Толстуха осторожно переступала по воде, лизавшей ей бледные ляжки.

— Ой, холодно, правда? — хныкала она. Потом она стала на колени и так осталась, по пояс в воде.

— Ну вот, теперь перейдем к первому упражнению, — сказал Джимми. — Движения ног.

Он показал ей, как держать на воде ладони и как надо поднять подбородок, делая простейшие лягушачьи движения ногами. Но у толстухи ничего не получалось. Она вся подавалась вниз, будто штангу собиралась выжать, но ноги ее совершенно не слушались, а когда чуть-чуть набегала волна, она разевала рот и задирала голову, как перепуганная кобыла.

— Да вы отталкивайтесь ногами вот так, чуть-чуть, — уговаривал Джимми.

— Лучше я в бассейне буду учиться, — пыхтела она.

— Вы скоро привыкнете, — говорил Джимми. Он сидел на дне, голова и плечи выступали из воды, и он беспомощно смотрел на толстуху. Конечно, все видят их и помирают со смеху. Может, взять ее за ноги и показать, как ими шевелить? Он просто не знал. Наверно, настоящие инструкторы по плаванию так и делают. Но у толстухи ноги были такие белые и рыхлые, что вроде даже неприлично до них дотрагиваться.

Они еще минут пять поплескались без толку, а потом толстуха сказала, что замерзла и пойдет оденется. Джимми прошлепал с ней до берега, и они вместе вылезли и пошли по песку, поливая его водой.

— Скоро у вас получится, — сказал он ей, улыбаясь так, чтоб все видели.

— Ла-Манш мне не переплыть, это уж точно, — сказала она.

Она ушла переодеваться, а Джимми растирался полотенцем в кабине. Дверь открылась, и показались злорадные физиономии Скотта и Агнес.

— Рано ты отвалился, — сказал Скотт. — Она только во вкус вошла.

— Джимми даже ее испугался, — сказала Агнес. Она сузила глаза, зеленые, как у кошки. И высунула язык. Он был как тонкая противная вафля.

— Шли бы вы лучше отсюда, — сказал Джимми, оборачиваясь и глядя на них. Агнес тут же исчезла, а Скотт остался на месте и сказал:

— Раньше ты понимал шутки.

Джимми посмотрел в окно. Народу на пляже хватало, но могло бы быть куда больше. Когда жара и духота голову разламывают — море такое спасенье, а там брызгалось всего человек двадцать. На больших курортах небось локтями в море проталкиваются, и на пляже яблоку негде упасть. Вдруг он понял мистера Прендергаста. Да, дела не сахар. На другое лето кабину снесут, а самого Джимми отправят в город, и он будет неделями торчать взаперти на фабрике. Вот ужас!

— Скотт, — сказал он. — Зайди-ка и прикрой дверь.

Скотт подчинился.

— Секретный разговор? — спросил он. — Смотри не скажи чего лишнего.

— Ты мне нужен для одного дела, — сказал Джимми, — показательного дела. — Сердце у него колотилось как бешеное.

— А чего показывать? — спросил Скотт.

— Спасение жизни.

— Я про спасение жизни понятия не имею.

— Ну и что, — сказал Джимми. — Зато я имею.

Он уже растерся и стал одеваться, отвернувшись от Скотта. Но он чувствовал, что Скотт за ним следит. Когда он оделся и повернулся к Скотту, взгляд у того был сощуренный, подсчитывающий.

— Разыграть спасение?

— Почему разыграть? Я умею спасать людей, мне надо только показать, что я умею.

— У тебя диплом, мало тебе?

— Мало. Мне надо провернуть хорошее спасение жизни в субботу или в воскресенье, когда народу полно, чтобы все видели. Чтоб убедились, что купаться не опасно.

— Как же это они убедятся, что купаться не опасно, если у них на глазах человек станет тонуть?

— Увидят, что я спасаю. Поймут, что они под присмотром.

— Ясно, — медленно выговорил Скотт. — Плавать учиться никого не заманишь, так тебе надо, чтоб кто-то пошел ко дну, а ты бы его спас и все бы видели, какой ты молодец.

— Не кто-то. А ты. Я хочу, чтоб ты поплыл, стал тонуть, помахал бы мне, покричал, и тогда я подплыву к тебе и вытащу на берег.

— Ты меня что, за идиота считаешь?

— Да это все ерунда, работы тебе на десять минут. И не бесплатно же. Пять фунтов огребешь.

— Мало, — сказал Скотт.

— Я столько за неделю не получаю.

— Это уж не моя забота. А раз мне надо перед всеми кретина разыгрывать, который суется плавать, а сам не умеет, гони десятку.

— Десять фунтов?.. Почему это кретина? Учти, течение любого, может затянуть.

— Может, да не затягивает. Я буду первый. И буду кретин. Пять кидай за работу, а пять за то, что я выставлюсь идиотом перед девчонками. Короче, скажи спасибо, что я пятнадцать не заломил.

— Значит, договорились?

Скотт долго молчал, потом ответил:

— Деньги на бочку.

— Откуда я тебе столько возьму? Мне их еще скопить надо, целый сезон копить.

— Сколько у тебя есть?

— Три десять.

— Ладно, выкладывай, а на остальное давай расписку.

Он выдрал листок из блокнота и показал Джимми, как написать расписку.

— Ну вот, теперь не отвертишься, — сказал он. — Не заплатишь — привлекут. Ну где твои три десять?

— Дома. Сегодня вечером получишь.

— Ладно

— А отработаешь завтра, после обеда.

— Ладно.

В воскресенье после обеда Джимми долго ждал, пока Скотт покажется на дороге. Наконец он спустился на пляж. В руке у него было полотенце, но плавок не было.

— Ну ты готов?

— Да, — сказал Скотт. — Чего ты волнуешься? Плавки на мне, под брюками. Пусти меня в кабину переодеться.

— Лучше б ты переоделся на пляже, как все. А то неудобно выходит.

— Ладно.

В плавках Скотт оказался тощей, жалкой наземной тварью; все ноги в синих прожилках.

— Ну давай, что ли, — сказал он, дрожа на холодном ветру.

