Начав разбираться в этом хаосе, я поняла, что он обозначает чрезвычайно сложную систему взаимоотношений и взаимных обязательств моего пациента с равными ему и вышестоящими персонами. Аккуратно размотав причудливую конструкцию, я расстелила ее на своих коленях. Больше всего это напоминало макраме с неправильным узором, сплетенное из нитей разной толщины. Некоторые нити были порваны и теперь кровоточили, другие же ослабли и повисли некрасивыми петлями. Если я не ошибаюсь, то порванная нить несла тот смысл, что обязательства, которые они символизировали, были нарушены как раз по вине моего пациента, а то, что концы нитей кровоточили, могло значить только то, что это вызвало вражду или даже смерть того, к кому относилась эта связь. Мысленно прикасаясь к нитям и узлам плетения, я вдруг обнаружила, что могу видеть портреты тех, к кому относились эти связи – в основном грузных бородатых мужчин в высоких горлатных шапках. Они строгими голосами выговаривали что-то моему пациенту, грозили ему жирными пальцами, унизанными перстнями, и вообще были для меня на одно лицо, как какие-нибудь китайцы или зулусы.
Насколько я понимаю, все это были московские бояре, вместе с моим пациентом являющиеся элементами странной системы, похожей на карточный пасьянс, причем место в этом пасьянсе человек получал прямо при рождении, в соответствии с заслугами предков; и чтобы подняться выше, ему надо было приложить просто нечеловеческие усилия. К сожалению, я никого из них не знаю, и насколько я могу предполагать, социальные лифты в этой системе не просто не работали – они были наглухо заколочены теми кто уже достиг высокого положения, желающими сохранить его для своего потомства. И хоть это не имело прямого практического значения для решения поставленной передо мной задачи, некоторое время я изучала этот странный узор – ведь если это было важно для пациента, это же будет важно и для его выздоровления.
Потом, перебирая одну нить за другой, я обнаружила двоих знакомцев моего пациента, отношения с которыми для него были особенно важны, и в то же время этих двоих мы хорошо знали. И оба они не имели бород и не носили горлатных шапок. Конечно же, это были свергнутый царевич Федор, которого воевода Петр Басманов предал, обуянный ложным чувством ущемленной гордыни, и Самозванец, в прошлом стольник Василий Романов, которому тот отдал свою преданность и теперь корил себя за то, что не смог уберечь его от похищения и возможной смерти. И ведь этот Басманов до сих пор думает, что Самозванец и есть настоящий Дмитрий Иванович, а о том, что настоящее его имя – Василий Романов, даже не подозревает. Ни с тем, ни с другим я еще не работала, поэтому не могла для упрощения дела вызвать сюда их образы. Нет, прежде чем проникать в средоточие сознания этого человека, необходимо устроить очную ставку с одним, и потом с другим, и пусть самозванец сам себя разоблачит; а царевич Федор, в истинно христианском стиле, дарует Петру Басманову свое прощение. Ведь Федя – мальчик совсем не злой, а сейчас еще и охваченный бурной любовью к такой же юной рязанской княжне Ефросинье, причем не без взаимности.
Сначала я решила, что очную ставку лучше перенести на утро, а пока нужно вывести этого человека из транса в который он успел впасть, и отправить в его комнату смотреть самые обычные сны. Но потом еще раз подумала и поняла, что с таким глубоким чувством вины Петр Басманов может даже наложить на себя руки – и тогда окажется, что Сергей Сергеевич напрасно рассчитывал на мою помощь. Нет, так не годится. Проблему, которая изнуряет этого несчастного, необходимо решить прямо здесь и сейчас, благо мои гаврики уже спят, и даже Асаль, которая поочередно живет то у своего жениха Глеба, то у нас, уже угомонилась в дальних комнатах вместе со своими подопечными. Вполне вероятно, что и Федор тоже спит, но, скорее всего, они с Ефросиньей как раз сейчас наслаждаются свободой от условностей, которую им дарует наше общество. Вероятно, сидят в увитой виноградом ханской беседке, вкушают его ягодка за ягодкой* и смотрят на яркие южные звезды, которые кажутся такими близкими, что стоит только протянуть к ним руку – и снимешь с неба яркую искру мирозданья. Ну а Василий Романов (он же экс-самозванец), не велик барин – придет по вызову Серегина в любое время дня и ночи.
Примечание авторов: * существуют беседочные сорта винограда, грозди которых предназначены для ощипывания прямо на ветке, так как ягоды на них созревают не все сразу в определенный срок, а одна за одной примерно в течении двух месяцев.
Выскользнув из транса, я сообщила все это Серегину, который со мной согласился. В результате за Федором пошла моя доверенная служанка Зейнаб, а за Василием отправили одну из бойцовых лилиток, состоявших в охране гарема. Если Вася не захочет идти добровольно, то Урагил пригонит его пинками. Она такая. Впрочем, так же поступила бы и любая другая бойцовая лилитка, столкнувшаяся с неисполнением распоряжения командира. Так что если Вася не хочет пострадать, ему лучше не брыкаться.
