– Тю, нечистая сила, – сказал незнакомец, одним плавным движением извлекая из ножен длинный обоюдоострый меч листовидной формы, – отче Александр, идите скорее сюда, тут для вас есть непыльная работа по основной специальности.
Вырвавшись на свободу, этот меч тут же засиял яростным бело-голубым светом, выжегшим ночной мрак в темных углах и высветившим в одном из них невысокую фигуру в черной сутане монаха-иезуита, из-под надвинутого капюшона которой торчало острое рыло гигантской серой крысы с подрагивающими усиками-вибриссами.
– Ой, мля! – взвизгнула крыса, на этот раз без всякого шипящего акцента, – это же сам Воин Света и Бич Божий, артанский князь Серегин. Надо же было так обознаться! Ща как врежет с правой, потом половины зубов недосчитаешься. А где он, там рядом и аватар Самого! А вот это ва-аще смертельно. Спасайся кто может!
Сделав лежащему на постели «Дмитрию Ивановичу» ручкой, и сказав: «Встретимся в аду, птенчик, пока-пока!» – странное существо подпрыгнуло на месте и с громким хлопком растворилось в воздухе, оставив после себя только запах серы и застарелых испражнений. Как раз в этот момент в проеме прохода появился несколько запыхавшийся православный священник, державший наготове массивный серебряный крест.
– Где нечисть? – оглядываясь по сторонам, громыхающим голосом произнес он.
– Сбежал, – хмыкнул тот, кого нечистый назвал Серегиным, – увидел мой меч, обозвал меня каким-то Воином Света и Бичом Божьим, помянул тебя и дал деру, напоследок пообещав вон тому козлу, что следующее их место встречи, которое изменить никак нельзя, находится прямо в аду.
– Ад большой, – меланхолически произнес священник, – впрочем, отработанным материалом там интересуются редко, и обычно с чисто прикладной точки зрения…
Василий наконец сбросил с себя ступор, перевалился через так и не проснувшуюся от всех этих воплей плотную толстопопую подружку, сполз на пол и на четвереньках, плача и подвывая, пополз по полу к священнику, которого странный незнакомец назвал отцом Александром. Сам тот давешний незнакомец с мечом смотрел на него с выражением ненависти и омерзения.
– Батюшка, честный отче, – стонал Самозванец, – спаси мя убогого, бес меня попутал, сбили с истинной дороги козни сатаны. Не вели казнить и мучить, вели помиловать и отпустить на все четыре, больше я так не буду, вот те во имя Господа нашего Всемилостивого святой истинный крест!
– Да не будем мы тебя казнить и мучить, даже пальцем не притронемся, – наклонившись над доползшим Лжедмитрием, почти ласково произнес священник, – если пойдешь с нами сам, без принуждения, мы просто зададим тебе несколько вопросов; ответишь на них честно и без утайки, очистишь душу исповедью – и иди себе на все четыре стороны, никто тебя удерживать не будет. Вот только на Русь тебе уже не попасть никогда, ты уж не обессудь. И так уже наломало дров, чадушко, на всю зиму хватит печь топить.
– Пойду, честный отче, сам пойду, вот те истинный крест, – бормотал Самозванец, поднимаясь на ноги и отчаянно крестясь.
И ведь, что интересно, и рука у него при этом не отсохла, ни губы не онемели – а это значило, что Лжедмитрий или раскаялся по-настоящему, или, по крайней мере, сам верил в свое раскаяние. Хотя в такой обстановке во что только не поверишь, особенно если за чистосердечное раскаяние обещают не только не мучить и не казнить, но и отпустить восвояси на все четыре стороны. И ведь ни слова лжи не произнес отец Александр – в тридевятом царстве, тридесятом государстве к подследственным действительно пальцем никто не прикасается, они сами все рассказывают истинно, отвечая на вопросы следователя без всякой лжи, ибо любая изреченная лжа приносит им невыносимые телесные и духовные муки, а следователь при этом оказывается ни при чем, ибо это сам лжец наносит себе ужасную боль.
– Да, Сергей Сергеевич, – сказал отец Александр, когда они уже собрались уходить, – распорядитесь, чтобы ваши воительницы также прихватили и подруг нашего нового приятеля. Запытает же их насмерть тот пан Ходаковский, обдирая шкуру слой за слоем, как с луковицы в поисках семян…
– Добрый вы, отче, – вздохнул Сергей Сергеевич, – и что я с ними буду делать?
– Как что, – удивился священник, – всыплете им по пятнадцать горячих по задам и поставите на кухню помои выносить. Да и я со своей стороны наложу какую-нито епитимью, а там видно будет, может, образумятся. Так вот совместными усилиями и спасем две заблудшие души от адских мук, чем не прибыток Небесному Отцу?
– Наверное, вы правы, честный отче, – согласился Серегин, и бойцовые лилитки по его знаку подойдя к ложу разврата, взгромоздили себе на плечо по одной тушке и вышли вместе с ними в мир Содома. Последним шатер покинул сам Серегин, закрыв за собой портал, после чего внутри стало темно и сиротливо, и только куча дерьма на постели, да разбросанные повсюду «царские» шмотки напоминали о том, что тут совсем недавно обитал претендент на российский престол, именовавший себя царевичем Дмитрием, последним сыном царя Иоанна Грозного.
