л из себя и закричал: «Со мной никогда в жизни так не разговаривали!» Трумэн ответил: «Выполняйте свои договоренности, и с вами не будут так разговаривать».
В начале апреля закрылась последняя нацистская газета «Фёлькишер беобахтер» («Народный обозреватель»), и Геббельс создал четырехстраничную газету «Дер панцербер» («Бронированный медведь»), которая продержалась всего шесть дней. Берлин умирал. Мусор и человеческие экскременты скапливались на улицах. Еды и воды не хватало, а транспорта почти не было. Берлинский телеграф закрылся впервые за свою столетнюю историю. Городская железнодорожная сеть, по которой солдаты рейха отправлялись на две мировые войны, превратилась в груду развалин, а голод и страх довели немецкий народ, известный склонностью к порядку и дисциплине, до отчаяния. Женщина, посетившая универмаг «Карстадт», была потрясена хаосом. «Все толкались и пинали друг друга, чтобы пройти через двери. Очередей больше не было… люди просто хватали все подряд. В отделе продовольствия пол был покрыт слоем сгущенного молока, мармелада, лапши и меда толщиной в несколько сантиметров. Когда служащий закричал: „На выход! На выход!“, толпа не обратила на него внимания и продолжила сметать с полок пальто, платья, обувь. Когда другой служащий выхватил у мальчика коробку конфет, мальчик сначала заплакал, затем взял себя в руки и сказал: „Я собираюсь достать еще одну“, – и он это сделал».
Когда Красная армия затянула петлю вокруг Берлина, жизнь в убежищах города напоминала XVIII век. В бункере Анхальтер возле главного железнодорожного вокзала Берлина вышел из строя водопровод, и единственным источником питьевой воды для 12 тысяч жителей бункера стал насос на вокзале. Он находился достаточно далеко от бункера, и у снайперов было время как следует прицелиться. Задача обеспечить убежище водой выпала на долю самых молодых его обитателей, в основном молодых женщин. Многие были убиты, бегая туда-сюда между станцией и бункером. Но те, кто выжил, заслужили благодарность мужчин и женщин, которые были слишком слабы или напуганы, чтобы самим ходить за водой. В основном немецкий офицерский корпус оставался верным Гитлеру, но с появлением Красной армии на улицах столицы офицеры и рядовые в равной степени искали способы совместить свое желание сдаться с чувством долга перед Родиной.
Утром 24 апреля, когда хватка Красной армии стала еще крепче, Траудль Юнге написала в своем дневнике: «Гитлер удалился в свою комнату и никого не желает видеть». Тем временем в конференц-зале в другой части бункера старшие офицеры изучали карту улиц Берлина и обсуждали спасательные операции. «Фюрера это больше не интересует, – отметила Юнге, – но Генеральный штаб не сдается. Предполагается, что какая-то армия под командованием генерала Венка движется на запад. <…> Так что, если Венку прикажут вернуться и штурмовать Берлин, мы сможем спастись».
Ранним утром следующего дня католический священник Бернхард Хаппичи был разбужен огнем артиллерии. Небо над головой было кроваво-красным, внизу на улице кричали люди, но какофония не позволяла разобрать слов. Днём отец Хаппичи прибыл в родильный дом рядом с его церковью; монахини, управлявшие домом, сидели в кругу и тихо молились, не обращая внимания на грохот чешской зенитной батареи через дорогу. Когда прибыли медсестры и другие сотрудники, беспокойство отца Хаппичи усилилось. Речь, с которой он обратился к женщинам, посвятившим свою жизнь служению другим, была ужасна. Он прошептал молитву и начал:
В ближайшее время нас ожидает советская оккупация. О русских ходят ужасные слухи. Отчасти они подтверждаются. Но не следует обобщать. Если кто-то из присутствующих испытает что-то плохое, вспомните историю маленькой святой Агнессы. Ей было двенадцать, когда ей приказали поклоняться ложным богам. Она подняла руку ко Христу и крестилась, и за это с нее сорвали одежду, и ее мучили перед языческим Богом. Однако это ее не испугало, хотя язычники были тронуты до слез. Многие восхищались ею, а когда кто-то сделал ей предложение, она ответила: «Христос – мой супруг». Выяснив, что она христианка, ей вынесли смертный приговор. Некоторое время она провела в молитве, а затем была обезглавлена, и ангелы быстро унесли ее в рай. Вы должны помнить, что если кто-то прикоснулся к вашему телу, хотя вы этого не хотели, то ваша вечная награда на Небесах будет удвоена, потому что вы носили венец мучеников. <…> Не считайте себя виноватыми. Вы ни в чем не виноваты.
Неясно, верил ли Хаппичи каждому своему слову. Раньше он был человеком науки, но его слова успокаивали слушателей. Когда он собирался уходить, монахини и медсестры поднялись со своих стульев и начали петь «Пребудь со мной».
У Германа Геринга было четыре бурных дня с тех пор, как он покинул фюрербункер и отправился в Оберзальцберг. По прибытии 21 апреля Геринга и его семью поместили под домашний арест. Накануне ночью появился офицер СС и оставил на его ночном столике пистолет с единственной пулей. На следующий вечер Гитлер лишил его всех званий. Двадцать пятого апреля эсэсовцы изменили стратегию. Они приказали Герингу подписать документ, в котором говорилось, что его слабое здоровье требует, чтобы он немедленно отказался от всех государственных должностей. Когда Геринг не согласился с условиями, эсэсовцы вытащили пистолеты. Рейхсфюрер взял ручку и подписал документ, пока его жена и садовник наблюдали за происходящим.
