Проснулась уже ближе к вечеру. Длинные косые солнечные лучи пронизывали комнату насквозь, высвечивали танец пылинок над кроватью и рисовали замысловатые узоры на стенах. Я долго лежала с открытыми глазами, пытаясь найти в себе силы, чтобы встать. Нет, мне уже не было плохо. Даже кашель ушёл. Скорее было просто никак. Я чувствовала себя опустошённой и выжатой досуха. Живой наполовину или даже на треть. Пылинки перед глазами кружили в золоте закатного солнца, и больше всего на свете мне хотелось стать такой пылинкой и унестись вдаль – туда, куда подует ветер.
Я устала.
Устала приспосабливаться, бояться, переживать, нервничать… и играть чужую роль. Понимала, что никому не смогу рассказать о том, что я – не Лалисса, но устала ею быть и платить за то, что оказалась на неё похожа. Ей мне тоже безумно хотелось отомстить, но я не знала как.
Когда солнце скрылось за горизонтом и сумерки тонкими струйками потекли по комнате, я так и не поднялась с постели. Стоило принять душ, попить воды, оросить золотым дождём золотой унитаз, но я не хотела. Ничего не хотела.
Уже ночью нашла в себе силы сесть на постели и принялась одеревеневшими чужими пальцами расплетать десятки косичек, что кона Дарлегур заплела мне перед торжественным вечером. Они все спутались и растрепались, мышцы рук быстро уставали от усилия, но я смогла закончить и даже расчесалась. А потом завалилась в постель и проспала до самого утра.
На рассвете меня разбудил стук. Из-за двери раздался хорошо знакомый женский голос:
– Лалисса, Мейер вернулся. Он уже знает обо всём, что произошло, и придёт к тебе, когда посчитает нужным.
Я поднялась с постели и со всей доступной расторопностью кинулась в ванную. Быстро вымылась, даже зубы чистила под душем, чтобы не терять времени. Мне нужно было поговорить с Мейером, пока он не принял окончательного решения, пока не прошло первое потрясение от новостей.
Торопливо одевшись, я выскользнула из своих покоев и направилась к парадному входу. Но там было пусто. Выглянула во двор – на крыльце натоптано, значит, они уже внутри.
– Ты ищешь Мейера? – спросил подошедший со спины коротко стриженый юноша, кажется, самый младший сын семьи.
– Да. Где его спальня?
– Второй этаж, правый коридор. Третья дверь налево, – подсказал он, оценивающе рассматривая меня, а затем зло добавил: – Правильно мама сказала: шлюха.
Слово болезненно ужалило изнутри, но отвечать я сочла излишним. Непринятое оскорбление принадлежит оскорбившему. Я знаю, что не изменяла Мейеру. И он это тоже узнает. А своей насмешкой этот маленький засранец ещё подавится. Ему я клятв я не давала, так что наябедничаю со всем возможным удовольствием, пусть ему Мейер потом контуженного ежа вставит в то место, которое свербит.
Нужные покои нашла легко. Дверь оказалась приоткрыта. Я осторожно постучала, обозначая своё присутствие.
– Можно?
Мейер, одетый в расстёгнутую рубашку и домашние штаны, стоял ко мне спиной и жёг запечатанное в конверт письмо. Кажется, я даже успела ухватить взглядом надпись «Лиссе», прежде чем бумага потемнела, ласкаемая рыжими язычками пламени.
– Да. Входи.
Его голос был пустым и сухим. Этот тон отозвался внутри болью. Хотелось кинуться ему на шею и поцелуями убеждать, что всё было совсем не так, как он думает.
– Мейер… То, что тебе рассказали – ложь. Я бы никогда не стала изменять. Я не знаю, что случилось, как и чем я заболела, но клянусь тебе, что ни с кем другим я не была.
Он даже не обернулся ко мне, его массивный силуэт ярко выделялся на фоне пылающего в лучах рассвета окна. Я подошла ближе и дотронулась до плеча вилерианца. С влажных после купания волос капала вода, и воротник рубашки намок. Мейер смотрел, как над подсвечником догорает письмо, а когда чёрный пепел осел на желтоватую восковую свечу, обратил горящий болью взор на меня:
– Видимо, я виноват сам. Ты красноречиво заявляла о том, что тебе нужно, а я тебе отказывал. И ты нашла того, кто не отказал. Ты же не знала, что заболеешь.
– Мейер, не говори так. И не заставляй меня чувствовать себя виноватой за то, что я смело говорила о своих желаниях. Это всё сейчас не важно. Важно то, что я тебе не изменяла. Я не знаю, кто меня оговорил…
– Оговорил? – со злой насмешкой переспросил вилерианец. – Лисса, нет смысла лгать и отпираться! Ты нашла другого. Так иди к нему! Иди! Зачем тебе я? К чему этот разговор?
Его голос набрал силу, и я испуганно отступила на шаг. Сейчас Мейер походил на дикого раненого медведя, и я испугалась. Таким я его ещё не видела и не хотела видеть никогда.
– Никакого другого нет, Мейер. Нет и не было. Я не знаю, кто это придумал…
– Хватит! – рявкнул он. – Имей хоть капельку порядочности признать свой поступок! Ты не представляешь, насколько отвратительно звучит твоя ложь! И главное – зачем? Ты выбрала другого – иди к нему, я тебя не держу!
