У Чан снова взглянул на Мэн Чао и удивился. По правде говоря, он думал, что тот продолжит вопить, какой он беспечный и никчемный служитель клана Луань, но оказалось, что тому хватило небольшой трепки, чтобы прийти в чувство.
Мэн Чао произнес уже более спокойно и сдержанно:
– Думаю, здесь больше не с чем разбираться, все ясно…
Ба Циншан добавил:
– Если я все правильно понял, то уже на рассвете пройдет церемония принятия власти наследницей. Довольно неуместно, если от советника молодой правительницы во время процессии будет разить мертвечиной. Поэтому советую вам сделать то же… и… вам, господин У. – Он все еще боролся с неприятным ощущением в животе. – От нас троих несет так, что мне кажется, как только мы вернемся, все поместье разбежится на окраины столицы.
С его предложением невозможно было поспорить. А зайдя в ворота поместья, они убедились в этом сами: служащие правящего дома сторонились юношей, как можно дальше. Ба Циншан не выдержал непонимающих взглядов прохожих, извинился перед остальными и пропал в западном крыле поместья. У Чан поспешил за ним, но вдруг услышал:
– Кхм, У Чан, не пройдешь со мной? Мне нужно тебе кое-что показать.
Мысленно уже нежившийся в теплой воде У Чан уточнил:
– Что именно ты хочешь мне показать?
– Мне хочется быть честным с тобой, Чан-Чан! К чему эти лишние вопросы? – вздохнул Мэн Чао. – Мы быстро с тобой поладили, а раз так, я должен быть с тобой открытым. Пройдем, и увидишь.
Спустя какое-то время Мэн Чао привел его к своим покоям. Думая, сколько потрясений свалилось только на одну его голову, размышлять о чем-то серьезном у У Чана просто не осталось сил, потому, зная, что Мэн Чао далеко не испорченный человек, он в шутку произнес:
– Надеюсь, после того как ты мне это покажешь, ты не попросишь меня еще пройти с тобой в купальню и потереть тебе спинку…
Только сказав это вслух, У Чан понял, как глупо и нетактично пошутил – словно кто-то за язык дернул, но Мэн Чао был в таком же потрясенном состоянии, поэтому, услышав его слова, он нервно усмехнулся и зашел в комнату.
Помещение за дверьми не походило на покои будущего небожителя: все выглядело сдержанно и аскетично, будто бы в монастыре. Не было картин, ваз, статуэток, ковров или шелков. Из мебели – лишь кровать, письменный стол да пара книжных шкафов. Покои ни капли не соответствовали положению Мэн Чао, а уж тем более положению советника молодой госпожи. Зато в них чувствовался характер хозяина. Взглянув по сторонам, можно без сомнений предположить: «Этот господин – педант!» И то была истина: все блестело от чистоты; предметы на столе находились на одинаковом расстоянии друг от друга, аккуратно разложены – кисть к кисти, книга к книге; бережно скрученные в трубочку длинные письмена торчали из специального сосуда у стола, который также стоял на идеальном расстоянии, чтобы было удобно дотянуться или ненароком не задеть, когда проходишь мимо; тома на полках расставлены согласно разным эпохам; на стене висела запись «Сердце наполняется теплом утренней зари – тело жизненной энергией. Мы следуем естественному порядку дня. Когда мир погружается в тихий сон, наступает покой ночной энергии» – по-видимому, Мэн Чао настолько следил за распорядком дня и ночи, что даже повесил наставление своего учителя прямо напротив кровати, на которой, кстати, не было видно ни единой складки. Такое чувство, что здесь обитает один из местных генералов, а не юноша пятнадцати-шестнадцати лет, приближенный к правящему клану. От увиденного У Чану стало неловко тут находиться. Наверняка у Мэн Чао была бы похожая реакция, если бы он посетил покои наследника северного дома У: вещи того не то что не знали своего места, они, как песчинки в пустыне, все время мигрировали из одного угла в другой.
Мэн Чао прикрыл дверь и, пройдя к деревянной стойке, на которой висели подготовленные церемониальные одеяния, фыркнул:
– Ты ущипнул меня за ухо, и теперь оно неистово горит! Можно было и помягче… Кто вообще сказал тебе, что можно так с людьми обращаться?
Разглядывая одну из полок книжного шкафа, У Чан пробормотал: «Учитель…»
– Твой наставник? Я-то думал, он самый добрый из добрых… Да даже мой старик подобным образом меня не наказывал.
У Чан подумал: «Разве можно считать это наказанием? Всего-то потрепал тебя за ухо…» Он уже намеревался развеять неправильно сложившееся мнение приятеля, добавив: «Мой учитель никогда меня не наказывал!» – но вместо этого замер на месте с открытым ртом, разглядывая полуголый силуэт в паре шагов от него.
Справившись с замешательством, У Чан притронулся ладонью ко лбу и холодно произнес:
– Ты что удумал? – чем сильно позабавил Мэн Чао. Последний рассмеялся, поставил рядом со столом стул и, усевшись на него, сложил руки на груди.
– Показываю. Мы же для этого сюда пришли!
– И чем ты меня решил удивить? – склонил голову У Чан. – Своим обнаженным торсом? Если ты вдруг забыл, я мужчина такого же возраста, как и ты. Так что это можно было и не показывать!
Мэн Чао саркастично фыркнул, хлопнул глазами, а после, положив правую руку на стол, озвучил:
– Смотри на руку, а не на мое восхитительное и рельефное тело!
