.
Неласково встретил ходоков вышедший на крыльцо Троицкого собора патриарх Иов. Опираясь на патриарший посох, зыркнул на них из-под насупленных седых бровей суровым взглядом своих черных очей. И когда пали ему в ноги московские посланцы, патриарх сурово им попенял, что не были они верны законному государю Федору Борисовичу Годунову, поддавшись на лживые посулы самозванца, в то время как всем известно, что настоящий Дмитрий Иванович, сын царя Иоанна Грозного и его последней сожительницы Марьи Нагой, давно мертв и покоится в Угличе, в могиле под специально построенной часовней при дворцовом храме Преображения Господня. Поэтому все, что может посоветовать москвичам – молиться и каяться, ибо подняли руку на законного царя и тем самым согрешили перед всей русской землей, и ждут их за это невзгоды и страдания. Но не он (патриарх Иов) будет судить москвичей – а тот, кто свыше взирает на все дела земные и выносит свой суровый приговор. Он, Иов, может только молиться, чтобы приговор этот был не очень суров, ибо нового царя Русь обретет только тогда, когда будет искуплен этот тяжкий грех. В конце патриарх добавил, что уже знает, кто скрывался под именем убиенного царевича Дмитрия, но откроет это лишь тогда, когда москвичам наконец-то будет даровано прощение.
И как только ходоки, выслушавшие эти суровые речи, поднялись на ноги и, понурив головы, через ворота чинно покинули монастырь, их окружили бойцовые лилитки Серегина. Те крайне бесцеремонно выдернули из их рядов Андрея Телятьевского и Петра Басманова, и, замотав им локти веревкой, забрали с собой, а остальных отпустили восвояси. Сопротивляться никто не посмел, ибо у этих остроухих репутация сложилась вполне определенная, потому и не нашлось желающих связываться с «божьими ангелами». Тем более что и Телятьевскому и Басманову народом этот поход к патриарху был определен в качестве наказания, чтобы они лично выслушали от него за все, что натворили.
17 июля 1605 год Р.Х., день сорок второй, Вечер. Крым, Бахчисарай.
Капитан Серегин Сергей Сергеевич, Великий князь Артанский.
Когда патриарх говорил об ужасных страданиях, ожидающих москвичей, он их только слегка пугал для того, чтобы народ лучше осознал, что натворил. Но в любом случае, ситуация, вызвавшая Смуту, была создана не московским людом, и не ему за нее было расплачиваться.
Один из виновных в Смуте в буквальном смысле слова уже оказался вывернут наизнанку, и глядеть на то, что осталось от Семена Годунова, без содрогания не могли даже видавшие виды дьяки разбойного приказа – Иван Голова и Степан Гусь, направленные ко мне патриархом. Крестился и плевался даже приданный к дьякам опытный заплечных дел мастер (палач) Данило Толстый. Последний даже спросил меня: «Кто его так, сердешного?», а я в ответ только потыкал пальцем в небо, на чем вопрос был исчерпан. В итоге никчемные останки небрезгливые рабочие лилитки извлекли из ямы и без всяких почестей и приметных знаков зарыли прямо в дворцовом саду. Оставшиеся от Семена допросные листы потом будут приобщены к делу.
Кстати, палача у патриарха я не заказывал, но дьяки не поверили, что мы сможем вести допрос без его помощи. Потом они сами все увидели и признались, что не ожидали, что будет все так просто. Мол, заходит в комнату тихий улыбчивый отрок, по странному совпадению тоже Димитрий, смотрит на подследственного строгим укоряющим взором и тот сам начинает говорить, захлебываясь словами, отвечая на вопросы чуть ли не раньше, чем дьяки успевают их задать. Правда, потом требуется позвать того же отрока, чтобы тот прекратил у допрашиваемого приступ откровенности. Иначе, когда бедолагу вернут в зиндан, он будет болтать сам с собой всю ночь, пугая соседей и разбрасывая направо и налево государственные тайны. Вроде не видно никакого колдовства, а жутко так, что волосы на голове встают дыбом, приподнимая шапку. И опять палач оказался в шоке. Никакой дыбы и кнута, а каков результат!
Другой виновный (я имею в виду Василия Шуйского) пока еще от нас прятался, но его активно разыскивали. Кстати, чем больше мы разбирались в нюансах этого дела, тем отчетливей проступали контуры длительного многоходового заговора, который должен был создать все условия для того, чтобы этот человек, обладающий лисьей хитростью и неумеренным честолюбием, смог сесть на царский престол. Для установления полной картины не хватало только провести тщательный и доскональный допрос самого Василия Шуйского, после чего дело можно было передавать в суд. Единственная проблема состояла в том, что судить его будет уже новый царь, Михаил Скопин-Шуйский, который скорее помилует своего родственника, чем создаст смертельные проблемы как себе лично, так и государству Российскому в целом. Поэтому выбор у судьи должен быть прост – либо изгнание за пределы Руси без права возвращения, либо смертная казнь на Лобном месте в присутствии огромного количества народу. Иначе никак. Я просто не соглашусь.