— Значит, так, — сказал Джимми. — Мы вместе заходим и плывем, пока я не скажу. Потом мы останавливаемся, а я плыву к берегу. Ты чуть выжидаешь, потом еще чуть-чуть заплываешь, и машешь рукой, и зовешь на помощь. Только чтоб рядом никого. Не хватало, чтоб тебя кто-то другой спас.

— Ну да, — сказал Скотт, — а то бы с него и подавно десять монет причиталось.

Он тонко ухмыльнулся и тут же опять стал жалкий.

— Ну ладно, давай. Терпеть не могу это паршивое море.

— Ты же купаешься. Сам видел.

— Ну а сегодня я купаться не собирался. Так что давай скорей.

Они вошли в воду, делая вид, что увлечены дружеской беседой. Как только вода дошла до пояса, Джимми поплыл.

— Поехали, — сказал он.

— Холодно, — мялся Скотт. Вода лизала его плавки, а он стоял, как будто вообще передумал.

Джимми плавал вокруг.

— Ну чего ты, вспомни про десять фунтов.

— Они и так у меня в кармане. Расписка-то у меня.

— Да ты что? — сказал Джимми. — Смошенничать хочешь?

— А ты? Разыгрывать спасение жизни!

— Ничего не разыгрывать. Просто показать. Не согласен, не надо, а десяти фунтов тебе все равно не видать, ты меня не больно-то стращай распиской.

Скотт вдруг плюхнулся в воду и поплыл медленно и неуклюже. Джимми плыл рядом в том же темпе. Так, молча, они проплыли несколько минут, потом Джимми сказал:

— Ну хватит.

Скотт спустил ноги и встал. Вода доходила ему до сосков.

— Давай еще чуть-чуть, — сказал Джимми.

— Нет, — сказал Скотт. — Все. Дальше не поплыву.

— Кончай. Как это ты будешь тонуть, если у тебя голова и плечи из воды торчат?

— Ладно, — сказал Скотт. Он немного подумал. — Я тут подожду. Ты плыви к берегу, а потом я еще чуть-чуть заплыву и стану звать на помощь.

— Хорошо, — сказал Джимми. — Только ты уж давай постарайся. Помни насчет, десяти монет.

— Надо бы двадцать с тебя содрать.

Джимми не ответил, поплыл к берегу и там встал, не выходя из воды. Потом он прошелся, сложа руки, и неспешно и важно вертел головой, обозревая залив. Он давал понять, что залив на его ответственности и что он следит за тем, чтоб никто не тонул и все были довольны. Соленые струйки стекали по загорелой коже и застывали. Джимми покрылся светло-серой солью, тонкой, как пыльца крапивы.

По морю были точками натыканы головы пловцов. Там и сям стояли группки; родители и по двое-трое детей; некоторые раскачивали малышей за ручки, окунали и тут же подбрасывали, а те визжали отчаянно, потом радостно. Ясно, дела в Красных Скалах налаживались. Чем не место для отличного отдыха? Голенастые мальчишки карабкались по скалам, воображая, что отважно рискуют жизнью; а мороженое у двух продавцов прямо отрывали с руками.

Джимми сосчитал до ста, очень медленно, и только после этого позволил себе оглянуться в сторону Скотта. Скотт стоял в воде на том же самом месте. Когда он увидел, что Джимми на него смотрит, он медленно поплыл дальше, то и дело поворачивая голову — проверить, следит ли Джимми.

Джимми притворялся, будто не смотрит на Скотта, а сам не отрывал глаз от его медленно подпрыгивающей головы. Ну! Сейчас, сейчас. Скотт вот-вот позовет Джимми на помощь.

Джимми еще раз повернулся на пятках, сделал полный круг.

Спасательная станция гордо стояла на краю пляжа, указывая, что Красные Скалы — деловое предприятие и тут всегда найдется работа для сознательного малого, которого не тянет в город, в ученики на производство и в общежитие. Пока Джимми любовался своей кабиной, до него вдруг донесся крик Скотта: «Помогите!» Как по ушам стегнул. Если б Джимми не прислушивался, он, может, ничего б и не услышал, так много других звуков смешалось над водой — хохот, детский визг и надсадное тявканье трусившей вдоль берега собачонки. Но он услышал этот крик и оглянулся. Молодец Скотт. Машет рукой. Больше никто вроде не заметил сигналов бедствия. Ну и пусть. Зато Джимми, Спасатель, их заметил. Он пробежал несколько метров, с разбегу нырнул и быстро поплыл напрямик, мимо счастливых семейств и толстого белого дядьки в полосатых трусах, отдыхавшего на спинке.

Джимми плыл легко, приберегая силы для спасения, но, в общем, быстро, почти как на соревнованиях. Надо, чтоб Скотт не успел выдохнуться и, чего доброго, не встал бы ногами на дно. А то хорошенькая выйдет картинка. Он следил за Скоттом и увидел, как тот снова поднял руку. Потом голова Скотта скрылась под водой на секунду-другую. Так, молодец, здорово старается. Джимми поплыл еще быстрей, правильно дыша и вдоволь набирая воздуха всякий раз, как высовывал лицо из воды. Теперь уже скоро. Он все плыл, и вдруг до него дошло, что Скотт гораздо дальше, чем казалось с берега, а время идет. Джимми еще поднажал, поплыл на полной скорости, сердце у него ухало от усилий и волнения. Он проплыл немного под водой, а когда поднял голову, оказалось, что Скотт совсем рядом. И тут он увидел, какое у Скотта белое, ужасное лицо. У Джимми все внутри оборвалось.

Скотт смотрел вверх, будто помощь должна прийти прямо с неба. Он не замечал Джимми, он задыхался и кричал:

— Тону…

Вода залилась ему в рот, он закашлялся и снова пошел ко дну.

— Скотт! — крикнул Джимми. — Я тут. Ты не бойся.

Он бросился к Скотту и сзади обхватил его, чтоб перевернуть на спину, чтоб ему легче дышать, когда Джимми потащит его к берегу. Но Скотт заметался, как в бреду. Он отбивался от Джимми, будто Джимми спрут какой-то.

