– Я не прячусь, – хмуро ответило Эго, – просто неожиданно стало темно, и я не знаю, куда мне теперь идти. Вот разжег костер, чтоб согреться, а теперь жду, когда развиднеется.
– Ну, если так, – кивнула я, – тогда жди. Только вот ночь может быть полярная, на полгода, или вообще вечная – и тогда ждать тебе придется очень и очень долго. Это смотря по тому, что вызвало затемнение в твоих мозгах.
– Скорее всего, эта ночь вечная, – вздохнуло Эго и обвело окрестности тоскливым взглядом, – потому что я ничего не понимаю. Одного моего господина, бывшего царя Федора Годунова, я предал по собственному неразумию, а потом он исчез. Другой мой господин, царевич Дмитрий Иванович, которому я также принес клятву верности, тоже однажды ночью исчез из своего шатра, и как будто в насмешку кто-то наложил большую кучу гамна прямо посреди его постели. Ведь я же поклялся почивать в одном с ним шатре, чтобы уберечь от разных бед, но в ту ночь он сам меня прогнал, потому что позвал в свой шатер двух девок для забав, которые потом исчезли вместе с ним.
– Ну, – сказала я, – кучу гамна на постелю наложил не кто-то там, а сам твой бывший господин, который на самом деле не царевич Дмитрий, а боярский сын Василий Романов, который три года назад сбежал из ссылки, сказавшись мертвым. Большие деньги были уплачены за то, чтобы этого человека больше никто, никогда и нигде не искал. А он возьми и скажись покойным царевичем Дмитрием Ивановичем. А надоумили его на это в Пелыме, где он отбывал ссылку, потому что основной народ там как раз из Углича, сосланный Борисом Годуновым после смерти того Дмитрия куда подальше, чтобы эти люди не мозолили ему глаза.
– Да ты, поди, опять врешь, заморская боярыня! – встопорщилось Эго Петра Басманова. – Государь Дмитрий Иванович – самый добродетельный, храбрый, умный из всех государей на свете, и только один у него недостаток – слабоват до женского полу, ни дня, то есть ни ночи не способен провести без баб. Ну никак он не мог обгадиться прямо на постелю…
– А вот и нет, – усмехнулась я, – нисколечки я не вру. А обделался твой «господин» потому, что к нему ночью в гости на огонек заглянул наш Великий князь Артанский Серегин, а это, надо сказать, бывает пострашнее визита Каменного Гостя к дону Жуану. Да что там говорить, вот смотри сам. И тихо, а то пропустишь все самое интересное.
С этими словами я провела рукой над пламенем костра и в нем возникла прозрачная сфера, через которую мы могли наблюдать глазами настоящего Петра Басманова все, что делается во внешнем физическом мире. Как оказалось, с момента моего проникновения сюда, в средоточие разума своего пациента, не прошло еще и одного мгновения, потому что мы совершенно отчетливо услышали эхо произнесенной им фразы: «Г-государь?! В-вы ж-живы?!».
Присутствовавшие в моей рабочей комнате «государи» неприязненно переглянулись, потом синхронно пожали плечами, тем более что сам Басманов застыл в недоумении, переводя взгляд с одного на другого. Тишину нарушила Ефросинья Рязанская.
– Какого государя вы имеете в виду? – звонким голосом ехидно спросила она, сморщив носик, – того, которого обманули и предали вы, или того, который обманул вас, сделав игрушкой враждебных Руси сил?
– Э-э-э… – только и смог сказать Басманов, ошалевший от ситуации такой очной ставки.
Эта немая сцена могла бы продолжаться еще довольно долго, но тут, превращая комедию в фарс, заговорил экс-самозванец:
– Да, Петр, – произнес он, – я действительно тебя обманул. Никакой я не царевич Дмитрий Иванович, последний сын Иоанна Васильевича Грозного, а самый младший сын боярина Никиты Романовича Захарьина-Юрьева, по имени Василий, облыжно обвиненный Семеном Годуновым в государственной измене и заговоре, сосланный в ссылку, где меня должны были уморить до смерти, и вырвавшийся из нее, сказавшись мертвым. Да, я взял себе имя давно умершего царевича, тайно принял из рук папского нунция-иезуита католическую веру, и за помощь в междоусобной войне против московского царя пообещал отдать польскому крулю Северскую землю.
– Да, я обманывал тебя и других людей, говоря всем о том, что я сын царя Иоанна Васильевича, и что Годуновы узурпировали законно принадлежащий мне московский престол. Да, в этой борьбе мне помогали подсылы (шпионы) из ляхов и литвы, изменники бояре и тайные иезуиты из немецкой слободы, а также прочие воры, которые за деньгу малую разносили по русским городам подметные письма. И все это я делал только для того, чтобы страшно отомстить моим заклятым врагам Годуновым, убивших моих братьев, сломавших мне всю жизнь и заставивших меня делать выбор – или измена Руси и православной вере, или лютая смерть.
Теперь я пленник Великого князя Артанского, который обещал сохранить мне жизнь, если с Лобного места я сам объявлю все свои вины честному московскому люду и прочей Руси. Прости меня, если сможешь, за этот обман и за то, что из-за меня ты был вынужден изменить сидящему на московском престоле царю Федору Годунову, которому ты уже клялся в верности. К своему стыду, не могу сказать, что мне жаль всех тех, кто пострадал из-за моей жажды мести. Наверно, каты, которые пытали меня и держали на цепи, начисто отбили во мне это чувство. Единственное о чем я сожалею, так это о том, что не смог довести свои планы до конца и начисто извести это подлое семейство.
