* Карабе́ла (польск. Karabela) – тип сабли, в частности имевший распространение среди польской шляхты в XVII–XVIII веках.
– Очень интересно, пан Янек, – недоверчиво хмыкнул гетман, – но абсолютно недостоверно. Все ваши сведения об армии этого великого артанского князя основаны на слухах, которые пересказывают друг другу московиты на своих базарах. Вам хоть удалось хоть немного узнать, что это за человек и откуда он взялся?
– Все наши сведения, пан Станислав, – ответил Бучинский, – опять же проистекают из слухов. Единственное, что нам удалось узнать об этом загадочном человеке, так это то, что его зовут Сергием из рода Сергиев, и то, что он, как разносторонне образованный человек, говорит на древнегреческом языке и отличной классической латыни, прекрасно владеет мечом и пистолем, а также метко стреляет из мушкета. Кроме того, судя по тому, что он неравнодушен к московитам, он сам каким-то образом происходит из этого народа или, по крайней мере, считает себя таковым. Берегитесь его. Говорят, что это страшный человек (а может, и не человек вовсе), враги которого всегда заканчивают свою жизнь в ужасных мучениях.
– Спасибо, пан Янек, – иронически отпарировал Жолкевский, – вы мне очень помогли. А теперь, если вам больше нечего сказать, не могли бы вы откланяться и дать мне возможность спокойно обдумать сложившуюся ситуацию.
– С превеликим удовольствием, пан Станислав, – ответил тот, снова накидывая на голову монашеский капюшон, – желаю вам умных мыслей и рассчитываю, что при следующей нашей встрече вы не будете столь скептически настроены. На прощание еще раз умоляю – не относитесь с таким пренебрежением к князю Сергию, он действительно очень опасный человек.
В следующую секунду, когда на мгновение отвернувшийся гетман Жолкевский снова перевел взгляд на то место, где стоял пан Бучинский, там уже никого не было…
29 июля 1605 год Р.Х., день пятьдесят четвертый, Ранее утро. Москва, Красная площадь, Лобное место.
Больше пяти суток гонец мчал от польской границы на юге, загоняя лошадей и теряя последние остатки разумения от терзавших его мыслей. К рубежам страны подошел злобный враг – еретики-паписты, охотящиеся даже не за кошельком или имуществом русских людей, а за их душами, и на царствовании нет совсем никакого царя. Кто отдаст приказ воеводам собирать войска? Кто расставит этих местничающих паскуд таким образом, чтобы они в припадках ложной гордости, именуемой гордыней, не повыцарапывали друг другу глаза? Кто призовет русский народ к войне за Веру, Царя и Отечество? Кто станет надежей и опорой нации, идущей на смертный бой за свое существование? Кто защитит сирых и убогих, кто покарает злых, когда кругом сплошной развал и измена?
Последний конь пал замертво, едва проскакав переброшенный через Москву-реку наплавной мост, весь уставленный закрытыми в такую раннюю пору лавочками, после чего гонец, хромая из-за зашибленной при падении ноги, бросился на своих двоих к Спасской башне Кремля. Что он там кому говорил и кого тормошил, но уже совсем немного времени спустя на колокольне Ивана Великого ударили частым набатом семитонные колокола «Медведь» и «Лебедь». Им вторили Спасский колокол на Набатной башне, а также колокола Троицкой и Тайницкой башен. Такой набатный перезвон мог означать только общий сбор москвичей на Красной Площади. В эпоху, когда не было ни газет, ни телевидения, ни интернета, именно таким образом обеспечивалось всеобщее оповещение населения о важнейших событиях. А события были нерадостные. Польский король шел войной на русское государство, даже не объявив ему этой самой войны.
Колокола ревели свое набатное о том, что каждый русский человек должен вставать на войну со смертельным врагом, а заполняющий Красную площадь народ тем временем недобро роптал, поминая злым крепким словом тех негодяев, которые лишили их законного царя. Одни при этом имели в виду свергнутого при их же содействии или на худой конец бездействии юного царя Федора Годунова, а другие поминали «природного царевича Дмитрия Ивановича», то есть самозванца Лжедмитрия (пока что без номера, потому что других и не было). Первых было в несколько раз меньше, чем вторых, но они были; и уж точно никто не поминал имени такого кандидата в цари, как Василий Шуйский. Но и те, и другие были согласны, что царь на Москве быть должен, и в тоже время злобились друг на друга, считая, что именно противная партия лишила их законного царя.
Потом на площадь в сопровождении охраны подъехал возок с патриархом, как будто тот заранее знал о том, что тут должно произойти нечто важное, и выехал из Троице-Сергиевого монастыря еще затемно. Охрана спешилась и взяла оружие наизготовку, патриарх вышел из возка и с помощью двух дюжих воительниц поднялся на возвышение Лобного места*, с которого обычно оглашались царские указы. Патриарх был суров и мрачен, как будто перед ним сейчас стоял не местной московский люд, а шайка шишей, воров и разного рода непотребных людишек.