Джимми кричал, успокаивал Скотта, но Скотт бился изо всех сил. Вода наливалась в рот, когда Джимми кричал. И он все старался перевернуть Скотта на спину, чтоб потащить к берегу. Но только он его перевернет, тот начинал так драться, что оба клубком шли ко дну. Джимми еле удалось правильно ухватить Скотта и потащить его. Но скоро он почувствовал, что что-то тут не так, поднял голову, и выяснилось, что они плывут совсем не туда и только отдаляются от берега. Он попробовал повернуть Скотта на воде, но тот не дался и стал дико колотить руками.

— Тону, — сказал он.

— Я тут, тут, — бормотал Джимми.

Скотт опять пошел вниз. Джимми вытащил его, сам уйдя под воду. Когда он вынырнул, лица их были совсем рядом, и Скотт смотрел прямо ему в глаза. Только неизвестно, узнал он его или нет.

— Помогите, — простонал Скотт в лицо Джимми.

— Я тут, тут.

Они бились, их мотало, качало. Потом Скотта свело судорогой, что ли. Он скорчился, голова опять ушла под воду. Джимми выволок его и потянул к берегу. Слава те господи, Скотт вроде успокоился. Джимми хорошо за него ухватился, теперь все обойдется.

Джимми немного устал, но расслабляться рано было. Отдохнуть можно и на твердой земле. Он мерно отталкивался ногами, крепко держал Скотта и отгребал назад свободной рукой. Время шло, и вот Джимми подумал, что они, видно, подплывают к берегу. Кругом уже небось купаются. Может, покричать? Пусть помогут, позорного тут нет, главное сделано, осталось всего ничего. Он поднял голову, но рядом никого не оказалось. Осторожно придерживая Скотта, он извернулся и поглядел на берег. Он не стал ближе. Люди на берегу были как точки, а купальни — как собачьи конуры.

Они ничуть не приблизились к берегу. Видно, течением засосало.

Ничего. Джимми давным-давно знает здешние течения. И это течение он тоже знает, он как раз все так рассчитал, чтоб Скотт в него не угодил. Он же объяснял Скотту в точности, куда ему идти, и вот их все равно засосало. Значит, с этими течениями прямо не угадаешь. Гуляют они по морю, что ли? Это, например, всегда было гораздо ближе к берегу.

Скотт опять задергался. Он высунул лицо из воды и заорал. Он орал, глядя в облака, будто с землей уже рассчитался и надеялся, что его поднимут прямо в небо. Так на самом крике он пошел вниз, и в легкие, ясное дело, набралась вода. Джимми сообразил, что надо бы постучать его по спине, но, если перевернуть его лицом вниз и стучать по спине, в легкие только еще больше воды наберется. У Джимми опять все внутри оборвалось. Он уже давно испугался, но сейчас — другое, сейчас Джимми весь похолодел. Ему самому хотелось орать, звать на помощь.

Потом рябая чайка медленно промахала над самой головой у Джимми, высматривая, не найдется ли чего поесть. Она летела на высоте всего трех-четырех метров. И тут Джимми отпустило. Птичка тут, значит, в море не страшно. Джимми и Скотт бьются за свою жизнь, а для чайки сейчас вечер как вечер, и море ей дом родной, и оно ее кормит. Устанет чайка летать — сядет на воду и отдыхает, пока не надоест. А чем человек хуже? Джимми раскинулся на спине и стал глубоко дышать, а Скотта ухватил за руку. Скотт засучил ногами, но Джимми держал его крепко, и он затих. Я мотор нашего судна, думал Джимми, вот только минутку передохну, наберусь сил — и порядок.

Вода была холодная, и силы долго не возвращались к Джимми. Но голова работала ясно, и, отдыхая, он решал, как быть дальше. По опыту он знал, что, плывя наперерез течению, как он только что старался, из него не выбраться, а надо плыть наискосок, постепенно беря к берегу под углом градусов в тридцать-сорок. Отдохнув, он так и поплыл, таща Скотта. Но он сразу же заметил, что Скотт стал другой. Он теперь не бился и даже не напрягался. Он просто безвольно лежал на воде. Джимми поднял голову, стараясь заглянуть в лицо Скотту, но под этим углом почти ничего не разглядел. Глаза у Скотта, кажется, открыты. Хорошо это или плохо? Может, он успокоился, доверился Джимми и решил ждать, пока они доберутся до мелкого места?

Течение затягивало; Джимми это чувствовал. Он ни о чем больше не думал, только о том, чтоб плыть к берегу под выбранным углом. Руки и ноги у него работали как заведенные. Когда от переутомления ноги того гляди могла свести судорога, он менял стиль или приналегал на руки и давал отдохнуть ногам. Ему казалось, что прошла целая вечность. Он боялся приподняться и проверить, ближе берег или нет. Он знал, что, если берег окажется не ближе или даже дальше, тогда все, им крышка. А надо держаться, дело ведь не только в нем, тут еще Скотт. Он мельком подумал еще и о мистере Прендергасте с Инициативной группой, которые оказали ему доверие.

Скотт его в жизни не простит. Чего натерпелся. Какие уж тут десять фунтов. Он, видно, без сознания. Джимми не подпускал к себе другую мысль. Скотт без сознания мирно плывет по воде. Только б до берега добраться, а там он живо придет в себя. Джимми все понимал про искусственное дыхание. Значит, надо только держаться, только самому сознание не потерять. А потерять сознание он мог только от страха, от жуткой мысли, которая лезла в голову, как газ сквозь запертую дверь.

Может, он мертвый? И я без толку плыву и волочу по воде мертвечину?

А если он мертвый, может, тогда пускай нас обоих затянет течение, раз все равно пропадать?

Джимми гнал эту мысль, гнал из последних сил. Скоро уже он либо выберется на берег, либо утонет. Вдруг краем глаза он увидел что-то белое с полосатым лоскутом посередке. Это был тот самый дядька, отдыхавший на спине, которого он видел, когда еще плыл от берега. (Как будто совсем в другой жизни.) Дядька лежал на воде так же мирно, как Скотт. Джимми приподнялся и огляделся, на минуту выпустив Скотта. Берег был всего метрах в десяти, спасательная станция — совсем рядом, в воде стояли или плескались люди, и никто не видел, чего они натерпелись.

