— И вот такую образину, Матвей, дочка твоя терпит, любит и прощает… А ты с нее последнее принес.
— Неужто я такой?! — передернулся от омерзения Матвей и перекрестился.
И тотчас шелудивый бес, который его приятелем прикидывался, злобно взвизгнул и сквозь землю провалился!
— Посмотри под стелькой валенка, — говорит Богородица, — жена тебе весточку с того света прислала.
Дрожащую руку сунул в валенок и вытаскивает сторублевую бумажку, на которую можно корову купить!
— Поспеши домой и делай с этими деньгами что хочешь, — сказала Богородица и скрылась в толпе.
А Матвея словно обухом по голове. Ведь это от его побоев жена померла, а теперь, выходит, простила?
— Катеринушка, Катеринушка, — бормочет сквозь слезы, — меня, идола, простила… Я ведь из-за этого пить начал, думал, залью грех водкой… А теперь, раз прощен я, разве смогу подвести тебя?
И, в каждой руке по валенку, помчался по сугробам домой, а кабак за три улицы, как чумное место, обежал.
Влетает в избу, а дочка, поджав под себя озябшие ноги, ласково спрашивает:
— И где же ты бегал без шапки? Уши вон все обморозил.
— Да я тебе, это… валенки подшивал, а под стелькой вон чего нашел! — Деньги ей показывает, а сам незаметно слезы рукавом смахивает.
— А чего же ты плачешь тогда?
— Да ведь от радости! У меня ж вместо души одна водка проклятая бултыхалась, а ты, доченька. Божью искру в ней разглядела и верой своей пропасть не дала. Я сей же час весь свой инструмент пойду выкуплю, ох и заживем тогда!
— Господи! — удивился сидевший на лавке невидимый никому грозный Ангел. — Еще один грешник раскаялся! Не могу пока душу его забрать.
И улетел так же бесшумно, как прилетел.
В тот же день в небольшой уральский городок возвратился с жестокой сибирской каторги знаменитый вор Гришка, по прозвищу Валет. Прозвали его так за то, что красив был, как карточный валет, и многим женщинам сердце разбил вдребезги.
Десять лет киркой мерзлую землю долбил, на мокром тюфяке спал, гнилую картошку ел, теперь вот вернулся без былой красы. Жгучие глаза приугасли, кудри поредели, а кое-где и совсем вылезли, грудь впала, сгорбатился. Однако ремесло свое не забыл, в болото гнить не бросил.
— Авось оно меня прежним Валетом сделает, — мечтает дурень плешивый.
Эх, известно, русский человек на трех столпах держится: авось, небось и как-нибудь. Однако авоська веревку вьет, а небоська петлю накидывает.
Ну, идет Григорий по городу, дома оценивает, где можно без испугу поживиться, и наткнулся на такой. Стоит в сторонке, в тихом переулке без прохожих, маленький уютный особняк. Осторожно в окна глянул — вроде нет никого. Замок на двери немудреный, открылся быстро, вошел и стал на цыпочках наверх по лестнице подыматься.
Осторожно в большой зал вошел. Никого. Посреди зала большой стол богато накрыт, видать, к празднику.
— Ну надо же, в первый же день — и так повезло, — потирает руки Валет, потом рюмку водки налил, опрокинул, грибок соленый прямо рукой из салатницы выловил и туда же, вслед за водкой, отправил.
В спальне наволочку с подушки содрал и сгреб в нее со стола все серебряные приборы. Огляделся, чего еще плохо лежит, и увидел в углу икону Богородицы в золотом окладе. Он и ее, идол, в наволочку сунул.
Взвалил добро на спину и видит на комоде, на вышитой салфеточке, фотография в простенькой рамочке стоит, а на фотографии он сам, Гришка, только молодой, красивый, усатый, а рядом прижалась к нему кротко скромная девушка.
— Ну надо же, к кому в гости забрел, — усмехнулся беззаботно, — а эту, кажись, Варей звали. Пацана родила, да я сбег вовремя.
И только шагнул к выходу, как вдруг во дворе шум, смех, гармонь заиграла, топот по лестнице! У Валета ноги подкосились, еле успел за занавеску в другой комнате встать, как распахнулась дверь и в залу ввалились веселые гости, а впереди молодые.
— Из церкви, видать, с венчания, — трясется за занавеской Валет.
А гости шумят, хохочут, молодых поздравляют, и вдруг все смолкли, и какая-то женщина говорит ласково:
— А вот сейчас нежданный-негаданный подарок молодым и хозяюшке. Я вам не сказала, что привела сюда тайно Мишенькинова отца. Жизнь его по всей матушке России носила и вот сюда занесла.
Медленно отодвигается занавеска, и все видят скрюченного, серого от ужаса, с остановившимися глазами Гришку, а в руках набитая наволочка, и из нее икона торчит.
— Вот. Мишенька, — говорит сваха, — отец твой пришел благословить вас иконой.
— Отец! — радостно ахнул высокий, на Гришку похожий парень.
— Ну, что ж ты, Григорий Петрович, робеешь? Благослови молодых-то! — смеется сваха.
— Да-а-а… я-а-а… э-э-э… — мямлит что-то невнятное Григорий Петрович, а сам глаз не спускает с городового, который среди гостей с шашкой стоит и задумчиво ус крутит.
— А он и подарок свадебный принес, — продолжает сваха.
— Ну, покажи, покажи, Григорий Петрович, что у тебя в наволочке!
У Валета руки от страха и позора ослабли, и вилки с ножами с грохотом на пол посыпались! Гости засмеялись, серебро подняли и к столу пошли, а Гришку городовой не только не арестовал, а даже под локоток к молодым подвел и угадил между матерью, той самой робкой Варей, и сыном.