Как ни странно, тот пришел сам, без крика и скандалов, чуть ли не под ручку со своей конвоиршей, поглядывая на нее с таким видом, будто решал, приударить за этой девушкой или не стоит? Зря он так. Урагил вполне серьезно относится даже к мимолетным увлечениям и уже были случаи, когда она серьезно поколачивала своих кавалеров за разные провинности. Зейнаб прибежала чуть позже, а вслед за ней широким размашистым шагом под ручку с Ефросиньей в мою рабочую комнату вошел и царевич Федор. Увидев экс-самозванца, затем Петра Басманова, скорчившегося на диване в позе эмбриона, Федор сморщился, как будто откусил от незрелого яблока, и вопросительно посмотрел на Серегина.
– Итак, господа, – сказал тот в ответ на этот взгляд, – вы оба клялись мне, что для вас нет ничего дороже благополучия русской земли. Так вот, сейчас русской земле необходим лежащий напротив вас человек, один из троих действительно талантливых русских полководцев…
Экс-самозванец недоуменно хмыкнул.
– А какое, простите, отношение к этому делу могу иметь я? – спросил он. – Если этот человек вам нужен, господин Великий Артанский князь, берите его и владейте, я ему больше не хозяин. Я вообще больше никому не хозяин, даже самому себе.
– И я тоже, – поддержал своего оппонента царевич Федор, – этот человек изменил мне, даже не попытавшись решить свой спор с князем Ондреем Телятьевским законным способом. Берите его, Сергей Сергеевич, и делайте что хотите, мне он больше не нужен.
– Нет, господа, – вмешалась я, – вы оба ему хозяева, ведь он находится в таком ужасном и недееспособном состоянии только потому, что мучается комплексом вины перед вами обоими.
– Чем, чем он там мучается, каким комплексом? – удивленно спросил меня экс-самозванец, – госпожа, если вы хотите ругаться, то делайте это, пожалуйста, по-русски, а то мы с бывшим царем Федором и так вас едва-едва понимаем.
– Да, сказал Федя, – Анна Сергеевна, выражайтесь, пожалуйста яснее; тут с бывшим боярином Романовым люди простые, университетов не кончавшие. А вы тут словей неизвестных употребляете.
«Интересно, – ошарашено подумала я, – у кого это Федя успел понахвататься таких мудреных оборотов? Неужели у Мити с Асей? Эти могут…»
А вслух ответила:
– Комплекс вины – это значит, что лежащий на той кушетке Петр Басманов испытывает ужасные душевные муки, потому что чувствует свою вину перед вами обоими. Перед тобой, Федор, он чувствует вину за измену, за то, что ты оказался на грани жизни и смерти, и за то, что совершил тяжкий грех, которому нет прощения, не исчерпав других возможностей удовлетворить свою честь, ущемленную решениями, принятыми твоим дядей Семеном. Перед тобой, Василий, он считает себя виноватым за то, что хоть принес тебе все положенные клятвы, не сумел уберечь от похищения и, как он думал, смерти. Ведь именно он должен был стоять у твоего ложа с обнаженным мечом, пока ты там кувыркаешься с двумя девками.
– Ну и что я должен делать? – скептически спросил Василий. – Простить его за то, что не стоял и что не уберег?
– Да нет, – ответил Сергей Сергеевич, – сейчас Басманов проснется, и ты расскажешь ему всю эту историю о том, кто ты такой и как вообще получилось, что ты попытался занять место покойника Дмитрия Ивановича. Басманов – человек болезненно честный, и после известия о том, что ты его жестоко обманывал с первой и до последней минуты вашего знакомства, он должен навсегда утратить чувство вины перед тобой. К тому же потренируешься перед своим выступлением на Лобном месте.
– А ты жесток, государь далекой страны Артании, – зло усмехнулся экс-самозванец, – заставляешь меня виниться перед моим же бывшим холопом. К тому же, услышав мой рассказ, он наверняка захочет меня убить… Но у меня нет выбора, ведь я нахожусь в полной твоей власти.
В ответ Серегин только пожал плечами – мол, кому суждено быть повешенным, тот не утонет. И что если разочарованный воевода Басманов захочет прибить бывшего самозванца, то и поделом. Хотя и не факт, что в присутствии Великого князя Артании у него хоть что-нибудь получится. И вообще, если Василий Романов будет делать все, что от него требуется, то может чувствовать себя в полной безопасности. Серегин свое слово держит.
– Тогда, – сказал Федор Годунов, – простить за измену этого обормота, видимо, предстоит именно мне. Да, Петр Басманов хороший воевода, но вместе с тем он вор и изменник…
– В его измене, – парировал Серегин, – есть и немалая вина твоего родича Семена Годунова, а следственно, и вина твоего отца, из родственных чувств выдвинувшего этого человека на один из важнейших государственных постов. Кроме того, я не предлагаю тебе простить воеводу. Свое настоящее прощение за грехи и преступления ему еще предстоит заработать, отражая вторжение польско-литовских интервентов, зачищая Дикое поле от ногайских и татарских кочевий и раздвигая мечом границы на запад, юг и восток. Ратных дел, в любом из которых он будет рисковать сложить голову, Петру Басманову предстоит немерено, так что еще неизвестно, насколько долгой будет после этого его жизнь. Самое главное – сделать так, чтобы его чувство вины за содеянную измену обострило его ответственность перед страной и ее государем, и заставило бы активнее истреблять внешних врагов и внутренние крамолы.