Он перевел взгляд на свою кисть, слегка напряг ее, и в считаные секунды все вены, тянущиеся от запястья до шеи, принялись алеть. Как только странный витиеватый рисунок проступил через кожу, Мэн Чао разжал кулак и спросил:
– Видишь?
Подобное невозможно было не увидеть! Под белой кожей заалевшие нити выглядели как разгоряченный металл, который тут же почему-то начал остывать. У Чан шагнул ближе, и не успел он в полной мере удивиться странному фокусу, как опешил: рисунок растворился на бледно-розовой руке Мэн Чао.
– Ч-что это?
Мэн Чао напряг кисть, заставляя красные нити показаться вновь:
– Проклятие дома Мэн.
– Проклятие? Я не слышал ни о чем подобном…
– Я вот тоже не знал, что людей можно за уши хватать, – ответил Мэн Чао и взглянул на приятеля.
У Чан закатил глаза:
– Будешь умничать – повторю!
Только еще недавно воспрявший духом вновь наполнился печалью. Мэн Чао некоторое время молчал, а после произнес:
– Я сиплый конь, что скачет за своим стадом и задерживает его. Куда бы я ни шел, я везде за собой веду смерть…
Глава 33Часть 3Скрытая печаль имеет облик
В пятилетнем возрасте Мэн Фэн сжег фамильное поместье и все, что его праотцы успели нажить. Большой дом, несколько оружейных и конюшен – ничего не осталось. Что уж там до сохранности семейных ценностей. Огонь так разошелся, что мог перекинуться на другие строения – всю ночь горожане его тушили и выносили из горящих построек поместья людей. Но пожар все же забрал несколько жизней, в том числе и госпожи – мамы Мэн Чао. Тогда, невзирая на страх и опасность, женщина вынесла сына на улицу и, обнимая его обожженными руками, передала слугам. Однако от полученных увечий она мучительно скончалась прямо на его глазах.
Все о Мэн Фэне отзывались лестно: тихий, спокойный ребенок, в меру шебутной, в меру игривый. Никто не стал бы и думать, что тот решит играть с огнем. Но всё же его обвинила в произошедшем одна из пострадавших служанок. Прямо над телом усопшей матери ребенка она выкрикнула свой приговор, навсегда отпечатавшийся виной в памяти Мэн Фэна.
На рассвете, когда все закончилось, среди выжженных развалин не осталось ничего. Не имея более финансов и других возможностей, отец Мэн Фэна продал земли и купил на вырученные деньги маленькую хибару на окраине. Впредь жили они очень бедно и плохо.
Несколько старых слуг перебрались вместе с ними, но и они вскоре покинули их: Мэн Фэн сильно изменился, и его поведение пугало помощниц по дому. Мальчик замкнулся в себе, не улыбался, не разговаривал, а от пары зажженных в комнате свечей забивался в угол и кричал: «Мама! Мама!»
Находиться в доме Мэн Фэн мог исключительно в полной темноте – слугам ни еды приготовить, ни жаровню зажечь; засыпал только укрытый весь с головой под одеялом. И каждую ночь ему снился один и тот же кошмар: как холодеют обгоревшие руки матери, как тускнеет ее теплый взгляд и как женщина, повисшая над ними, кричит: «Она больше никогда тебе не ответит, ты не заслуживаешь этого! Я знаю, что ты сделал! Зачем только она кинулась в огонь ради тебя?»
Так прошло мучительных полгода, пока среди множества бессонных ночей, услышав плач, одна из служанок не выдержала – всё же они мирились со скудным положением семьи и состоянием ребенка только потому, что Мэн Фэну было предречено вознесение. Женщина схватила подсвечник и поднесла его к мальчику, чтобы развеять страхи, на примере показать, что опасности нет. Но лишь заметив горящие свечи столь близко, Мэн Фэн начал неразборчиво кричать, отбиваясь от служанки руками и ногами. В конце концов он устроил новый пожар: тонкий полог кровати странным образом за секунды вспыхнул от упавшей рядом свечи. Комнату охватил огонь, конструкция кровати обвалилась на женщину, и она упала без сознания у ног Мэн Фэна, как покойная мать.
Все в одночасье могло повториться, если бы не подоспевший господин Мэн, что вечером возвращался домой и услышал крик сына. К огромному сожалению, женщина погибла: она не перенесла удара по голове. Остальные слуги после этого из страха за собственную жизнь покинули семью, а перед уходом одна из работниц по дому обмолвилась с отцом: «Наверное, господин, вашу семью прокляли. Сяо-Фэн не виноват в том, что случилось прошлым вечером. Однако еще с его рождения многие в старом поместье поговаривали, что с ребенком что-то не так. Я бы не верила этим скверным словам, если бы сама не увидела: оба раза он стоял посреди пожара, а увечий никаких не получил».
На это предостережение господин Мэн лишь молча кивнул. Теперь, пока он был на работе, Мэн Фэн оставался дома совсем один: ребенок не желал выходить на улицу, а дни и ночи проводил в полной темноте.
Отец все больше задерживался. И вот однажды, когда он уже вернулся поздно домой, его застал стук в дверь. На пороге стоял мужчина в дорогих одеждах и с теплой улыбкой – это единственное, что Мэн Фэн разглядел из угла, в котором прятался. Гость обладал мягким голосом и хорошими манерами, однако беседа повернула не туда: оба громко ругались, и в итоге господин Мэн прогнал мужчину, захлопнув за ним дверь.