Восемь дней спустя, 8 апреля, генерал Алан Брук, начальник Имперского Генерального штаба, стоял рядом со своей машиной на аэродроме Хендон на севере Лондона, ожидая американских гостей. Ранее во время войны аэродром сильно пострадал, но, когда внимание люфтваффе переключилось на Россию, поле частично восстановили. Единственным, что напоминало о лете 1940 года, были выбоины, пересекавшие летное поле. Этикет требовал от начальника Имперского Генерального штаба лично приветствовать американских гостей премьер-министра – Джорджа Маршалла и Гарри Гопкинса. В момент прибытия делегатов Брук обменялся с ними положенными улыбками и рукопожатиями, но его мысли в то утро занимал другой край света. Двумя днями ранее крупная группировка японских военно-морских сил вошла в Индийский океан, море, по которому арабские и персидские торговцы тысячелетиями перемещались между Азией и Ближним Востоком, в следующие несколько недель устроит японскому флоту рандеву с войсками Роммеля.
Брук был начальником Имперского Генерального штаба всего четыре месяца. Черчилль назначил его в декабре, заключив, что сэру Джону Диллу, занимавшему этот пост до Брука, не хватало боевого духа. За Бруком подобного недостатка никогда не замечали. Один из сотрудников штаба так описал свою первую встречу с новым начальником: «Коренастый генерал подобно урагану вырвался из штабной машины, взлетел по ступенькам и ворвался в дверь… необыкновенный поток энергии, практически электрической», пронесся по комнате. Уроженец Ольстера, он происходил из семьи боевых Бруков, известной своей многовековой военной службой короне. Он был офицером артиллерии во время Первой мировой войны, а в качестве корпусного командира в 1940 году сыграл важную роль в спасении британской армии на берегах Дюнкерка. Было бы преувеличением сказать, что Брук любил войну, но он нес службу лучше, чем большинство людей. На заваленном трупами поле в 40 милях к востоку от пляжей Дюнкерка он наткнулся на сцену из средневековой аллегории пляски смерти. Посреди поля Брука окружили пациенты «из разбомбленного сумасшедшего дома», которые пели, танцевали и улыбались друг другу, а «потоки слюны бежали у них с уголков рта и носа». Позже, когда его спросили, как нервы выдерживают в такие моменты, Брук пожал плечами и ответил, что «перед лицом катастрофы просто перестаешь что-либо чувствовать». Этой мыслью пронизаны его дневниковые записи. Типичная для зимы 1942 года запись начиналась так: «Сегодня потеряна еще одна часть Империи».
По дороге из Хендона американские гости не упоминали меморандум Маршалла, а Брук не сказал, что читал его несколькими неделями ранее. Бригадный генерал Вивиан Дайкс, британский офицер связи в Вашингтоне, наткнулся на копию меморандума и отправил его конспект в Лондон. Гопкинс об этом не знал, но в тот же день на конференции ему стало ясно, что произошла утечка информации. Он и Маршалл не рассказали британцам ничего такого, чего они уже не знали. Однако Черчилля в тот день беспокоило другое: как удовлетворить желание Рузвельта задействовать союзные войска в 1942 году, не принимая на себя никаких обязательств. Это было нелегко, но Черчилль умел жонглировать словами. После того как Маршалл изложил свой план, который был точной копией плана, представленного Рузвельту и Стимсону в конце марта, Черчилль исполнил великолепный словесный трюк: он сказал, что «не воспринимает эти предложения так серьезно, как того требуют факты или как это делают Соединенные Штаты. [Тем не менее] несмотря на все трудности, он… был готов согласиться».
Брук пришел к выводу, что Маршалл был «приятным человеком», который еще не «начал осознавать» последствий осуществления своего плана. На следующее утро группа высокопоставленных британских командиров собралась послушать, как Маршалл представляет подробную версию плана. После его выступления Брук взял слово и приступил к разгрому плана операции «Следжхаммер» – вторжения, запланированного на 1942 год. Силы, которые «высадятся для помощи русским, – сказал Брук, – не могут превышать семи пехотных и двух бронетанковых дивизий», и этих сил будет недостаточно, чтобы удерживать плацдарм под масштабным натиском, который немцы предпримут в ответ. Более того, «маловероятно, что мы сможем вывести войска, если немцы пойдут на решительные меры, чтобы изгнать нас».
У адмирала лорда Луиса Маунтбеттена также были серьезные сомнения по поводу «Следжхаммера». Прежде всего, отметил он, небольшие размеры французских портов затруднят «поддержку вторжения в открытых водах в течение длительного периода времени». Главный маршал авиации Портал, который выступал следующим, предупредил, что даже в случае успешной высадки будет чрезвычайно сложно обеспечить продолжительное прикрытие побережья с помощью истребителей. Позже в тот же день Гопкинс начал контратаку. Во время посещения Даунинг-стрит он напомнил Черчиллю о «большом значении, которое президент и Маршалл [придают] нашим предложениям [плану Маршалла]. Наши военачальники, посоветовавшись со всем миром, пришли к выводу, что этот план, безусловно, является наиболее действенным».
