С этими словами Василий Романов поклонился приходящей в ярость толпе и, выпрямившись, по-байроновски сложил на груди руки. Москвичи, еще совсем недавно готовые носить его на руках, теперь, выслушав сии повинные речи, пришли сперва в замешательство, а потом и в ярость. Их лица покраснели и перекосились, кулаки сжимались и разжимались, и, казалось, они готовы ринуться на Лобное место плотной толпой, чтобы разорвать Самозванца на кусочки. При виде подготовки к такому буйству оцепившие лобное место бойцовые лилитки в белом взяли свои цвайхендеры в положение «на плечо», а стоящие с ними через один стрельцы в красных кафтанах с «разговорами» выставили перед собой бердыши.
Даже Серегин и Ника-Кобра решительным движением положили ладони на рукояти своих мечей, а ведь если они одновременно извлекут их из ножен, то тогда на свободу окажутся выпущены как силы Порядка, так и силы Хаоса – и в этом случае присутствующим здесь, на Красной Площади москвичам не поздоровится. Да что там не поздоровится – мало что может остаться и от краснокаменного Кремля, да и от самой Москвы в целом. Буйство первозданных сил, в огне которых в результате Большого Взрыва родилась Вселенная – это вам не игрушки. И даже ничтожно малый масштаб взаимодействия не позволяет относиться к этому процессу пренебрежительно, потому что выделившаяся в нем энергия в тротиловом эквиваленте будет исчисляться килотоннами.
Но положение спас Дима Колдун. Откинув на затылок капюшон своей курточки, он вскинул перед собой правую руку с раскрытой ладонью и напирающих вперед москвичей мягко, но решительно поперло назад с неодолимой силой. При этом над головой отрока появилось жемчужно-белое сияние, а зрачки глаз загорелись как две звезды. И к гадалке не ходи, что в данном случае это были не проявления его собственной Силы, а манифестация Небесного Отца, использовавшего отрока как добровольный канал для проявления своей Божественной Воли. С Димы Колдуна, вытянувшего вперед правую руку, сейчас можно было бы писать картину «Разгневанный Ангел» – да и поделом, это море раззявленных, заходящихся в яростном хрипе ртов, выпученных глаз и встопорщенных бород способно разозлить кого угодно, даже такого доброго человека, как Дима, который обычно и букашки не обидит.
– Опомнитесь, люди! – сказал мальчик вроде бы негромко, но эхо донесло его слова до самого дальнего уголка Красной площади. – Не в вашей власти сейчас этот человек, не вы вскрыли его самозванство, не вы спасли от лютой смерти свергнутого царя Федора Борисовича, не вы предотвратили Великое Воровство. Нет у вас никаких прав на жизнь и смерть боярича Василия Романова, и это хорошо, потому что Господь всемилостив и не одобряет ненужных смертей, и потому что он немало помог тем, кто вскрывал иезуитов и жадного до чужих земель польского короля. Знайте, что тот, у кого такие права есть, уже приговорил Василия Романова к ссылке в такое место, откуда можно идти хоть сто лет, но все равно никуда не придешь. Для Руси он все равно что умер, так что молитесь, люди, за его грешную душу, ибо все равно ей придется предстать перед Божьим судом, может, тогда и зачтутся ей ваши молитвы.
Стоявший в первых рядах здоровенный дюжий мужик с саблей на боку, по виду из обедневших дворян или боевых холопов (что одно и то же) сняв шапку, низко поклонился Дмитрию.
– Благодарствую тебя, вьюнош, за вразумляющие и поучающие речи, – пробасил он, – а то наши бояре горазды токмо лаяться, да обещаться дать в морду, ежели что не так. Скажи нам свое имя, чтобы могли мы возносить за тебя благодарственные молитвы.
– Не я вразумлял и поучал вас, люди, а Тот, Кто выше меня, выше вас и выше всех, – ответил Дима, – Его и благодарите. Я всего лишь был Его голосом, глазами и ушами, и Его же сила останавливала вас, когда вы собирались совершить неразумное. Аминь. Если же вы хотите знать мое имя, то отвечу вам, что зовут меня Дмитрий Абраменко, двенадцати годов от роду.
– Еще раз благодарствуем тебя, вьюнош, за мудрые и уважительные речи, воистину, правду говорят, что устами младенца глаголет сам Господь. Быть может, ты и есть тот самый настоящий царевич Дмитрий Иванович, пришествие которого мы уже так долго ждем?
Сказав это, давешний мужик еще раз низко поклонился Диме Абраменко, а за ним поклон мальчику отвесила и почти вся площадь. Почти – это потому, что у некоторых бояр в задних рядах оказались негнущиеся спины – наверное, от радикулита, но этих «больных» заметили и взяли на карандаш.
– Нет, это не так, – покачал головой Дима, – вашему царевичу Дмитрию сейчас должно быть в два раза больше лет, чем мне, а останавливать свой возраст доступно только бессмертным богам, а отнюдь не таким, как я…
Патриарх Иов стукнул посохом и, возвысив голос, изрек:
– Настоящий царевич Дмитрий Иванович мертв уже четырнадцать лет, и достоверно известно, что его мать, Марья Нагая, об этом знала, потому что не раз делала поминальные вклады по душе покойного. Страшный грех поминать живых как мертвых и вы об этом знаете ничуть не хуже, чем я. Впрочем, историю настоящего царевича Дмитрия, вам как на духу может поведать сама Марья Нагая.