Тут Джимми как раз ошибся. Как всегда бывает в таких случаях, кое-кто заметил неладное, а кое-кто нет. Толстый дядька на спинке, например, ничего не заметил. А другие заметили Джимми со Скоттом, стали перекликаться и поплыли к ним. Когда Джимми был уже у самого берега, все сбежались, стали звать тех, кто подальше. Кричали наперебой, а один, высокий, сказал, что он врач.

Джимми ударился об песок. Все. Спасены. Он встал, и оказалось, что здесь по колено. Он нагнулся над Скоттом, которого, как корягу, легонько колыхал прибой. Лицо у Скотта было застылое, а глаза широко открыты. Соленая вода заливалась в них и выливалась обратно. Он не жмурился. Джимми отпустил Скотта, стал на корточки в воде, и его начало рвать.

Их со Скоттом уже окружила небольшая кучка народа, кто из воды — мокрые, кто с пляжа — сухие. Потом все бросили Джимми, распускавшего полосы блевотины по воде, и потащили Скотта на песок. Доктор наклонился над ним, а вокруг молча толклись любопытные. Ребятишки выглядывали у взрослых из-под ног, но их отослали за полицейским, чтоб полицейский составил протокол и просто чтоб они не смотрели на Скотта.

Джимми не слышал ничего, только как его выворачивает наизнанку, с таким грохотом, будто небо обрушивается на море. Между приступами он обещал богу сделать что угодно, только бы Скотт остался жив. Потом рвота унялась, и он встал. Никто не обращал на него внимания, и он вышел из воды и прошел мимо застылого Скотта и толпы любопытных. Тут дорогу ему загородил кто-то темный и большой.

Джимми, конечно, прекрасно знал полицейского Красных Скал, мистера Уокера, и нисколько его не боялся. Но сейчас того как подменили, будто совсем другой мистер Уокер, суровый, жесткий, пришел составлять протокол.

— Мне понадобятся твои показания, — сказал он.

— Он…? — сказал Джимми. Он не мог выговорить — «умер».

— Ты был при исполнении и увидел, что он тонет?

— Я был в море. Он позвал, — сказал Джимми.

— Пусть парень оденется, — сказал доктор; он стоял на коленях возле Скотта. — Не хватало только случая пневмонии вдобавок к смерти.

Смерти?

— Пойди высушись, а я сниму с тебя показания в кабине, — сказал мистер Уокер.

Им ничего не доказать, думал Джимми по дороге в кабину. Ноги его не слушались; они стали ватные, а коленки тряслись. Его всего било. Наверное, это никогда не кончится. Им не доказать, что я подговорил Скотта и обещал ему деньги. Засосало течение; со всяким может случиться. Правильно говорили насчет этих течений. Сильный пловец один на один еще может с ними сладить, но когда кого-то тащить… Нет, не виноват я.

— Я старался изо всех сил, — сказал он вслух. Ветер равнодушно подхватил и понес по берегу его голос.

— Никто б его не спас, — сказал он громко. — Он слишком далеко заплыл,

И тут он заплакал. От слез он почти не видел кабины. Он нащупал дверную ручку и очутился внутри. Кто стоял рядом, слышали, как он там надрывается от слез.

— Переживает, бедняга.

— Еще бы не переживать. Ему положено следить, чтоб такое не случалось, для того и держат.

Агнес тоже была тут, она слушала и молчала.

Минут через десять полицейский Уокер постучался в дверь кабины.

— Ну как, уже можешь говорить? — крикнул он за дверью.

Джимми открыл. Он не оделся и даже не вытерся.

— Ну чего ты, парень? — сказал полицейский скорей добродушно. — Ты держись. Не оправился еще, так с показаниями можно и обождать. Иди-ка ты домой, и пусть мамаша даст тебе чашку чаю и подольет туда чуток виски. А я потом зайду.

— Он…? — снова спросил Джимми.

— Сделали с ним что могли, — сказал полицейский. — Только не начал он дышать и уж не начнет. Сердце небось слабое было. Вскроют, конечно. Если окажется, что больное сердце, ты не будешь отвечать.

— Отвечать?

— За нарушение служебных обязанностей, — с нажимом сказал мистер Уокер. — У кого больное сердце, в любую минуту может умереть.

Господи, я и не знал, что у него больное сердце. Он и сам не знал. А то бы он мне сказал, неужели же нет? Да разве б я тогда предлагал ему такое? Выходит, я бога прогневил? Выходит, я злодей, убийца? Не убий. Скажи-ка ты это морю, господи. Море его убило, море его засосало. «Помогите!» — кричит. Каждую ночь буду теперь его лицо видеть. «Помогите!»

— Я ведь старался, — сказал он, обращаясь к тому месту, где стоял тогда Скотт. — Я старался тебе помочь.

— Иди-ка ты домой, — сказал мистер Уокер.

Пока Джимми шел длинной дорогой по разбросанному поселку, навстречу ему попалось несколько семей. Они шли к морю с купальниками и полотенцами, ребятишки несли совочки и ведерки, у одного была вертушка, и пластмассовые крылья все вертелись, вертелись. У всех были спокойные, курортные лица. Они еще не знали, что вечер омрачен. Думали, что все так же мирно искрятся волны.

Дом Джимми стоял совсем недалеко от станции. Чтоб скрыться в своей комнате от взглядов и голосов, надо было еще одолеть всю дорогу. Матери он скажет, что спасал человека, устал и хочет отдохнуть. Она оставит его в покое, а потом, когда придет мистер Уокер за показаниями, можно сделать вид, что смерть Скотта для него неожиданность. Сказать: я думал, там же доктор, может, все обойдется. Конечно, мистер Уокер сказал, что Скотту уже не дышать, но точно-то он не знает. Доктор что-то делает со Скоттом, и, может, все обойдется. Ох, господи, сделай так, чтоб обошлось.

Сзади кто-то быстро перебирал ногами. Он обернулся. Его бегом догоняла Агнес.

Джимми остановился. На этом месте домов не было и рядом ни души.

