есколько дней премьер-министр испугался, когда немощного на вид Рузвельта, закутанного в одеяло, спустили на землю с самолета на аэродроме Саки в Крыму. В прошлом году президент выглядел нездоровым. Теперь же он выглядел как человек, вышедший на финишную прямую своей жизни. «Он слаб и болен», – предупредил Черчилль двух молодых людей, которым была поручена безопасность президента. Некоторых членов британской делегации также поразила внешность Рузвельта. Энтони Иден подумал, что за шесть месяцев, прошедших с их встречи на Второй Квебекской конференции, Рузвельт постарел на несколько лет. Мэриан Холмс, секретарь Черчилля, тоже была шокирована. «Президент сильно сдал с тех пор, как мы видели его в Гайд-парке в октябре прошлого года, – сказала она. – Он так сильно похудел, [у него] темные круги под глазами, и в целом он выглядит так, как будто его душа с трудом держится в теле».
Аверелл Гарриман, который посетил Рузвельта в Вашингтоне после выборов 1944 года и теперь увидел его в Ялте, был «ужасно шокирован» тем, насколько ухудшился вид Рузвельта за два с половиной месяца. «Я боюсь, что последняя избирательная кампания очень сильно его истощила, – позже рассказывал Гарриман. – Он не так часто вставал спозаранку. Казалось, его утомляли долгие разговоры. Я всегда говорил, что у Рузвельта железная хватка и если он взялся за вас, то вы ничего не могли поделать. Но было очевидно, что в Ялте он уже не мог быть таким несгибаемым, как ему хотелось».
После полудня 3 февраля президентский самолет «Священная корова» опустился с зимнего неба и приземлился на короткую бетонную взлетно-посадочную полосу аэродрома Саки. Звено самолетов P-38, сопровождавших президента, сверкнуло крыльями и исчезло в небе. Через двадцать минут после прибытия Черчилля оба лидера проследовали вдоль шеренги советского почетного караула – президент на заднем сиденье ленд-лизовского джипа, а Черчилль пешком, тяжело дыша и пытаясь не отставать. Почетный караул сменила группа улыбавшихся советских сановников, прибывших в аэропорт встречать западных гостей. Затем оркестр Красной армии завершил торжественную встречу исполнением «Знамени, усыпанного звездами», «Боже, храни королеву» и «Интернационала». В тот день по пути в Ялту члены команды Рузвельта удивлялись тому, что вдоль дороги на одинаковом расстоянии друг от друга стояли невысокие молодые женщины – советские солдаты.
Помпа, с которой была обставлена встреча, на мгновение перенесла делегатов в царскую Россию. Гости улыбались и махали, проходя мимо молодых охранников в красивой форме, увешанной орденами, но по мере удаления от аэропорта пейзаж менялся, и лидеры союзников оказались в окружении неистовой энергии смерти. Не было видно ни животных, ни людей – только голые деревья, мокрые от легкого дождя, и километры развороченной земли и руин. Единственными напоминаниями о том, что когда-то здесь были люди, были перевернутые танки и штабные машины, части тел и случайные письма, застрявшие в ветвях или под камнем, но эти письма были так скомканы и растрепаны, что установить отправителя было невозможно.
Ливадийский дворец, место проведения Ялтинской конференции, император Александр II приобрел в 1861 году для своей супруги, императрицы Марии Александровны, которой врачи прописали морской воздух. Внук Александра Николай II, последний российский император, построил на территории Ливадийского имения дворец из белого гранита, заплатив за это четыре миллиона золотых рублей – целое состояние на то время. Преимуществами Ливадии как места проведения конференции были ее размеры (дворец насчитывал 50 комнат) и красота: здание, окруженное пышными садами, находилось на высоте 45 метров над уровнем моря, и из него открывался великолепный вид на море и горы на севере и востоке.
Сталин, обеспокоенный состоянием здоровья Рузвельта и искренне восхищавшийся президентом, позаботился о том, чтобы он получил все самое лучшее, включая просторные трехкомнатные апартаменты и доступ к единственной ванной комнате во дворце. Однако даже лидер Союза Советских Социалистических Республик был бессилен что-либо сделать с клопами, которые тысячами прыгали по дворцу, не обращая внимания на статус своих жертв: генералов кусали так же часто, как и горничных.
Ялтинская конференция имела множество особенностей, но прежде всего она была проверкой. Несмотря на частые разногласия по поводу помощи по ленд-лизу, судьбы Польши и второго фронта, военные нужды объединяли Америку, Великобританию и Советский Союз на протяжении четырех лет войны. Но теперь возник главный вопрос: сохранится ли дружба между союзниками в послевоенные годы? Или она закончится, уступив место новой эре силовой политики?
Давнее взаимное недоверие России и Запада, существовавшее до войны, и антикоммунистические настроения в Британии и Америке склоняли чашу весов в пользу второго варианта. В 1945 году, как и в 1935 году, Сталин и его министр иностранных дел Молотов были убеждены, что в глубине души британцы и американцы были антисоветскими империалистами, стремившимися уничтожить коммунизм. Эдвард Стеттиниус, недавно сменивший Корделла Халла на посту государственного секретаря, только усиливал эти подозрения.
