– Вытаскивай! – сказал я дежурным по зиндану бойцовым лилиткам комендантской роты, указав на яму, в которой сидел Василий Романов. – Потом в баню его, чтоб не вонял, переодеть в чистое – и ко мне в кабинет.
– Слушаюсь, обожаемый командир! – хмуро ответила мне старшая наряда с металлическими сержантскими лычками на кирасе, и махнула рукой своим подчиненным, чтобы те тащили инструмент, которым они извлекают наверх своих узников.
И вот час спустя Василий Романов, помытый и переодетый в солдатскую форму мужского образа без знаков различия, сидел напротив меня в кабинете и удивленно оглядывался по сторонам. Конечно, этот кабинет в Бахчисарае было не сравнить с тем, магическим, который был у меня на втором этаже башне Силы в заброшенном городе мира Содома, но все же удивительного и тут было немало.
Во-первых – благодаря «Неумолимому» мы стремительно технизировались, и одним из тех предметов, вызвавшим удивление моего не совсем добровольного гостя, был терминал внутренней связи, с голографическим объемным дисплеем. Чрезвычайно продвинутая и полезная штука – особенно для мира, где не стоит лишний раз напрягать магические способности, пока не заработал наш Великий Бахчисарайский фонтан, артезианскую скважину под который саперный батальон сейчас сверлил своей буровой установкой по указаниям Клима Сервия… Правда, пользовался я этой чрезвычайно продвинутой и полезной штукой крайне редко – наверное, потому, что почти постоянно отсутствовал в этом кабинете, находясь в поле, где только шашка казаку подруга.
Во-вторых – удивление моего гостя вызвали стоящие в ряд четыре деревянных манекена. На один была напялена моя РФовская спецназовская экипировка, в которой я попал в мир Подвалов, с небрежно повешенным поперек груди «Валом», на другом висел трофейный прикид бога войны Ареса, который я не сдавал на цветмет из чисто сентиментальных соображений, на третьем находилась экипировка командира роты штурмового спецназа из мира Елизаветы Дмитриевны с импульсным личным оружием в плечевой кобуре, на четвертом был надет полный рейтарский/штурмовой комплект производства Клима Сервия с автоматом Мосина-Калашникова и пистолетом Федорова-Браунинга. Я был готов в любой момент надеть любую из этих экипировок и взять в руки прилагающееся к нему оружие. Разумеется, все сказанное выше не относилось к шутовскому наряду Ареса, который был мне дорог исключительно как память о покойнике.
В-третьих – сам интерьер в стиле «модерн», свойственный второй половине двадцатого и началу двадцать первого века, в глазах местных жителей выглядел сурово минималистичным из-за обилия плоских ровных поверхностей и прямых углов, и в то же время полированное дерево столов и стульев теплого медового цвета с узорной серебряной инкрустацией намекали на то, что вся эта мебель стоит немалых денег. Я не тщеславен, просто люблю добротные, качественные и красивые вещи, но не страдаю от их отсутствия. Вот хорошее оружие – это совсем другое дело, потому что в нем заключена моя жизнь и жизнь моих друзей, а также смерть наших общих врагов.
– Ну, Василий Никитич Романов, – сказал я, с усмешкой глядя на своего визави, – рассказывай, как ты дошел до жизни такой? Сын такого человека, как боярин Никита Романович, вдруг ставший вором, вероотступником, изменником родины и лжецом-самозванцем, пошедшим против собственной страны и православной веры. Любимец народа «царевич Дмитрий Иванович», поставивший себе целью уничтожить все, что этому народу дорого, и позвавший в страну ее злейших врагов – поляков и литовцев…
– Поклеп это, – вскричал Василий, – не звал я поляков и литву, не звал, не звал, вот те крест! И государство русское я хотел сделать сильным как никогда, и православную веру я хотел не уничтожить, а улучшить, а то она закоснела в своем древнем высокомерии, а в Европах давно уже веруют по-иному, по-умному, когда что хочешь делай, лишь бы от того была польза, а у нас то нельзя, это нельзя, а вот это не положено, потому что отцы наши и деды так не делали, и нам это делать тоже негоже.
– Ладно, – сказал я, – соглашусь, поляков ты, может, на Русь не звал, они сами пришли, ты только засов отодвинул да дверь раскрыл. Но почему в твоем так называемом войске поляк на поляке сидит и польским украинным козаком погоняет, а подданных московского царя там, почитай, и нет? И как можно усилить государство, затеяв в нем бунт и смуту? Я понимаю – законная природная династия, идущая от Александра Невского, пресеклась, и новый царь был выбран из сиюминутных соображений, но какого же черта, не прошло и трех лет, вы стали затевать против него заговоры и пытаться сжить со свету; а ты, как вырвался из ссылки, сразу метнулся за помощью к польскому крулю, предложив тому поднести страну на блюдечке с голубой каемочкой…
– Да кто ты такой, чтобы судить меня и чинить мне допрос!? – возмутился Василий, в котором взыграло ретивое, потом осекся и сказал уже значительно тише: – Да ты знаешь, чего творил с нами этот проклятый Бориска Годунов? Как он приказал зло, до смерти, умучить меня и моих братьев? Я и в мыльню то с того не хожу, чтоб не видали люди отметы позорные, что остались на мне от чепей и кандалов, которые на меня наложили по его указу. И братья мои – Никифор, Михаил и Олександр – тако же были до смерти умучены голодом и лишениями по его указу, да сам я претерпел ужасные мучения в пелымской ссылке от его людишек и чудом оттуда вырвался – вот те крест; а ведь мы не затевали против его никакого сговора, и травить ядом не собирались тако же, в чем могу поклясться тебе самой страшной клятвой!