Сказать, что Петр Басманов обалдел от таких речей – это все равно, что ничего не сказать. Но еще сильнее обалдело его Эго. Обычно о таком проговариваются намеками в состоянии сильного алкогольного опьянения, а тут экс-самозванец устраивает сеанс саморазоблачения, будучи трезвым как стеклышко и даже немножко бравируя тем, какой он мерзкий тип. Очевидно, русским людям такое поведение казалось шокирующим, в отличие от европейцев, хорошо усвоивших, что ради успеха можно изваляться в грязи и что чья власть, того и вера.
Впрочем, Василий Романов не стал дожидаться реакции своего бывшего подчиненного – онемевшего, расхристанного, сидящего на кушетке с опущенными на пол босыми ногами. Резко развернувшись на каблуках, он вышел из комнаты, сопровождаемый по пятам конвоирующей его бойцовой лилиткой. Вот и все об этом человеке, по крайней мере – в жизни Петра Басманова. Какое-то внутреннее чувство говорило мне, что они больше никогда не пересекутся.
– Ну что, убедился! – спросила я поникшее головой Эго. – Тебя и тех, кто поддался на посулы этого человека, просто использовали, чтобы потом, когда вы станете ненужными, выкинуть как бесполезную ветошь. Ведь вокруг того, кого вы считали законным русским государем, было не протолкнуться от поляков, литвы, украинных, польских и донских казаков. А родичи Марины Мнишек – им бы тоже хотелось получить свою долю жирного русского пирога…
– Уйди, искусительница! – сквозь сжатые зубы прошипело Эго. – Не трави душу. И так тоска смертная. Водочки бы сейчас штоф или два – так, может, и полегчало бы. Тебе, бабе, такого не понять. Кому я теперь нужен, вор и изменщик, а самое главное, дурак, послушавший посулы лжеца и не увидевший истины, что никакой он не государь, а кукла, наряженная в царские одежды…
Было видно, что Эго Басманова стремительно пьянело, как будто оно и в самом деле между словами хлестало один стакан водки за другим. Очевидно, на этом уровне желание выпить равносильно его осуществлению. Но если верна прямая теорема, так значит, верна и обратная. Протрезвить от этого виртуального опьянения можно так же быстро, как и погрузить в него. Самое главное, чтобы клиенту захотелось быть трезвым и сосредоточенным. Наверное, необходимо воздействовать на такую неуловимую материю, как его дворянская честь, которая совершенно открыто является предметом его гордости.
– А ну не сметь раскисать, будто та же баба! – крикнула я. – Ну обманули тебя и подставили, с кем не бывает. Да, ты виноват, но нет такой вины, которую нельзя было бы искупить, сражаясь с оружием в руках против извечного врага Православия и Русского Мира. И враг этот уже почти стоит у ворот; польское коронное войско гетмана Жолкевского идет к Чернигову, а за ним, как вонь за драконом, тянутся казаки всех мастей, польское и литовское панское ополчение, наемные роты из Пруссии и Саксонии, а также много какого сброду, который даже уже и не помнит, какого он роду-племени. А кто их будет бить – Андрей Телятьевский или Иван Шуйский, которые едва знают, с какой стороны браться за саблю? Или, может, ты прикажешь царевичу Федору самому с саблей в руке выехать в поле боронить Русь, потому что ты в это время решил удариться в пьянку? Горе у него, понимаешь!
Я тут, конечно, лукавила. Просто Петру Басманову, а тем более его Эго было пока неизвестно, что мы собираемся провести рокировку претендентов на царском троне, и тот, кто его займет, действительно неплохой полководец. Но хороших воевод много не бывает, а Басманов был достаточно хорош для того, чтобы побороться за его душу. В любом случае своей цели я достигла. После упоминания о поляках и иноплеменном сброде Эго начало стремительно трезветь, попутно наливаясь таким зарядом лютой злобы, что мне даже стало немного жалко тех злосчастных панов, которые попадутся под его тяжелую руку. Я снова провела рукой над огнем – и перед нами открылась вторая половина мизансцены, когда со своей речью выступал уже царевич Федор. Хорошо выступал, проникновенно. И чем больше он говорил, действительно давая надежду на прощение и забвение греха, тем внимательней слушало его Эго Петра Басманова, и тем больше светлел окружающий нас лес, над которым вставало солнце нового дня. Даже если теперь воевода Басманов опять погибнет с оружием в руках, он погибнет на правильной стороне, сражаясь за правое дело, а не как прихвостень вора, лжеца и клятвопреступника.
18 июля 1605 год Р.Х., день сорок третий, Полдень. Крым, окрестности аула Ишунь.
Капитан Серегин Сергей Сергеевич, Великий князь Артанский.
Лагерь татарских беженцев, или, точнее, депортируемых вынужденных переселенцев, был расположен между аулом Ишунь и речкой Чатырлык. Честно сказать, это скопище шатров, палаток, да и просто тканевых навесов на кривых палках вызывали у меня далеко не лучшее впечатления. Повсюду валялись мусор и отбросы, ветер доносил вонь экскрементов, ужасающая антисанитария резко контрастировала с той чистенькой аккуратностью, которую мы прежде привыкли видеть в татарских селениях. А всего-то потребовалось отобрать у татарских семей рабов и рабынь – и люди, которые прежде даже гордились своей подчеркнутой чистоплотностью, начали превращаться в так презираемых ими хрюкаю