Пока Гопкинс следил за Черчиллем, Рузвельт следил за Гопкинсом. «Пожалуйста, уложите его в постель, – приказал он Маршаллу. – И держите под круглосуточной охраной армии или морской пехоты. Если потребуется, попросите Кинга о дополнительной помощи». Но Гопкинсу все равно удалось как-то выскользнуть из отеля. Он провел выходные в Чекерсе. Была весна, и даже мальчишке, выросшему в Айове и привыкшему к пышным зеленым пейзажам, зелень английской сельской местности казалась ошеломляющей. «Только когда вы видите эту страну весной, вы начинаете понимать, почему англичане писали лучшие чертовы стихи на свете», – сказал он. В воскресенье днем Гопкинс восхищался видами Чекерса, а Черчилль тем временем телеграфировал Рузвельту, что в целом британские начальники штабов «полностью согласны» с меморандумом Маршалла.
События следующих нескольких дней разворачивались, как в повести Генри Джеймса[209] о наивных американцах за границей. Выслушав, как Черчилль и его военные советники подробно описывают замечания Великобритании к плану Маршалла, Гопкинс и сам генерал Маршалл вернулись в Соединенные Штаты, не сомневаясь в поддержке британцев. Однако «в целом» могло означать что угодно – от частичного согласия до вежливого отказа. В данном случае это было последнее. Через несколько дней после отъезда американцев Брук объявил, что его поддержка плана Маршалла ограничивается только одним аспектом – вторжением 1943 года. Он не одобрял идею «жертвенной» высадки в 1942 году ради спасения Сталина. В большей или меньшей степени это мнение разделяли Черчилль, Иден и другие члены военного кабинета, а также большинство высокопоставленных британских политиков и военных.
Девятью днями ранее в дебрях Восточной Пруссии Адольф Гитлер издал Директиву № 41 о плане военных действий на 1942 год. В начале марта во время посещения «Волчьего логова» министр пропаганды Геббельс был шокирован тем, как изменился внешний вид Гитлера. Смелый, напыщенный Гитлер с пропагандистских плакатов в реальности выглядел «совсем серым» и «от одного разговора о прошедшей зиме постарел на несколько лет прямо на глазах». Будучи тонким специалистом во всем, что касалось фюрера, на этот раз Геббельс ошибся. Москва действительно выпила у Гитлера много крови, но также укрепила его веру в собственный гений. Его приказ оставаться на позициях был краеугольным камнем в деле предотвращения коллапса, который мог сломить немецкую армию и физически, и морально. Более того, бо́льшая часть европейской территории России, включая Украину и Ленинград, оставалась в руках немцев, а горячая еда, отдых и приток новых людей и техники, особенно танков, подняли боевой дух армии. «Мы чувствовали себя отлично», – вспоминал позже один немецкий офицер.
Новый план «Блау» был вдвое менее масштабным, чем «Барбаросса»: 68 дивизий вместо 153, восемь танковых дивизий вместо семнадцати, семь моторизованных дивизий вместо тринадцати. 52-я дивизия – Италия, Румыния и Венгрия[210] – частично компенсировала бы разницу в численности личного состава, хотя немецкие офицеры считали, что немецкий солдат стоил двоих итальянских или румынских. Однако если судить по нескольким ключевым моментам, положение Германии на тот момент было более выгодным, чем в 1941 году. На Ближнем Востоке Африканский корпус Роммеля находился в двух шагах от Суэцкого канала и всех нефтяных богатств Аравии; в Тихом и Индийском океанах японцы потеснили англичан и американцев на Филиппинах, в Сингапуре, Голландской Ост-Индии и Бирме. В этих отдельных победах Гитлер увидел историческую возможность; если Германия получит контроль над богатым нефтью Кавказом и южными степями России, то армии стран «оси» могли бы соединиться на Ближнем Востоке и реализовать «Суперблау» – «воодушевляющий натиск» на север в сторону Москвы и Урала.
Когда пришла весна, обе стороны начали готовиться к новым боям. В мае 6-я немецкая армия снова захватила Харьков в рамках подготовки к штурму Сталинграда. Последний был важным узлом связи и назывался в честь советского вождя, и Сталин направил своего министра иностранных дел Вячеслава Молотова на переговоры с Черчиллем и Рузвельтом. Коренастый, с редко меняющимся выражением лица, Молотов был идеальным воплощением советского правящего класса того времени. Его шерстяные костюмы всегда казались на полразмера меньше, улыбка была редкой, а совесть – достаточно гибкой, чтобы оправдать любые проступки. В течение 1930-х годов Молотов утвердил 372 расстрельных списка, а в конце 1940-х, когда его жену-еврейку Полину приговорили к году тюрьмы за несанкционированную встречу с подругой детства, сионистской активисткой Голдой Меир, Молотов не предпринял никаких попыток вступиться за нее. На Западе он был известен как советский дипломат, подписавший германо-советский договор о ненападении в 1939 году. На следующее утро после подписания пакта фотографии Молотова и его немецкого визави Иоахима фон Риббентропа украсили первые полосы европейских и американских газет. В этот раз визит обошелся без фотографов. Когда посол появился на Даунинг-стрит 20 мая, там был только скептически настроенный Уинстон Черчилль, жевавший сигару. Задача Молотова заключалась в том, чтобы убедить Великобританию и Соединенные Штаты открыть этим летом второй фронт, и он прибыл на Даунинг-стрит с предложением, которое, по его мнению, было бы разумной платой за такую услугу. Советский Союз временно отозвал бы свою просьбу о признании границ 1941 года в обмен на обещание Великобритании пересмотреть вопрос о втором фронте.