28 июня 1605 год Р.Х., день двадцать третий. Окрестности Москвы, село Красное, бывшая ставка «царевича Дмитрия Ивановича».
Утром весь лагерь Самозванца буквально стоял на головах и ходил на ушах. Из шатра, тщательно охраняемого польскими украинными козаками, бесследно исчез как сам претендент в московские цари, так и его временные полюбовницы Марфушка и Парашка. Пан Ходоковский неистовствовал. Опять была заподозрена измена – и вся стража, стоявшая в ту ночь по лагерю, подверглась жесточайшим допросам. Только на этот раз насмерть пытать пан Ходоковский никого не стал, и никого не казнил, ибо стража эта была не из местных русских изменников, а из украинных казаков и польских жолнежей, а их неудовольствие пытками и смертями товарищей могло бы кончиться плохо для самого пана Ходоковского. Да и без того было понятно, что стража к исчезновению Лжедмитрия непричастна, а как он вместе с двумя бабами мог тихо пройти через весь лагерь, да так, что его никто не увидел, пану Ходоковскому не могло прийти и в голову. Конечно, они все втроем могли обрядиться в одежды золотарей, тем более что в шатре откровенно воняло дерьмом, а на атласных простынях громоздилась как бы оставленная в насмешку громадная куча испражнений. Стража обычно не очень приглядывается к этим работникам лопаты и черпака, не пересчитывает их по головам и не проверяет содержимое их бочек. Очень надо бравым гусарам да козакам возиться в собственном дерьме. В результате стража, стоявшая у шатра Лжедмитрия, была выпорота за сон на посту, а все остальные отделались строгим словесным внушением со стороны пана Ходоковского и епитимьей со стороны сопровождавшего отряд католического ксендза.
Положение не только поляков, но и прочих прихвостней Лжедмитрия-Отрепьева сразу стало до невозможности шатким. Неизвестно еще, куда и к кому побежал Самозванец, а бегать он может, и чем закончится вся эта эскапада. Если он попадет в руки врагов польского круля, да при этом начнет говорить, то многим «лутшим людям» по обе стороны границы не сносить головы, ибо вывернутое наизнанку грязное нижнее белье – не самое приглядное зрелище.
И тут в эту сумятицу, охватившую лагерь сторонников Самозванца в селе Красном, как вихрь врывается на своем коне королевский гонец пан Качиньский, щеголяющий перевязанным грязной тряпкой правым запястьем, и вручает куратору проекта «Лжедмитрий» пану Ходоковскому свернутый в трубочку пергамент, на котором начертан смертный приговор двум десяткам самых знатных и влиятельных боярских семейств, которых требовалось обвинить в заговоре и убийстве «царя Дмитрия Ивановича». Что-что, а тормозом Ходоковский никогда не был, поскольку в родстве с эстонцами не состоял и полуофициальная версия о побеге претендента на русский престол «куда глаза глядят» сменилась официальной версией о его похищении злыми силами. Не прошло и часа с момента прибытия королевского гонца, а во все стороны от лагеря сторонников Самозванца выехали весьма поспешающие конные поисковые отряды, один из которых и «отыскал» подходящий труп, торжественно притащив его в лагерь мятежников, точно так же, как гордый удачной охотой кот приносит домой большую дохлую крысу.
Тут надо сказать, что народ, любивший тихого и богомольного царя Федора Иоанновича, с изрядной неприязнью относился к правящему из-за его спины Борису Годунову и откровенно презирал царевича Федора Борисовича, который, как казалось людям, нес на себе передаваемый по наследству грех убийства в Угличе так называемого «царевича» Димитрия Ивановича. Именно этот «великий грех», приведший к пресечению законной природной династии рюриковичей, по мнению многих русских людей, стал причиной Великого Голода 1601-03 годов, когда из-за климатических катаклизмов, по подсчетам некоторых историков и демографов, сразу вымерла треть царства Московского. Поэтому чудесное «воскрешение» покойного «царевича» в образе Самозванца было воспринято значительной частью народа как чудо, а его «смерть» как великое горе. И никому в голову даже не пришло, что буде тогда в Угличе царевич Димитрий спасся, то никакого великого греха на Годуновых лежать не могло, а если грех есть, то и «царевич Дмитрий» такая же фальшивка, как и монетка, сделанная из серебра с добавлением свинца.
Но мозг народный мыслит совершенно иными категориями, а потому все доводы разума для него не важны – он живет чувствами. А чувства говорили, что рюриковичи были хорошими царями, а вот Годуновы плохими – и точка. Но еще сильнее на Москве не любили тогдашних жирных котов, думных бояр: Шуйских, Романовых, Воротынских и прочих. Для бессмысленного и беспощадного бунта не хватало только подстрекателей, но и они нашлись очень быстро, указывая на «виновников» смерти Дмитрия Ивановича по списку, присланному от секретаря польского круля. Разъяренные толпы вооруженного народа, возглавляемые специально назначенными людьми пана Ходоковского, кинулись по указанным адресам, и только на патриаршьем подворье их постигло разочарование. Оказалось, что патриарх еще два дня назад выехал в Троице-Сергиеву Лавру, наказав всем неравнодушным к судьбам Руси собираться там под знамена царя Федор