Позже в то же утро бомбардировщики союзников дважды атаковали Оберзальцберг. Первая волна самолетов сбросила бомбы на краю так называемой зоны фюрера. Вторая волна, прибывшая через полчаса, разрушила Бергхоф, дом Гитлера в Оберзальцберге, сильно повредила дома Геринга и Мартина Бормана, взорвала местные казармы СС и крыло отеля «Платтерхоф», где Гитлер начинал писать «Майн кампф».
Рано утром 26 апреля Кейтель отправил телеграмму своему коллеге по флоту, гросс-адмиралу Карлу Дёницу, командующему немецкими войсками в северном секторе страны. Кейтель имел склонность драматизировать, но в данном случае он не преувеличил, когда сказал Дёницу: «Битва за Берлин должна стать битвой за судьбу Германии».
Немецкое небо теперь полностью принадлежало бомбардировочной авиации союзников, и Дёницу предстояло поддерживать Берлин, перебрасывая воздушные транспорты в город по суше и воде. Генерал Вейдлинг начал день на позитивной ноте. «День надежды», – написал он утром в дневнике. Потом из переулков стали выходить советские танки Т-34, по небу промелькнули ракеты «катюш», и день приобрел знакомый оттенок. Вечером немецкий офицер танковой дивизии Мюнхеберг написал: «Алая ночь, сильный артиллерийский огонь. Жуткая тишина. В нас стреляют из многих домов. Без сомнения, это иностранные рабочие».
Позже, во время визита в фюрербункер 26 апреля, Вейдлинг пытался убедить Гитлера сбежать из Берлина. «Какой в этом смысл? – ответил фюрер. – Ваше предложение совершенно нормально, но мне неинтересно скитаться по лесам. Я остаюсь здесь и паду во главе своих войск. Вы, со своей стороны, продолжите выполнять свои обязанности». Рано утром 27 апреля Гитлер приказал затопить систему метро Берлина, чтобы замедлить продвижение советских войск в город, но, поскольку об этом никого не предупредили, основными жертвами затопления стали берлинцы.
Солдат, дежуривший в то утро на станции «Анхальтер», ярко описал этот день. «Станцию внезапно начало заливать водой. Послышались крики, рыдания, ругательства. Люди дрались у лестниц, которые вели через вентиляционную шахту на улицу. По лестнице тоже низвергалась вода. Детей и раненых бросали и затаптывали насмерть. Вода поглотила их, поднялась на метр и более, а затем медленно опустилась. Паника длилась часами. Многие утонули. Кто-то отдал приказ, – писал солдат, – и инженеры взорвали шлюзы канала между мостами Шёнеберг и Моккерн, чтобы затопить туннели и замедлить наступление русских». Этим кем-то был Гитлер, и его решение отказаться от любых предупреждений стоило жизней тысячам мужчин, женщин и детей. Тот день был примечателен еще по одной причине: к вечеру Вейдлинг и его войско были полностью отрезаны от остальной Германии.
Двадцать седьмое апреля оказалось мрачным днем и для Лондона. Утром великие люди Европы – король Великобритании Георг, король Норвегии Олаф, король Югославии Петр, король Греции Георг, королева Нидерландов Вильгельмина и Уинстон Черчилль – собрались в соборе Святого Павла, чтобы почтить память президента Рузвельта. После службы двое скорбящих, депутат парламента Генри Ченнон и его сын, шли к своей машине. Они обернулись, чтобы в последний раз взглянуть на собор, и увидели Уинстона Черчилля, который «стоял с непокрытой головой между двумя колоннами портика и рыдал». Днем Черчилль в одиночестве пообедал на Даунинг-стрит, а затем воздал должное Рузвельту в речи в Палате общин. «Я восхищался им как государственным деятелем, человеком дела и военачальником, – сказал он в переполненном помещении. – Я чувствовал абсолютную уверенность в его честном, вдохновляющем характере и мировоззрении, а также личное уважение к нему, даже любовь, которые сегодня я не в силах выразить. Его любовь к своей стране, его уважение к ее конституции, его способность оценивать течения подвижного общественного мнения всегда были очевидны. Но к этому добавлялось биение того великодушного сердца, которое всегда наполнялось гневом при виде агрессии и угнетения сильными слабых. <…> Когда смерть внезапно настигла его, он едва закончил разбирать корреспонденцию. Эта часть его дневной работы была сделана. Он умер, как говорится, „в упряжи“, а можно сказать „в боевой упряжке“, как и его солдаты, моряки и летчики, которые бок о бок с нашими до конца несут свою ношу во всем мире. Какая завидная смерть! Он провел свою страну через худшие опасности и самые тяжелые испытания. Победа направила на него свой светлый луч». Концовка речи Черчилля была особенно сильной: «Умер величайший американский друг, который у нас когда-либо был, и величайший защитник свободы, который когда-либо приносил помощь и утешение из Нового Света в Старый».