— Думаешь, наверно, что так и ушел, — сказала Агнес. — Как бы не так. Я знаю, это ты угробил Лена.

Да, ведь Скотта так же зовут, Лен. Верней, звали.

— Я старался его спасти. Просто очень сильное течение, — сказал Джимми.

— Ты его убил, — спокойно сказала Агнес.

— Я… — он поперхнулся. — Это несчастный случай.

— Ты заплатил ему десять фунтов и велел, чтоб он заплыл, где не сможет достать дно.

— Ничего я ему такого не велел.

— А как же он тогда бы притворился, что тонет? Ты убил его, Джимми Таунсенд, не кто-нибудь, а именно ты.

— Чем ты докажешь?

— Я знаю, где та бумажка. Которая расписка.

— А чего ты такая спокойная? — спросил он, вдруг удивляясь ее невозмутимости. — Тебе не жалко Ско… не жалко Лена?

— Мне его жалко, — сказала она. — И я всем скажу, что ты его убил, и тебя повесят. Я с тобой рассчитаюсь.

— Не повесят.

— Повесят, раз ты его убил.

— Теперь людей не вешают.

— Тебя посадят в тюрьму, Джимми Таунсенд, на всю жизнь посадят, а это не лучше.

— Лучше, — сказал он, думая о люке и веревочной лестнице.

— Я передам ту бумажку мистеру Уокеру.

— Да, а откуда ты про нее знаешь? — тупо спросил он.

— Я подслушивала за дверью.

Шпионка. Вообще гадючка. Все самое противное от брата взяла. Джимми быстро огляделся по сторонам. На деревенской улице никого не было. Тогда он схватил Агнес за запястье. Пальцы у него были сильные, и он сжал ее ручку крепко и больно.

— Ой! Ну тебя. Пусти.

— Слушай, — выдохнул Джимми. — Если ты хоть пикнешь про то, что подслушала, я тебя убью. Накрою и убью. Говоришь, я Скотта убил? Раз я убийца, значит, и еще могу убить.

— Мне больно, ты мне сломаешь ру…

— И тебе все равно не поверят. Ты говоришь одно, я другое, а в бумажке той не сказано, за что деньги, и ты ничего не докажешь. Но я тебя все равно убью, убью, убью.

Он не выпускал запястья Агнес и другой рукой схватил ее за плечо. Он прижал ее к ограде кладбища и больно давил ей ручку и плечо. Косточки у нее были тоненькие, как у зайчика. Вдруг до него дошло, что ему приятно сжимать своими крепкими пальцами ее слабые косточки. Это потому, что она девчонка. Ей больно, а ему все равно приятно. Если б тут был мальчишка, ничего б такого Джимми не почувствовал.

И он тут же отпустил ее, как будто его током дернуло. Она плакала, но тихонько.

— Это тебе тоже зачтется, — зашептала она. — Жестокое обращение с малолетними. Мне всего десять.

Джимми посмотрел на свои руки. И подумал: как будто руки убийцы. Как же это получилось? Что же это со мной?

Все лето, все лето до самых этих пор он был чист душой, как чайка морская.

Он еще отступил назад, подальше от Агнес, наверное, чтоб она видела, что он больше не собирается ее трогать.

— Слушай, — сказал он. — Это я так. Не стану я тебя убивать. Расскажи им все, поняла? Я даже не обижусь. Мне теперь все равно. Пускай отправляют куда хотят!

Он не мог объяснить, слов таких не мог подобрать, чтоб рассказать, как он теперь сам себе непонятен и противен; она тоже молчала. Джимми молча слушал, как шипят и бьются о берег волны. Он отвернулся от их шума и быстро зашагал к поселку. Теперь будь что будет, здесь ему все равно не жить.

Рафферти(Перевод Р. Райт-Ковалевой)

Он все время пытался взять ее под руку в этот душный летний вечер, когда они возвращались домой из кино. Домой к ней, не к нему, не к ним, а к ней. Он только провожал ее до дома.

— Ах, Уолтер, перестань, — сказала она наконец.

— Ну детка…

— Нет, пожалуйста, не надо, — сказала она.

Несколько шагов он прошел молча и вдруг взорвался:

— Слушай, долго еще так будет?

— Пока я не решу окончательно.

— Да или нет?

— Вот именно — да или нет.

Он застонал:

— Да так сто лет пройдет.

— Нет, Уолтер, я ведь тебе объясняла, вовсе не сто лет. Я тебя просила: подожди еще немножко. Ты же мне сделал предложение, когда мы с тобой всего в третий раз пошли в кино.

— Но ведь тогда мы с тобой были знакомы одиннадцать дней, — сказал он тихо.

— Да, и ты видел, в каком я была состоянии.

На улице не было ни души, и никто не испугался, когда он разразился диким смехом.

— Перестань, — сказала она обиженно. — Да, я знаю, ты не любишь про это вспоминать. Но надо смотреть правде в глаза.

— Хорошо. Буду смотреть правде в глаза, раз ты этого хочешь, но и тебе не помешало бы тоже посмотреть правде в глаза.

— Перестань говорить глупости.

— Правда номер один, — сказал он громко, — я с тобой познакомился, когда тебя бросил этот Рафферти.

— Спасибо за напоминание, очень мило с твоей стороны.

— Да. Бросил. Вышвырнул. Выгнал на пенсию, только без пенсии. Тот самый Рафферти, который все время тебе вкручивал, что хочет на тебе жениться.

— Ничего подобного, — торопливо сказала она.

— Ладно, заступайся за него. Да, может быть, он ничего и не говорил такого. Просто подавал надежду: будешь с ним спать — он к тебе попривыкнет и захочет, чтобы ты всегда была у него под боком.

— Ошибаешься, очень ошибаешься. Я знала, что он на мне не женится. Он никогда не женится на своих девчонках.

— А, черт, допустим, ты права. Тебе до зарезу нужен был твой Рафферти, вот ты и не хотела думать, надолго ли вы вместе и что с тобой будет потом.

— Я была в него влюблена и не собираюсь ничего скрывать. Но ты сам про это начал, не я завела этот разговор.

— Да, завел разговор я и буду говорить, все равно буду, как ни крути.