– Не мне ты будешь клясться, раб божий Василий, а тому, кто послал нас в этот мир, полный скорбей, и перед кем мы все будем держать свой ответ, – мрачно произнес я, набирая на клавиатуре терминала код вызова. – Отец Александр, если вы поблизости, то зайдите ко мне в кабинет, пожалуйста…
Отец Александр оказался поблизости и очутился в моем кабинете даже раньше, чем я предполагал. Увидев Василия Романова, напряженно сидящего на краешке стула, он хмыкнул и вопросительно посмотрел в мою сторону.
– У этого поца, – сказал я, – необходимо принять страшную клятву в том, что ни он, ни кто-то из его братьев до своего ареста и ссылки никогда не злоумышлял против царя Бориса Годунова, и не собирался травить его ядом.
Священник хмыкнул и, сняв с шеи крест, протянул его экс-самозванцу.
– Целуй крест, – погромыхивающим голосом произнес он, – в том, что ты и твои братья до ареста не злоумышляли против царя Бориса…
– Клянусь, – вымолвил Василий Романов, – в том, что ни я ни мои братья до ареста не злоумышляли и не сговаривались против царя Бориса и не собирались травить его ядом. Все это есть самый злобный поклеп, и пусть этот грех падет на того, кто это выдумал, выверни Господь его наизнанку.
Как только Василий поцеловал крест, как в безоблачных небесах прогрохотал гром, а где-то вдали едва слышно раздался вибрирующий нечеловеческий вопль, как будто действительно кого-то выворачивали наизнанку со стороны заднего прохода. И к гадалке не ходи, что это страдал бедняга Семен Годунов, давеча признавшийся под заклинанием Правды в этом деянии. Только я не был до конца уверен, что он не попал пальцам в небо и потому устроил Василию эту проверку. Клятвы перед лицом Отца – штука непредсказуемая, так что плакали теперь хищные динозавры – судя по интенсивности постепенно затихающих воплей, то, что останется от бедолаги Семена, сгодится только мелким падальщикам, а вот Василий, как и его братья Романовы, в заговоре против Годунова оправданы. Но это отнюдь не отменяет того, что этот Василий натворил после своего побега из ссылки.
– Итак, – кивнул я, – по делу о заговоре ты оправдан. Но тебе не отвертеться от всего остального, содеянного тобой – то есть от перехода в католичество, от работы на польского короля Сигизмунда и орден иезуитов, связанный с нечистой силой, от самозванства (ибо никакой ты не Дмитрий Иванович), от организации на Руси Смуты и от приказов убить злой смертью членов семьи предыдущего царя Бориса Годунова, а также низвергнуть с патриаршего престола и сослать в дальний монастырь святейшего патриарха Иова.
Василий опустил голову, а его руки непроизвольно сжались в кулаки.
– И за все это, – невнятно произнес он, – я повинен смерти, не так ли, князь далекой Артании, свалившийся на нашу голову внезапно, как июльский снег?
– А ты думаешь, неповинен? – вопросом на вопрос ответил я, – раз не увидел, где кончается твоя вражда с Годуновыми и начинается война против самой Руси?
– Не увидел, – подтвердил Василий, – и хоть я не враг своей земле, но месть – это такое сладкое дело, что, творя его, очень трудно остановиться. Знал бы ты, как, будучи без вины прикованным чепью к стене, аки какой-то медведь, я мечтал о том, как поубиваю всю эту семейку; жалко, что царь Борис – это не моих рук дело, а жеманницу Ксению буду раздевать, несмотря на все ее сопротивление, а потом снасильничаю во всю мужскую сласть… Ведь я силен, очень силен, князь Артанский, и я очень удивляюсь, что ты рискуешь говорить со мной с глазу на глаз, когда на мои руки и мои ноги не наложены тяжкие железные вериги…
– Васенька, голубчик, – ласково сказал я, кивнув на экипировку Ареса, – обладателя этих вот доспехов, еллинского бога войны Ареса, я побил голыми руками, когда тот был при копье, мече, полной экипировке и магически накачанных мускулах, потом свернул ему шею как куренку. Сейчас я стал еще сильнее, и сделаю тебя в одно, максимум в два касания. Если ты полный идиот, то тебе не поможет никакая сила, запомни это на будущее…
– Не будет у меня никакого будущего, – угрюмо сказал Василий, – ты же рази забыл, что я вор и самозванец. Поболтаешь тут со мной немного ради интереса, а потом на плаху или на кол…
– Ну, – усмехнулся я, – есть у меня для тебя одно предложение, от которого ты не сможешь отказаться. Согласишься – и тогда все будет так, как мы тебе обещали в самом начале. Отпустим мы тебя – и пойдешь ты на все четыре стороны; да только, сколько бы ты оттуда ни шел, никогда не сумеешь вернуться на Русь… Но зато обещанная тебе встреча в аду окажется отложенной на неопределенное время, и твои персональные черти некоторое время поскучают без работы.