– Я не лгу! – глаза защипало от подступивших слёз. – Я не изменяла тебе и не собиралась! Не знаю, что за гадость я подцепила и как, но я готова принести какие угодно клятвы, что не изменяла тебе и ни с кем не спала. Мне было плохо с момента, как мы вернулись в замок. Нет, даже раньше. Я почувствовала недомогание ещё в дороге…
– Это никак не связано! Естественно, ты почувствовала недомогание раньше. Ты не вилерианка, и даже если бы я подпитывал тебя силой по сто раз на дню, долго ты бы не продержалась! Поэтому ты, разумеется, чувствовала себя плохо в дороге. Это никак не связано с тем, что ты пустила в свою постель другого, стоило мне уехать на несколько дней! А ведь сама говорила, что измены не приемлешь!
– Что? Я ничего не понимаю! И никого не пускала! Объясни мне нормально, что происходит? В чём вы все меня обвиняете и что это за болезнь, которая меня чуть не убила?
Мейер хмыкнул и посмотрел на меня так, что внутри всё перевернулось, а комната сжалась до размеров коробка. Захотелось протянуть к вилерианцу руку, погладить по щеке и забрать себе горечь и боль, что плескались в его глазах. И как я когда-то находила пугающими эти самые выразительные и родные на свете глаза?
– Ты права. Ты имеешь право на ответы. Но я бы предпочёл, чтобы ответы тебе дал твой любовник. Не я.
Он отвернулся от меня и сжал кулаки. На столе горели свечи, и в их свете лицо Мейера казалось особенно красивым, но совершенно недоступным. Он не хотел меня слушать, но я должна была достучаться до него. Не могла отступить и позволить ему оттолкнуть себя. Сейчас я как никогда отчётливо понимала, что этот мужчина стоит того, чтобы за него бороться.
– Нет, Мейер. Это ты втянул меня во всё это. Ты забрал из Гленнвайса. Ты и отвечай.
– Хорошо. Но разговор выйдет долгим.
Глава 2. Правда жизни
– Говори! Я никуда не уйду, пока ты всё не расскажешь! – решительно вздёрнула подбородок я.
– Сначала посмотри на себя в зеркало, Лисса, – проговорил Мейер, оперевшись на стол.
На меня он не глядел, делал вид, что пляска огонька свечи занимает его куда сильнее.
Я огляделась в поисках зеркала, но в спальне его не нашла. Отыскала дверь в ванную. Зажгла свет и подошла к золотой раковине. Ошарашенно замерла перед зеркалом, разглядывая себя, будто увидела впервые. Влажные волосы собраны в небрежный хвост. Кожа стала невероятно бледной, практически белой, и блёстка на лбу теперь выделяется ещё ярче. На лице виднеются некрасивые розовые пятна, такие же, как проявились на теле, но поразило меня не это.
Глаза.
Красные, воспалённые белки обрамляли ставшие рубиновыми радужки. Я теперь походила на опереточную вампиршу, которой нанесли неудачный грим. Приблизилась к зеркалу и рассмотрела лицо внимательно, но чуда не случилось – некогда голубые глаза так и остались рубиновыми.
Глаза вилерианки.
Я упёрлась руками в золотую раковину и часто задышала, превозмогая приступ головокружения и паники. Из глубины сознания появилось чувство, что болезнь отобрала не только цвет глаз, но и что-то важное, название чему я пока не могла дать. На негнущихся ногах вышла обратно к Мейеру и замерла перед столом, за которым он сидел.
На меня жених по-прежнему не смотрел, его лицо казалось застывшей маской. Такой же бледной, какой теперь стала я.
– Сядь и слушай, – Мейер жестом указал на пустой стул, а затем глубоко вздохнул и начал рассказ: – Вилерия – необычный мир. Она не даёт магических сил, а тянет их из животных и людей. В других мирах дело обстоит иначе. Там маги черпают силы из пространства, а мы их отдаём. Это причина, по которой вилерианцы не могут жить в других мирах. Мы приходим туда как сильнейшие маги, но уже через дюжину дней начинаем перегреваться. Организм вырабатывает больше магии, чем может истратить в любом другом мире. На родине огромная часть сил уходит на откуп миру, а излишками мы колдуем. В иных же мирах буквально выгораем изнутри, пожираемые собственным могуществом. Все живые существа в Вилерии одарены магически и вырабатывают энергию, за счёт которой и живёт наш мир.
– Все, кроме переселенок, – прошептала я.
– Да. Любые пришельцы из других миров в Вилерии не выживают. Собственно, поэтому на протяжении сотен лет удаётся сохранить целостность нашего мира и наши тайны. Любой попавший сюда боевой отряд погибнет, достаточно просто отрезать ему пути к отступлению. А мы поднаторели как в построении порталов, так и в их уничтожении. На нашей территории другие маги слабеют очень быстро, обычно через семь – десять дней они уже едва способны вести бой, а через дюжину дней плохо держатся на ногах.
Я нахмурилась.
– Но я начала чувствовать себя плохо гораздо позже.
– Потому что я подпитывал тебя своей силой с самого первого дня. Делиться магией со своей парой – обязанность каждого вилерианца. До тех пор, пока надобность в этом не отпадёт. Без подпитки переселенка не проживёт дольше полутора десятков дней. Зависит от уровня дара, конечно. Некоторые и дюжину дней не продержатся. Реагируют на подпитку все по-разному. Если парень с девушкой хорошо совместимы, то в качестве побочной реакции у неё может возникнуть сильное влечение к нему. Тут ещё играет роль подсознание. Девушка ещё не понимает этого умом, но уже чувствует, что выживание зависит от её пары, и поэтому легче идёт на контакт, быстрее влюбляется и открывается. Но если совместимость плохая, то появляются головные боли, девушка становится раздражительной, ещё и тошнит часто. Тогда пару меняют.