Такое большое количество рабов в Крыму объяснялось двумя обстоятельствами. Первым из них было то, что, с одной стороны, татары не желали заниматься физическим трудом, а с другой стороны, они не испытывали недостатка в пленниках. Второе заключалось в том, что из Крыма крайне тяжело убежать. Единственный перешеек, связывающий этот полуостров с материком, узок и перекрыт крепостью, а для побега по морю требуется содействие местного населения; а его вы не дождетесь даже от православных греков, ибо за голову каждого пойманного беглеца им положена награда.
В тех местах, в которых стояли гарнизоны из турецких янычар – то есть в Керчи, Еникале, Кафе, Судаке, Балаклаве и Гезлеве – нам не удалось избежать пусть и краткосрочного, но крайне ожесточенного сопротивления. Этих головорезов не смущало даже то, что наши воительницы внезапно оказывались прямо внутри крепостных стен, и только лилитки-ветеранши, не уступающие туркам в свирепости, и плотный пулеметный огонь могли переломить – и переламывали – ситуацию в нашу пользу. Татары – те, наоборот, поняв, что против них играют профессионалы из высшей лиги, а заклинание защитного ветра отклоняет все их пущенные издали стрелы, начинали избегать схваток, не желая класть свои головы без шансов на победу. Но и для татарских отрядов игры в кошки-мышки с уланскими эскадронами не могли закончиться ничем, кроме тактического тупика и полного разгрома и уничтожения.
В Керчи, Кафе, Балаклаве и Гезлеве, где на якорных стоянках нашим вторжением были застигнуты врасплох турецкие военные галеры, полыхнули восстания гребцов-рабов, которые после применения совсем невинного заклинания Освобожденного Железа, ударили в спину своим вчерашним хозяевам и угнетателям. Резня была страшная – даже без подстегивания этих людей боевой магией, ибо у них наболело. Из турецких матросов и офицеров на этих галерах живым не мог уйти никто; гребцы вооружались трофейным оружием и с яростным ревом врывались в порт, круша все подряд и убивая всех встречных, которые хоть немного были похожи на турок или татар. А им навстречу из города в порт, преследуя бегущих хозяев, рвались такие же озверелые, потерявшие человеческий облик люди, которых турки и местные татары использовали в качестве рабочей силы в различных городских учреждениях и частных домах. И все это происходило в тот момент, когда мои воительницы в городских цитаделях мечами и пулеметным огнем под корень вырубали янычарские гарнизоны.
Как правило, после таких схваток Призыв собирал себе обильную жатву среди людей, в одной руке сжимавших отобранное у врага окровавленное оружие, а другой рукой обнимающих за талию какую-нибудь первую попавшуюся красавицу-девицу. И неважно, была та девица освобожденной наложницей-полонянкой или честной дочерью-вдовой какого-нибудь турка, татарина, армянина или грека. Плевать! Главное, что эти люди, потрясая оружием, кричали мне «Любо», или «Хох», а потом, становясь на одно колено, не задумываясь, клали к моим ногам свои ятаганы и абордажные сабли. Сказать честно, это был не самый лучший вариант для войсковой вербовки: безземельная польская шляхта, пленные германские наемники, запорожские реестровые казаки, служилые московские люди и боевые холопы. За исключением двух последних категорий – народ сей буйный, необузданный и горячий, но это были настоящие воины, и этим все сказано. Ибо те, кто, расковавшись, постарались затеряться в стороне от схватки, ни при каких условиях не приходили ко мне предложить свою службу и верность.
Но Призыв Призывом, а ведь эту массу (на весь Крым таких буйных и боеспособных полонян набралось больше двадцати тысяч) надо было как-то структурировать и организовать, назначить командиров и инструкторов и приступить к обучению. Вот тут-то и пригодились Велизарий и Михаил Скопин-Шуйский. После длительного мозголомного совещания мы решили расформировать две уже сформированных мною пехотные дивизии и заново сформировать сорокатысячный пехотный корпус. При этом в линейных ротах должны быть равномерно перемешаны бойцовые и прочие лилитки, дикие амазонки, тевтоны, рекруты мира Славян, мира Батыя и этого мира Смуты, а также ветеранши былых сражений и новобранцы, еще ни разу не бывшие с нами в регулярном деле. Сделано так было ради того, чтобы ветераны, а самое главное ветеранши, смогли бы равномерно передавать свой опыт новичкам, а также для облегчения общения между воителями и воительницами.
Все равно же и те и другие будут сигать на свидания через забор – так лучше сделать этот процесс контролируемым и управляемым. Ох уж эти суровые лилитки и дерзкие амазонки и стоящие напротив них, подкручивающие ус, бравые шляхтичи, лихие козаки и брутальные герры, не комплексующие перед бойцовыми лилитками потому, что во время оно они сами служили за двойную плату, оттого что могли орудовать на поле боя тяжелым двуручным мечом. Наши земляки на их фоне совсем не смотрятся, но я знаю своих Верных и уверен, что, полюбовавшись на яркую мишуру, они по большей части выберут все же настоящих мужчин, пусть даже и невзрачных, но зато надежных.
Командиром этого корпуса пока был назначен Велизарий, а его заместителем и помощником я сделал Михаила Скопина-Шуйского. Все же тот был хоть и военным гением, но совсем молодым человеком без всякого боевого опыта, и квалифицированное руководство повредить ему никак не могло. Потом я планировал его повысить, только пока не мог понять, куда. Этот молодой человек явно обладал такими же способностями, как и чуть более юный Александр Ярославич (в нашем мире Невский), и использовать его в качестве банального комдива, комкора или даже командарма мне казалось до предела глупым и нерациональным.