Историческая справка: * Распространено ошибочное мнение, что Лобное место являлось местом публичной казни в XIV–XIX веках. Казни на самом Лобном месте производились очень редко, ибо оно почиталось святым. Это было место для оглашения царских указов и других торжественных публичных мероприятий. Вопреки легендам, Лобное место не являлось обычным местом казни (казнили обычно на Болоте). 11 июля 1682 г. на нём отсекли голову раскольнику Никите Пустосвяту. Указом от 5 февраля 1685 г. на Лобном месте было повелено и впредь совершать казни, но свидетелем казней оно стало только в 1698 г. при подавлении стрелецкого бунта. Для казней воздвигался специальный деревянный эшафот рядом с каменным помостом, то есть на самом Лобном месте не казнили, да и казни начались только с приходом к власти династии Романовых, которые преследовали древнее правоверие и ввели реформу Никона.
Суровый вид патриарха, мрачно взирающего на них с высоты Лобного места, подействовал на собравшихся людей как холодный душ, и они дружно повалились перед ним ниц, прося о прощении, вразумлении и наущении. Но патриарх ничего не отвечал, только внимательно смотрел на отбивающую поклоны и кающуюся людскую массу. И вот рядом с опирающимся на свой посох патриархом дрогнул и заструился воздух, как бы искажая контуры находящихся позади предметов; всего одно мгновение – и там открылась большая идеально круглая дыра. Через эту дыру на возвышение Лобного места почти тотчас шагнул юноша, одетый в царские одежды и держащий в руках жезл, в котором сразу же можно было признать свергнутого почти два месяца назад царя Федора Борисовича. Рядом с ним стояли хорошо знакомый москвичам митрополит Гермоген и еще один мало примелькавшийся персонаж – молодой стольник Михаил Скопин-Шуйский, состоявший сперва при старом царе Борисе Годунове, а потом очень короткое время при Самозванце. Народ ахнул и замер, затаив дыхание. Федор сам по себе не был ни плох, ни хорош. Все проблемы происходили от его матери и дядей, распоряжавшихся в российском государстве с бесцеремонностью свиней, травящих посевы, а их как раз их поблизости видно не было.
Но свергнутый царь с неопределенным пока статусом ничего не стал говорить народу и просто отошел в сторону, после чего на возвышение Лобного места из дыры оказалась вытолкнутой еще один сладкая парочка – гусь да гагарочка. «Царевич», на этот раз ради разнообразия известный москвичам как «Дмитрий Иванович» и одетая в темные монашеские одежды пожилая женщина, бывшая «царица» по имени Марья Нагая. Последними на Лобном месте, вытолкнув вперед «Дмитрия Ивановича» и Марью Нагую, появились гладко выбритый муж-воин при мече и шлеме, и доспехе вроде стеганого тегилея; не по-русски одетый улыбчивый отрок, от взгляда которого стыла кровь в жилах; три девицы или молодухи, одна из которых была одета также как и муж-воин, а, значит, являлась девой-воительницей, воплощением неукротимой ярости, а две других, как и отрок, тоже были одеты не по-русски.
При виде этой странной компании москвичи, только что отбивавшие поклоны, приподняли головы и замерли, не зная что и подумать… Но первым заговорил не кто-то из странных гостей, не свергнутый царь, и не бывший претендент на его место, а патриарх Иов.
– Ну что, людишки, – громко и отчетливо произнес он, – дождались кары божьей за свои грехи? Нечисть поганая, иезуиты-католики идут на Русь… А вы, что делали вы?! Свергли законного царя, чтобы позвать на трон самозванца и иуду. Вот он, люди московские, стоит перед вами, послушайте же его исповедь!
Народ, поднимаясь на ноги, тревожно загудел, увидев своего любимого «Дмитрия Ивановича», но самозванец, в миру Василий Романов, поднял вверх руку и все успокоилось.
– Ша, честной народ, – сказал он, – да, патриарх Иов прав, и я действительно вас подло обманул. Никакой я от рождения не царевич Дмитрий, последний сын Иоанна Васильевича Грозного, а Василий, самый младший сын боярина Никиты Романовича Захарьина-Юрьева. Так уж получилось, что тогдашний царев сродственник Семен Годунов облыжно обвинил меня в государственной измене и заговоре, желая обрести себе мои имения и имения моих братьев, после чего сослал в ссылку в сибирский городок Пелым, где меня должны были уморить до смерти. Но я сумел вырваться из того места, сказавшись мертвым, и потому за мной никто не гнался. Да, я признаю то, что подло присвоил себе имя давно умершего царевича Дмитрия Ивановича, потом тайно принял из рук папского нунция-иезуита Рангони католическую веру, и за помощь в междоусобной войне против московского царя пообещал отдать польскому крулю всю Северскую землю с городками.
Да я обманывал вас, говоря всем о том, что я сын царя Иоанна Васильевича и что Годуновы узурпировали законно принадлежащий мне московский престол. Признаю, что в этой борьбе против Годуновых мне помогали подсылы (шпионы) из ляхов и литвы, изменники бояре и тайные иезуиты из немецкой слободы, а также прочие воры, которые за деньгу малую разносили по русским городам подметные письма. И все это я делал только для того, чтобы страшно отомстить моим заклятым врагам Годуновым, убивших моих братьев, сломавших мне всю жизнь. Именно они заставили меня изменить Руси и православной вере, или меня ждала лютая смерть, ибо никому не нужен изгнанник на чужбине. Теперь я, пленник стоящего за моей спиной Артанского князя Сергея Сергеевича, раскаиваюсь во всем содеянном и прошу прощения у вас, московские люди, за то, что я вас обманывал, у Бога – за то, что изменил истинной вере, и у царя Федора – за то что пытался его свергнуть. Простите меня, люди добрые. Аминь!