Третий виновный (точнее, виновные, потому что их целая группа) обитает в Польше, и разговор с ними будет особый. Это и король Сигизмунд, и его советники иезуиты, а также молоденькая стерва Марина Мнишек, решившая любой ценой стать самовластной королевой. Постель с самозванцем ее не пугала, потому что она была прекрасно осведомлена о его высоком боярском, хотя и не княжеском происхождении, как не пугала ее и необходимость идти к своей цели по трупам людей. Что делать с Маринкой, я знал – выкраду и передам бывшему Самозванцу в чем мать родила за минуту до его отъезда на ПМЖ на необитаемый остров.
А вот с прочими участниками этой истории с польской стороны (то есть с королем Сигизмундом и иезуитами), разговор будет менее лицеприятный. Пусть сперва вторгнутся в пределы России и огребут проблем по самое «не хочу» – как от моих воительниц, так и от мобилизовавшегося московского войска, которому как раз в этот момент требуется дать надлежащего государя, за которого не стыдно сражаться и не страшно умирать. Но тут, опять же, помогать русскому войску необходимо в строго дозированных объемах. Русские ратники сами должны почувствовать вкус настоящей победы, а потому мое воинство будет сражаться не вместо них, а вместе с ними. Единственное условие – кампания не может быть затяжной, потому что после польской войны им еще предстоит чистить южные степи от татарских и ногайских кочевий.
С этими кочевьями тоже вышло не все так гладко. Разгромив татар в самом Крыму и подавив их волю превосходящей вооруженной силой, я, как уже известно, начал операцию по их выселению с полуострова в Таврические степи в расчете на то, что их родственнички, недавно ушедшие в Валахию на помощь султану, вернутся к перешейку и подберут своих баб и ребятишек. Поэтому татарские беженцы, едва перейдя Перекоп, вставали лагерем прямо в виду крепостных стен, ожидая подхода с армии калги Тохтамыша, к которой уже были посланы гонцы; и было этих беженцев столько, что вся земля казалась покрытой палатками. Ну не поднялась у меня рука на массовое убийство женщин и детей, и в то же время не было ни сил, ни времени заниматься их позитивной реморализацией, а ни в одном из уже пройденных нами миров эти люди в своем исходном виде не были нужны. Тогда я решил просто оттеснить эту толпу в Буджак (то есть в степи между нижними течениями Днепра и Дуная, где уже жила их родня), чтобы они были в основном проблемой для Речи Посполитой, а не для Московского Царства.
Но черта с два. Первыми безоружных беженцев, которых к тому времени за Перекопом было уже несколько тысяч, обнаружили не их непосредственные родичи, а ногаи из близлежащих кочевий, воевать с которыми у меня сейчас не было ни сил, ни желания. Эти гады тут же принялись грабить выгнанных мною из Крыма обезоруженных татар, забирать в полон тех, кто помоложе и попригожее, и убивать остальных. Кстати, многие татарские бабы и девки умудрились попрятать на теле кучу драгоценностей, так что грабить там было что. Причем все происходило прямо в виду Перекопа, в наглой уверенности, что раз уж мы выгнали этих людей в Таврические степи, то нам наплевать на их судьбу; и вообще, если Крымское ханство разгромлено, значит, теперь ногаям можно все. Такого хамства я не стерпел. Если я сам не стал убивать и насиловать, то это не значит, что подобное будет позволено кому-то еще.
Первое что я сделал, прибыв к месту событий через ближний портал – это остановил движение татарских беженцев к выходу из Крыма. Одновременно две уланские дивизии численностью в шесть тысяч сабель, выброшенные через порталы в тыл к грабящим беженцев ногаям, частой завесой развернулись за их спиной, а три тысячи рейтарш тараном ударили по ним от крепости, разметав ошарашенного противника мелкими брызгами, а сами эти брызги отбросив на уланскую завесу. Началось степное маневренное сражение кавалерии, которое ногаи, зажатые между молотом и наковальней, проиграли вчистую. У моих воительниц уже был опыт степных войн с двумя похожими ордами, и обе этих войны с аварами Баяна и монголами Бату-хана они выиграли, получив боевой опыт и закрепив полученные во время обучения рефлексы. Поэтому грабившая беженцев банда, оказавшись в меньшинстве, была застигнута врасплох и достаточно легко разгромлена моими не знающими пощады воительницами.
К тому же, поскольку ни татары, ни сами ногаи по большей части еще не использовали огнестрельного оружия, в деле против них годились и старые доспехи тевтонского производства, вместе с наложенными на них заклинаниями защитного ветра. Новье от Клима Сервия требовалось исключительно для войны с европейскими армиями, ну и еще для борьбы с отборными отрядами турецких янычар. Очень быстро общее сращение рассыпалось на россыпь отдельных схваток, где небольшие конные отряды гонялись друг за другом, догоняли и сходились в отчаянных сабельных рубках, а сверху на это смотрело беспощадное июльское солнце. Против бойцыц, которые были защищены заклинанием Защитного Ветра, луки ногаев были малоэффективны, а во время схватки – грудь в грудь и в глаза в глаза – быстрая реакция, сильные руки, и такие длинные палаши из прекрасной стали давали моим воительницам бесспорное преимущество. И это если не считать тех моментов, когда нет-нет по плотным группам противника спешившиеся уланши с выгодных позиций открывали плотный ружейно-пулеметный огонь.