Тихая Варя ему закусок подкладывает заботливо, ничего не спрашивает, а только ласково улыбается, а в глазах такое счастье светится, что у Гришки еда в горле комом встала.
В голове же, как летучая мышь по комнате, мысль мечется: «Так это я к себе в дом влез! Кого грабить собрался, гад?! Сына?! Не-ет, таких земля не должна носить, лучше опять на каторгу».
Встает со стула, гости умолкли, думают, тост скажет, а он вдруг:
— Гости дорогие, сын мой с невестушкой, а также Варенька! Послушайте, что скажу вам. Я ведь сюда не в гости пришел, а сына своего грабить. Вот как.
Гости онемели от неожиданности, а потом как покатятся со смеху!
— Ой, — кричат, — уморил, Григорий Петрович! Гляньте на него, грабитель нашелся! Ха-ха-ха!
— Да правду я говорю! — разволновался Гришка. — Вот вам крест! — И перекрестился. — Вяжите меня, проклятого, в кандалы забивайте, что хотите делайте, правду говорю, что сегодня будто прозрел я. Перед Богом клянусь, не будет отныне никакого Валета, а будет только Григорий Петрович!
Гости испуганно переглядываются, тишина — как на поминках, и вдруг тихая Варя громко:
— Гришенька! Ты, пожалуй, не пей больше, а то гости и впрямь решат, что ты разбойник какой. Не знают ведь, что ты шутник у меня.
— Ну, Петрович, напугал! — загоготал громовидно городовой. — Ха-ха-ха! Сделай милость, не шути больше, а то подавлюсь!
Варя силком Гришку на стул усадила и руку его под столом крепко сжала, чтоб помалкивал, ну он и покорился.
И полилась свадьба дальше, как ей положено. А в уголке под иконой сваха с невидимым Ангелом сидят.
Он и говорит ей:
— Госпожа Пречистая Богородица, третий грешник, за которым я Господом послан, сегодня раскаялся! С чего бы это? — Лукаво на «сваху» посмотрел и исчез.
Темна ночь над дремучим муромским лесом, а в самом лесу — тьма подземельная.
«Ух-ух-ух!» — захохотал гибельно сыч, и тотчас вдалеке, на лесной дорожке, заскрипели колеса повозки.
— Ага, привел-таки черт, как обещал, кого-то на погибель! — ощерился страшный, до глаз заросший черной, спутанной бородищей Яшка-душегуб и вытянул из-за пояса безжалостный топор.
Все ближе скрипят колеса, и уж видно из-за старой березы, за которой Яшка схоронился, тащит уставшая лошадь скрипучую повозку, а на ней, среди узлов, баба в платке дремлет.
Яшка потихоньку убрал подпорку, что заранее подрубленную березу держала, и с шумом свалил ее поперек дороги. Лошадь испуганно захрапела, попятилась и встала, а Яшка диким зверем метнулся к бабе, топором привычно замахнулся, и…
— Здравствуй, Яшенька! — вдруг ласково, без испуга говорит та баба.
Яшка от неожиданности топор на ногу уронил.
— Не узнал? Забыл небось мать свою?
Яшка свои разбойные бельма выпучил, и впрямь перед ним мать его сидит, и такая же молодая, как двадцать лет назад перед смертью была!
— Сгинь! Сгинь, сатана! — в ужасе отшатнулся. — Рано явился! Пошел прочь!!
— Не бойся, сынок! Видишь — крест на мне, а вот на тебе его нет. Сорвал и выбросил, потому в душе у тебя не Бог, а сатана прижился.
— Да откуда ты взялась-то?! — затравленно, из-за дерева кричит Яшка, а самого трясет, как в лихорадке.
— Пришла я с того света, сказать, что тебя там ждет. А ждет тебя не дождется дьявол. Перед Самим Господом похваляется, что есть на земле Яшка-душегуб, ни один бес с ним в зверстве не сравнится. И приготовил он тебе такую страшную муку, перед которой весь ад раем покажется.
— Да больно боялся я! — огрызается Яшка. — Даже и рад буду. Что заслужил, то и получу.
— Да ты, что же, раскаиваешься, сынок? — с надеждой спросила мать.
— Ну еще чего! Не дождетесь! — хохотнул из темноты. — Никого не жаль, кого загубил. Чего они мне хорошего сделали, люди-то?! После твоей смерти хоть один помог мне?! Вот я их и убиваю за это…
— Тогда и меня убей, — тихо сказала мать и сняла с себя платок. — Нельзя мне теперь на небо вернуться, ведь ты плоть моя, значит, и я вместе с тобой сорок невинных душ загубила…
Яшка набычился, молчит, губы кусает.
— Да если б кто со мной добром хоть раз, вот как ты, поговорил, разве пошел я с топором мстить?! — взревел вдруг с отчаянием.
— Бог заповедовал нам враждовать только против дьявола, — кротко сказала мать. — Вот если б против него ты ополчился, не разрывалось бы сейчас мое сердце от горя.
Закрыла лицо руками и заплакала так горько, что Яшка завопил что было мочи:
— Да что ж ты из меня жилы-то тянешь, а?! — Подскочил к поваленной березе и, скрежеща зубами от страшной тяжести, поднял ее и взвалил себе на плечо.
— Уезжай, уходи, мать, к себе, не томи душу — и так тошно, — трясется от напряжения. — Легко, думаешь, мне тут, как вепрю дикому, скрываться?! Ведь они все, убитые эти, здесь, со мной рядом, стоят и молчат. В крови все, а я, слышь, остановиться не могу! Сидит во мне сатана, правильно ты говоришь, он властелин мой. Что скажет, то и делаю не противясь. Кабы мог, удавил бы его!