Последнюю сожительницу Ивана Грозного вытолкнули вперед, но, даже находясь под заклинанием Правды, она не смогла внятно объяснить, как так могло получиться, что ее единственный сын оказался убит, и каким образом произошло это убийство, ибо свидетелей этого злодеяния (которые, возможно, были и его исполнителями) по указке самой Марьи растерзала разъяренная толпа. Женщина бекала, мекала, путалась в показаниях, но так и не смогла связно ничего рассказать. Уже в самом конце это сухая и жесткая, как заплесневелый сухарь, пятидесятидвухлетняя баба вдруг разрыдалась искренними горючими слезами боли, слабости и отчаяния, возникшими оттого, что все, в чем она была уверена как в свершившемся факте, выходило каким-то запутанным мороком. Хуже всего для женщины было то, что все свидетели того самого злодеяния и возможные убийцы, которые могли бы показать на заказчика убийства царевича Дмитрия, были уничтожены как раз по ее наущению.
В принципе, в голове не укладывается мысль, что эта женщина находилась в сговоре с убийцами своего сына. Во-первых – это все-таки был ее долгожданный и единственный первенец, рожденный этой женщиной в двадцать девять лет, когда она уже почитала себя старой девой. Во-вторых – все надежды Марьи Нагой на лучшую жизнь были связаны с этим ребенком и ожиданием того, что он вырастет и займет трон после смерти своего бездетного старшего брата. Неважно, насколько законным было его рождение, фактически он был сыном своего отца и вполне мог побороться за его престол с тем же Годуновым, Шуйским, Романовым или каким иным претендентом. Эмоциональная связь между матерью и сыном должна быть необычайно сильной. В принципе совсем не удивителен тот эмоциональный взрыв и помутнение сознания, который явились следствием смерти мальчика и сами в свою очередь стали причиной бессмысленной и беспощадной расправы над всеми причастными и очевидцами, которая полностью замела следы заказчиков.
Но самое главное свидетельство в ее рассказе, связанное с делом Лжедмитриев, заключалось в том, что настоящий царевич Дмитрий давно мертв. И теперь бесполезно ждать его появления – хоть из Польши, хоть из глубины псковских лесов, хоть с самих небес. В принципе, именно это Серегину и требовалось. Поэтому, быстренько провозгласив, что бывшая «царица» за участие в заговоре и измену Родине также приговаривается к пожизненному изгнанию, Серегин быстро затолкал обоих преступников в открытый портал.
При этом они отправились не в крымскую базу, расположенную в этом же мире, а в Заброшенный город мира Содома, где над этой парочкой, назначенной к отправке в каменный век, еще должны были поработать Лилия и Зул, и для этого им нужен был еще как минимум месяц. Несколько сеансов над бывшей царицей они уже провели, оздоравливая и омолаживая внутренние органы, а теперь, после того как та откатала свой бенефис, появилась возможность заняться тонусом кожи и внешностью. Вот только мерзкий гадючий характер никто исправлять не собирался, ибо бывший самозванец должен был нахлебаться от своей «мамочки» по самое не хочу, и наоборот.
Тем временем народ на Красной площади крепко чесал затылки. Только что у них на глазах всякая идея о царевиче Дмитрии Ивановиче подрыгала ножками и приказала долго жить. Любой, кто так себя назовет, точно окажется вором и самозванцем, и для того чтобы это понять, совсем не надо ходить к гадалке. Все чаще и чаще на площади слышались голоса о том, что на царствие надо обратно звать царя Федора, теперь, когда вокруг него нет жадных и загребущих родичей, матери и дядьев, но зато есть митрополит Гермоген, известный своей щепетильной честностью, из юного Годунова вполне может получиться приличный царь.
Постепенно отдельные выкрики: «Федора на царство» слились в один сплошной беспокойный гул, и вот уже эти слова повторяла вся Красная площадь, даже те люди, которые еще недавно были политическими противниками этого молодого человека. А быть может, чуть позже они планировали организовать еще один заговор – например, когда все уляжется, устаканится и враг будет разбит. Или, наоборот, вознамерились помогать этому самому врагу, чтобы армия Федора Годунова была разгромлена, а они укрепили бы режим своей личной власти, и еще на один шажок приблизились к вожделенной шапке Мономаха. Ведь парень-то слабак, а это для царя очень вредное свойство.
Но Федор Годунов не повелся на этот акт «народной любви» – ведь всего два месяца назад те же люди с перекошенными от злобы лицами врывались в Кремль для того, чтобы свергнуть его с трона, заточить вместе с семьей под замок, а потом предать в руки безжалостных палачей. Выйдя вперед, к самому краю Лобного места, царевич поднял вверх руку, и над Красной площадью установилась вязкая тишина, время от времени прерываемая шепотками.
– Совсем недавно, – бросил в эту тишину царевич Федор, – вы собирались убить меня, мою сестру и мать, а теперь, когда морок, именуемый «царевич Дмитрий», рассеялся, вы снова зовете меня на царство, как будт