Все разрешилось само собой, когда после того совещания ко мне подошел царевич Федор Борисович в сопровождении митрополита Гермогена, и, краснея и заикаясь, попросил освободить его от обязанности когда-нибудь в будущем занять на Москве царский трон. Митрополит же пояснил, что вьюнош Федор не чувствует в себе к царской стезе ни призвания, ни таланта, и с большей охотой пойдет по научной или церковной линии, что на Руси начала семнадцатого века почти одно и тоже. Мол, он, Гермоген, отговаривал парня, как мог, но тот был упорен и стоял на своем. Вот что значит отстранить от ребенка деспотичную и честолюбивую мамашу, которая требовала, чтобы он совершал то, что противно его натуре.
Но был тут один нюанс – для того чтобы отречение Федора Годунова стало окончательным и бесповоротным, он должен принять монашеский постриг, а значит, как бы умереть для всего мирского, получив при этом новое имя. Однако не рановато ли записывать Федю в монахи? Насколько я знаю, он без всякой посторонней помощи свел знакомство с рязанской княжной Ефросиньей – и теперь два одиночества изливали друг другу свои сердечные истории. У парня была тираническая и честолюбивая мама, у девушки такая же бабушка, после чего вполне ожидаемо прозвучало: «Ах, мой милый, у нас с тобой так много общего!». Тем более, что и русский язык с 1238-го по 1605-й год изменился не так уж сильно, и взаимопониманию молодых людей ничего не мешало. У парочки, понимаешь, лубофф, конфетно-букетный период – и тут Федя, понимаешь, собирается уйти в монастырь. Непорядок!
Но, помимо личной трагедии двух юных сердец, при таком развитии событий царский престол опять оказывается без законного наследника, а значит, с политической точки зрения, мы снова имеем ту же позицию, что и до спасения семьи Годуновых из-под расправы. Федор-монах – это также плохо для Руси, как и Федор-покойник; и эту мысль я попытался донести до молодого царевича и его наставника. И тут оказалось, что эти двое (я имею в виду Федора Годунова с митрополитом Гермогеном) придумали такое, что мне и на голову не налезает. Точнее, всего заговорщиков было четверо, но царевна Ксения и та самая княжна Ефросинья, как легкомысленные особы женского пола, которым не положено заниматься государственными делами, оставались в тени.
Если говорить вкратце, то на роль оптимального будущего царя эта команда «назначила» Михаила Скопина-Шуйского. А что – парень молод, харизматичен, и к тому же является весьма талантливым полководцем. И что самое главное – по нему насмерть сохнет царевна Ксения Годунова. Замуж, замуж и только замуж. Царевич Федор, в свою очередь, отнюдь не стремится в местный монастырь, а влюбленная в него княжна Ефросинья не торопится его туда спровадить. Эти двое мечтают пожениться и вместе с нами уйти в верхние миры. Федя хочет учиться, учиться и еще раз учиться, а княжна Ефросинья желает посмотреть другие миры и новых людей, а также показать им себя во всей красе. Брак при таких различных стремлениях не может быть прочным, но мне почему-то кажется, что у этих двоих имеет место отнюдь не стремление создать новую семью, а банальное желание уйти из-под гиперопеки взрослых, доказав им свою зрелость и значимость. Княжна Ефросинья, вон, благодаря нам, уже ушла от этого дела; а теперь совершенно той же свободы хочет и царевич Федор.
Царь, становясь царем, при этом еще и становится рабом – рабом церемониальных условностей, рабом политического расчета, рабом свой страны, наконец. А слабый царь – это раб вдвойне, ибо не он будет решать, насколько требуется соблюдать условности, не он будет производить политические расчеты, и не он будет решать, что стране нужно, а что нет. Сильный харизматичный царь, опирающийся на поддержку людей дела, свободен в своих решениях и поступках – достаточно вспомнить обоих Иванов Васильевичей, Петра и Екатерину Великих. Но Федор заранее знает, что сильным царем ему никогда не стать, и это его страшит. Пусть митрополит Гермоген, подобно кардиналу Ришелье, помогает ему править и дает советы, но в таком случае Федора всю жизнь будет грызть ощущение своей вторичности, и к тому же милейшая Ефросинья не хочет оставаться жить в этом захолустье (которое мало чем лучше ее родины), а желает подниматься все выше и выше. Пока не остановят.
Вот и все, осталось только уговорить Михаила Скопина-Шуйского, во-первых, жениться на девице, которая старше его на четыре года, во-вторых – занять престол, от которого он в нашей реальности бегал как от огня. Но уговаривать его будет патриарх Иов с митрополитом Гермогеном, и дай Бог, чтобы у них все получилось. Только хотелось бы посмотреть на тот вид, какой будет у Скопина-Шуйского, когда ему на полном серьезе предложат корону российской империи – или, точнее, шапку Мономаха – и невесту немного не первой свежести в придачу. Но как раз молодость невесты – дело наживное, Лилия говорит, что с этой задачей она справится за один сеанс. Только вот даже в случае успеха переговоров объявлять о смене кандидата в цари народу пока рановато. Сейчас Федора Годунова народ готов принять как наименьшее зло, при этом, скорее всего, ему будут поминать и убиен