— Но я и не думаю ничего отрицать, я тебе уже сто раз говорила.

— Я об этом и не прошу. Да, ты была влюблена в Рафферти, а когда он тебя бросил, все провалилось в тартарары. И когда до тебя, наконец, дошло, что все кончено, что он тебя назад не позовет, тогда мы с тобой и встретились.

— И на одиннадцатый день ты мне сделал предложение, — сказала она. Они свернули на ее улицу. Тонкий лунный серп ласково светил над путаницей узких кенсингтонских улочек, в которых терялся дальний гул машин.

— Да, сделал тебе предложение. И с того дня прошло три месяца.

— Три месяца! — Она вдруг остановилась. — А ты понимаешь, что, если мы поженимся, нам с тобой жить вместе лет сорок пять?

— Ну понимаю, — сказал он, — понимаю.

— Видишь, как долго.

— Но послушай, Изобел, теперь ты пойми меня… — Они шли дальше. — Долго, недолго — время тут вообще ни при чем, во всяком случае, все это не так. И хоть брак — это действительно надолго, как ты говоришь, но ведь это вовсе не значит, что до этого нужно много времени, чтобы хорошо узнать человека.

— Разве нет?

— Конечно, нет. Вот, скажем, я: только хотел с тобой познакомиться и сразу решил — хочу на ней жениться. Конечно, я не был в таком жутком состоянии, как ты, не было у меня до нашей встречи потрясающего романа, когда сначала тебя возносят до небес, а потом разбивают тебе сердце.

— Никогда я не говорила, что у меня сердце разбито.

— Ладно. Пусть так. Ты мне никогда ничего не говорила.

Они подошли к дверям ее дома, и она открыла сумочку, чтобы достать ключ.

— Изобел, я тебя умоляю…

— Что ж, ты прав, Уолтер, — сказала она спокойно, — раз ты все знаешь, можно говорить откровенно. Да, я была в жутком состоянии.

— Была? Ты хочешь сказать — ты и до сих пор… Разве нет?

— Зачем ты так сердишься? Ведь я твердо решила, что все кончено между мной и… словом, все кончено.

— Между тобой и Рафферти, — сказал он со злостью. — Почему ты прямо не говоришь? Боишься произнести его имя? Рафферти, Рафферти, Рафферти. Вот, может быть, хоть так я тебя расколдую.

— Ты взял бы себя в руки, — сказала, все еще не теряя спокойствия. — Я тебе сказала, что прошлое уже в могиле. Только…

— Только ты боишься, что оно вдруг вынырнет из могилы и снова в тебя вцепится. Да и не так трудно будет ему выкарабкаться, этому прошлому, уж очень неглубоко ты его похоронила, землицы на могилке дюйма два, не больше.

— Я тебя только об одном и прошу, уж не знаю, сколько раз надо повторять: дай мне хоть немного опомниться. Видала я, что бывает с девушками, которые выходят замуж, чтобы покончить с прошлым. Тебе сказано — я обдумываю твое предложение.

— Сколько же ты собираешься обдумывать, черт подери?

— Все время буду думать, пока не узнаю тебя как следует.

— Слушай, но если ты хочешь узнать меня получше, почему бы нам с тобой…

— Э-э, нет, — сказала она устало. — Только не это. Говорю тебе раз и навсегда: этого в моей жизни я больше ни за что не допущу, не желаю.

Он стоял молча, опустив руки.

— Вот что, — сказала она уже мягче, ласковее. — Я очень устала, хочу домой и сразу лечь спать. Спасибо, что проводил меня, Уолтер.

— Выходи за меня замуж, — сказал он.

— Не надо нервничать, — сказала она все так же ласково. — Я делаю все, что могу. В конце концов, я с тобой не фокусничаю.

— Конечно, не фокусничаешь, как с Рафферти.

В ту же секунду она выхватила ключ, щелкнула замком и юркнула в открытую дверь.

— Изобел, не надо… прошу тебя.

— Спокойной ночи.

— Прошу тебя, детка, одну минутку… Прости меня. Ты себе не представляешь, как я на себя злюсь, даже больше, чем ты на меня…

— Верю, верю.

— Прости меня, милая, я опомниться не успел, сам не понимал, что говорю, как-то само выскочило. Я ведь не хотел…

— Он не хотел! — фыркнула она. — Почему ты не сознаешься, что с ума сходишь от ревности, ни о чем другом говорить не можешь, подло бьешь по больному месту, просто подло…

— Бог ты мой, я же не виноват… Твоя правда, не могу я молчать, и никто не мог бы на моем месте. Слушай, маленькая, ты тоже была влюблена, должна же ты понимать… Сама знаешь, что это такое… Неужели ты никогда не ревновала?

— Не ревновала? — переспросила она изменившимся голосом. — Да разве можно было его любить и не ревновать?

— Вот видишь…

— Но я лучше владела собой и не выставляла свои чувства напоказ.

— Не выставляла напоказ, — грустно повторил он. — До чего же ты англичанка! Считаешь, что главное в вопросах чувства — это уметь все скрывать. Правильно я говорю? Только не забывай, что если ты лучше умела скрывать свою ревность, чем я, так в конце концов у тебя было одно утешение: твой роман с Рафферти был не таким, как наш роман с тобой, то есть ты не билась постоянно головой о каменную стенку.

— Какое же у меня было утешение? — удивилась она.

— Говоря прямо, ты же с ним спала!

— Спокойной ночи!.. — Она уже была в подъезде и закрывала двери.

— Изобел, можно тебе позвонить?

Дверь еще не совсем закрылась, и он услышал голос Изобел:

— Тебе было сказано совершенно ясно: не желаю, чтобы ты мне без конца звонил. Говорила тебе — я сама позвоню, когда придумаю, куда бы нам пойти. И запомни: если ты мне хоть раз позвонишь, если я сниму трубку и услышу твой голос, я повешу трубку, и между нами все будет кончено. Ты меня понял?

— Понял, — сказал он тихо.

— Тогда спокойной ночи, Уолтер.

— Спокойной ночи. Вестерн-8864.