У Стеттиниуса были такие же потрясающие блестящие зубы, как у экс-посла США в СССР Джо Дэвиса. Он занимал руководящие должности в «Дженерал моторс» и «Юнайтед Стейтс стил» и в элегантных костюмах за 500 долларов был живым воплощением капитализма. Летом 1944 года, во время беседы с Милованом Джиласом, лидером Югославской коммунистической партии, Сталин сказал: «Возможно, вы думаете, что только потому, что англичане – наши союзники, мы забыли, кто они такие и кто такой Черчилль. Для них нет ничего приятнее, чем обмануть своих союзников». Алекс Кадоган, постоянный заместитель министра иностранных дел Великобритании и антисемит, также питал глубокое недоверие к русским, которые, по его мнению, все были евреями. «Это самые вонючие и жуткие евреи, которых я когда-либо встречал», – написал он в своем дневнике. Однако, за редким исключением, делегаты конференции держали свои отвратительные мысли при себе.
По просьбе Сталина Рузвельт согласился председательствовать на первых пленарных заседаниях конференции. В день первого заседания, 4 февраля, президент пораньше прибыл в танцевальный зал дворца, где проходили переговоры, чтобы без посторонних глаз пересесть с инвалидной коляски в кресло. Когда все собрались, Рузвельт сказал несколько приветственных слов, а затем, казалось, ушел в себя. Один гость писал, что Рузвельт сидел с открытым ртом и выглядел «более непонимающим, чем когда-либо».
Пленарные заседания были посвящены разным темам. В первый вечер темой была война. Генерал Алексей Антонов, заместитель начальника Генштаба СССР, открыл заседание подробным описанием четырехсторонней атаки, начатой Красной армией в начале января. По его словам, штурм увенчался большим успехом: передовые части Красной армии теперь находились в 80 километрах от Берлина. Антонов также отметил, что Красная армия начала наступление раньше запланированного и в ужасных погодных условиях, чтобы ослабить давление на американские части в Арденнах.
После доклада Антонова слово взяли главы государств. Сталин начал беседу, отметив, что сейчас Красная армия по численности вдвое превосходит немцев: 180 советских дивизий против 80 немецких. Затем он спросил Черчилля о ситуации на Западе. Премьер сказал, что ни в Италии, ни во Франции англо-американские силы не имеют большого преимущества.
Тут Маршалл перебил его цифрами. По его словам, на западе у Германии было семьдесят девять дивизий, у англо-американцев – семьдесят восемь, на одну меньше. Черчилль отметил, что западные союзники обладали подавляющим превосходством в танках, самолетах, горючем, запчастях и других материальных средствах. Спустя четыре года войны все еще ощущались последствия решения об ограничении в девяносто дивизий. Сталин спросил Черчилля, чего они с Рузвельтом от него хотят. «Вкратце, – ответил Черчилль, – мы хотели бы, чтобы вы продолжали наступление». Сталин сказал, что считает своим «моральным долгом» выполнить эту просьбу. Если позволит погода, советское наступление продлится до марта. Позже в тот вечер, на званом ужине, Сталин был менее любезен. Он отказался произнести тост за здоровье британского короля и возразил, когда Рузвельт назвал его Дядей Джо. Однако буря быстро улеглась. Красная армия могла иметь больше дивизий, чем ее западные союзники, но она использовала американские автомобили и грузовики и во многом зависела от британского материального обеспечения. Вечер продолжался, алкоголь растекался по венам, и перед гостями снова появился добродушный Дядя Джо, который выпил за «храбрость Черчилля… и его готовность поддержать Россию в мрачные первые дни операции „Барбаросса“». Затем разговор перешел на малые страны и их место в новом мире, который создавала «Большая тройка». Рузвельт согласился со Сталиным в том, что такие страны, как Норвегия и Голландия, не имеют права выносить суждения о политике великих держав.
Черчилль высказал более тонкую мысль. «Орел позволяет птичкам петь, – сказал он, – и не заботится о том, почему они поют».
На следующий день, 5 февраля, Рузвельт, Сталин и Черчилль обсуждали судьбу Германии, пока за окном лил дождь. Были затронуты следующие вопросы: следует ли разделить Германию? И если да, то как? Нужно ли союзникам оглашать свои послевоенные планы в отношении Германии сейчас или подождать до капитуляции? Также обсуждался неудобный вопрос, от кого союзники должны принять капитуляцию Германии. Очевидно, о переговорах с Гитлером, Гиммлером или Геббельсом не могло быть и речи, а найти подходящую замену было непросто. В той или иной форме многие высокопоставленные немецкие офицеры были замешаны в военных преступлениях, особенно служившие на Восточном фронте. Также не был решен вопрос о статусе Франции. Следует ли позволить ей восстановить свою великую мощь или оставить в статусе второстепенной страны?
После нескольких приветственных слов Рузвельта Сталин взял на себя руководство совещанием. По его словам, пора было принять окончательное решение по вопросу разделения Германии. В Тегеране Рузвельт говорил о разделе на пять частей, а Черчилль на Московской конференции предложил разделить страну на две части. Сохраняли ли они эти взгляды? «В принципе, да», – сказал Черчилль, но тут же добавил «но». Восьмидневная конференция – не место для принятия окончательных решений по столь сложному вопросу, как разобщение нации и разделение ее на части. Сначала требуется «очень тщательное изучение исторических, этнографических и экономических фактов, а затем длительное исследование специальной комиссией».