— Номер мне известен, и ты это знаешь, — сказала она, закрывая двери.

— Уолтер?

— Изобел, неужели это ты?

— А кто же еще?

— Я ждал у телефона каждый вечер.

— Пожалуйста, перестань себя жалеть. Мы с тобой в прошлую среду ходили в кино, значит, прошло всего пять вечеров.

— Всего?!

— Ладно, у меня для тебя есть приятная новость. Мы с тобой идем в гости.

— Вот как…

— Голос у тебя что-то недовольный.

— А там, в гостях, я смогу хоть пять минут посидеть с тобой вдвоем?

— Зависит от того, как ты будешь себя вести.

— Мне казалось, что ты сама хочешь узнать меня поближе…

— Да, хочу, но ведь о человеке можно многое узнать и по тому, как он себя ведет в компании.

— А что там будут за люди?

— Не знаю, может быть, они тебе и не понравятся. Дом очень светский. Мы пойдем в гости к Хелен и Родрику.

— Думаешь, тебе там понравится?

— Возможно. Во всяком случае, мне хочется туда пойти. Зайдешь за мной завтра вечером? Звали как будто к девяти.

— Может быть, пообедаем вместе?

— Спасибо, с удовольствием.

— Тогда я зайду в половине восьмого.

— Лучше в восемь. К половине восьмого я не успею.

Они еще немного поговорили, но ему так и не удалось выпросить у нее лишние полчаса.

Уолтер мог считать, что ему повезло. Они уже около часу были в гостях, и, кроме хозяев, которые поздоровались с ними мимоходом, больше никто внимания на них не обращал. По-видимому, все тут очень хорошо знали друг друга, а кроме того, держали себя слишком высокомерно и неприветливо: видно, считалось, что заговаривать с незнакомым человеком совершенно лишнее. Поэтому Уолтеру удалось без особого затруднения увлечь Изобел в дальний угол и поговорить с ней наедине. Правда, она все время оглядывалась, не найдется ли собеседник повеселей, но Уолтер на большее и не рассчитывал и был счастлив, что все вышло хотя бы так, как сейчас.

Первый час прошел совсем приятно. Уже пошел второй час, и тут оно и случилось.

— Изобел, стой смирно. — Он смотрел через ее плечо на двери. — Не оборачивайся.

— Это еще почему?

— Слушай, если ты обернешься, будь готова ко всему.

— Да что там такое? Привидение, что ли?

Он молчал.

— Уолтер… Там… Там…

— Да, там Рафферти, — сказал он. — Только что вошел, разговаривает с Хелен и Родриком.

— Я не знала, что они знакомы, — прошептала она.

Оба замерли на месте. Потом она резко повернулась и поставила пустой стакан на стол. Теперь она стояла вполоборота к дверям.

— Спасибо, что предупредил меня, Уолтер, — сказала она твердым голосом. — И больше об этом говорить не надо. Спасибо, что предупредил заранее, не то я с ним могла столкнуться и, наверно, растерялась бы. Но раз я знаю, что он здесь, я могу его избегать, хотя вообще мне совершенно все равно.

— Он с девушкой, — сказал Уолтер. Он искоса поглядывал на Рафферти, делая вид, что смотрит куда-то в сторону.

— Мог бы мне и не говорить. Он их всегда приводит.

— Надо сказать, что на этот раз он подхватил призовую лошадку — всех забьет.

— Ну и что? Мог бы об этом не распространяться.

— Ничуть я не распространяюсь. Просто сказал — вот это да! Волосы каштановые, личико сердечком, такое трогательное.

— Благодарю. Сейчас я сама обернусь и рассмотрю ее как следует.

— А глаза огромные-огромные…

— Спасибо, Уолтер. У меня, может быть, глаза и не такие огромные, но я прекрасно все увижу, даже издали, можешь мне подробностей не сообщать, — голос Изобел стал резче.

— А ты расстроилась, — сказал он заботливо. — Конечно, есть от чего расстроиться, вдруг такая встреча. Может быть, уйдем?

— Ни в коем случае.

— Можно я скажу Родрику и Хелен, что мы непременно должны попасть еще в одно место?

— Нет, нельзя. Почему это я должна убегать из гостей, хотя тут и не очень весело, оттого, что этот противный тип сюда явился? Да он может появляться где угодно всю мою жизнь. И каждый раз с другой девушкой.

— Впрочем, если бы он закрепился за этой, я бы его не осудил. Эта всех забьет.

— Уолтер, если ты еще хоть раз скажешь «всех забьет», даю тебе честное слово, я завизжу.

— Но она и вправду всех забьет, — сказал он упрямо.

— Честное слово, я сейчас завизжу на весь дом, не смей мне больше говорить про нее.

— Не завизжишь, не то все подумают, что у тебя истерика оттого, что пришел Рафферти.

— Никто не подумает, — вспыхнула она. — По-моему, тут ни один-единственный человек не знает про нас с ним.

Он только хмыкнул.

— Хо, сказала тоже. Да ты знаешь, что делает Рафферти, когда он не занимается любовными делишками? Сидит в баре и рассказывает про свои победы всем, кому охота слушать.

— Господи, до чего ты противный, — сказала она, пристально вглядываясь в его лицо, словно видя его впервые. — Тебя просто разъедает ревность, даже лицо перекосилось.

— Что же, по-твоему, я вру, что ли?

— Не знаю, врешь ты или нет, только все это сплошное безобразие. Ты просто помешался от ревности.

— И все-таки надо отдать ему должное хоть в одном, — сказал Уолтер. — Выбирать их он мастер.

— Ты опять про эту несчастную девчонку?

— Да не только про нее. Он ведь и тебя выбрал.

— Спасибо за то, что валишь нас в одну кучу.

Уолтер помолчал, прежде чем решиться на ответ:

— А что тут такого? Если Рафферти вас валил в одну кучу, почему же мне нельзя?

Она тут же дала ему пощечину. В общем шуме никто не услышал хлопка, и только те, кто стоял поближе, заговорили еще громче, стараясь показать, что они ничего не заметили.

— Ну чего ты ждешь? — прошипела она, густо покраснев. Слезы потекли у нее по щекам. — Ступай гоняйся за этой «трогательной» сучкой — личико сердечком. Изо всех сил старался меня подловить, занять его место, теперь валяй попробуй ее отбить.

— Может, он на ней хочет жениться, — тупо сказал Уолтер.

— Не беспокойся, тебе это не помешает. Даже если женится — он тут же ее бросит, заведет шашни еще с десятком других, новеньких. Вот для тебя отличная должность — утешитель бедных брошенных крошек — глаза как блюдце, личико сердечком.

— Не забудь про каштановые волосики.

Она круто повернулась и уставилась в ту сторону, где стоял Рафферти со своей девушкой. Целую минуту она сверлила девушку глазами, не переводя взгляда на Рафферти. В конце концов под этим настойчивым взглядом девушка подняла голову, встретилась глазами с Изобел и что-то сказала Рафферти. Он тут же повернул к ним голову — красивую крупную ирландскую голову, — что-то ответил девушке, и оба сразу отвернулись.

— Ну что, видел? — Изобел тоже круто повернулась. — Я таки заставила ее стать к нам спиной. Теперь тебе уже нельзя на нее глазеть. Испортила тебе вечер, да? Ах, как жаль!

— Перестань, забудь о них. И ничуть ты мне ничего не испортила. Кстати, вид с тылу ничуть не хуже фасада.

— Хочешь еще раз схлопотать по морде?

— Не возражаю, тем более что ты чуть ли не в первый раз проявила ко мне какое-то внимание.

Она еще вся была в напряжении, но постепенно стала успокаиваться, выражение лица смягчилось.

— Понимаю, — сказала она тихо, дотронувшись до его руки. — Прости меня, все это так глупо. — Она взглянула на него почти что с нежностью: — Но ты напрасно старался, Уолтер.

— Старался? Как?

— Старался заставить меня ревновать, сознавайся, ты для этого все и говорил?

— Не знаю, — сказал он, не глядя на нее. — Жуткая штука — ревность.

Она снисходительно улыбнулась:

— Глупо, что я сразу не поняла.

— Может быть, походим немного? — спросил он. — Не то скоро пора будет идти домой, а мы так ни с кем и не поговорили.

— Зато мы с тобой поговорили.

— Да, конечно, но все же есть какой-то долг вежливости.

Она пожала плечами, и они стали переходить с места на место. Уолтер налил вина Изобел и вернулся к столу — наполнить и свой стакан. В ту минуту, как она осталась одна, к ней подошла малознакомая девушка и втянула ее в разговор с группой людей, чьи имена, брошенные на ходу, Изобел и не старалась разобрать.

Уолтер с полным стаканом в руке не делал никакой попытки вернуться к Изобел. Он смотрел по сторонам, пока не увидел спутницу Рафферти.

Нет, она действительно тут всех забивала. Шейка у нее действительно была как мрамор. Раньше он этого не заметил, а теперь готов был признать, что эта шейка ничуть не хуже личика сердечком, огромных глаз и элегантно подстриженных каштановых волос.

— Мастер он их выбирать, этот Рафферти, — пробормотал он.

Тут подошла Изобел:

— Уолтер, я тебе разрешаю отвести меня домой!

— Правда? — сказал он.

— Да, милый, я устала, и мне тут надоело. Тебя я и не спрашиваю, — и она улыбнулась ему нежной, заговорщической улыбкой. — Ты ведь всегда стараешься избегать людей и побыть со мной. Ну вот, теперь пусть будет по-твоему.

Он принес ее пальто. Они пробормотали какие-то извинения, с кем-то попрощались, и теплая тихая летняя ночь встретила их на улице.

— Знаешь, — начала она, когда они молча прошли несколько шагов, — отчасти я и не жалею, что он там появился.

— Правда?

— Да. Откровенно говоря, я даже рада.

И я тоже, подумал он.

— Мне все стало гораздо ясней, — сказала она.

Может быть, Родрик знает, кто та девушка, где она живет, подумал он.

— Понимаешь, если бы меня заранее предупредили, что он там будет, я бы, наверно, так нервничала, что не захотела бы пойти. А так я туда пошла, и он там был, и, в конце концов, никакого значения это не имело.

— Да, конечно, — сказал он.

— Мне эта встреча помогла понять до конца, насколько во мне умерло чувство к нему, — сказала Изобел. — Умерло безвозвратно.

— Ну и слава богу, — сказал он.

Она молчала, пока они не повернули на ее улицу. Потом взглянула на него:

— И кроме этого, тебе нечего сказать?

— Кроме чего?

— Кроме «ну и слава богу».

Он немного подумал.

— Так ведь это правда?

Они подошли к ее дому.

— Пожалуй, я не буду звать тебя к себе, Уолтер, — сказала она, открывая сумку и вынимая ключ, — я очень устала, вряд ли со мной будет весело.

— А ты меня никогда и не звала. Зачем же вдруг звать?

— Правильно, зачем? — сказала она бодрым голосом.

Открылась дверь в ее пустую квартиру. С улицы была видна вешалка в прихожей, и на ней — два ее пальто.

— Что же, спокойной ночи, Уолтер!

— Спокойной ночи, — сказал он.

Она нерешительно ступила на порог, а он уже пошел по безвольной улице.

— Позвони мне как-нибудь, — сказал он через плечо.

— Когда?

— Ну когда угодно. Вдруг возьми и позвони, как в прошлый раз, неожиданно.

— Хорошо, — сказала она почти про себя, — ты, кажется, любишь всякие неожиданности.

Ей показалось, что она говорит слишком тихо и он ее не услышит. Но он остановился и сразу ответил:

— Да, верно, но ведь в жизни столько неожиданностей. И очень хорошо, если научишься их ценить, — сказал он и, добавив: — Спокойной ночи, Изобел, — пошел дальше.

Она смотрела ему вслед. Дойдя до поворота и не замедляя шаг, он помахал ей рукой.

— Спасибо, что повела меня в гости! — крикнул он. — Было очень весело.

Он завернул за угол. Она вошла в пустую квартиру и захлопнула за собой двери.

— Весело, весело, очень весело, — сказала она двум пальто на вешалке.

Сид Чаплин