А пока я лежу на подоконнике. Мимо проехал грузовик, а такое ведь тоже бывает не часто.
По улице громыхает другая тележка, и слова другие, не про мороженое.
Человек кричит:
— Точить ножи-ножницы!
Я мысленно упрашиваю его: остановись! — и он выполняет мою просьбу.
22
Из подъездов выбегают женщины. Собирается толпа. Жужжит точильный камень.
Жизнь удивительна, она вся состоит из развлечений. А сегодня вообще какой-то особенный день.
"Не разряженная, не светская —
Стены в пятнах, булыжник сер…
Чем гордишься, 7-ая Советская?
Где тебе до 8-ой, например!"
Неправда! Она такая широкая и красивая — 7-ая Советская, улица, моего детства!
ДЯДЯ ЛЭЙВИК –
У нас в квартире, в комнате, забившейся в угол коридора, жили сестра бабушки тетя Этка и ее муж дядя Лэйвик. У них всегда пахло не то клеем, не то мазутом. С этим запахом смешивался стойкий запах скипидара.
Тетя Этка и дядя Лэйвик были кустари. На керосинке постоянно кипела и булькала большая желтая кастрюля. Ее содержимое разливалось по формочкам. Остывая, оно затердевало и на стол вытряхивались коричневые кружочки, похожие на шашки — с ободком и выдавленным посередке и изображением ботинка.
Все еврейское в нашем доме было связано с дядей Лэйвиком. Он ходил в талэсе и молился. Он дарил нам хануке-гелд, он показывал нам красивый серебряный семисвечник, и без него не было бы сейдера.
Сейдер. Пасха. Милый торжественный обряд. Самодельное виноградное вино, которое давали даже детям.
Для кого поставлена полная рюмка на краю стола? Взрослые смеялись: "Вот придет, тогда увидишь". Но никто ни разу не приходил.
А пасхальные кушанья! Кнейдлах — белые шары из пасхальной муки, такие противные в молочном супе, облепленные жирными пенками, и такие чудесные в курином
23
бульоне. Тейглах — обжигающие язык имбирем, прилипающие к зубам сладко тянущимся медом. И айнгемахц, айнгемахц — редька в меду, лучшее лакомство на свете.
Моя жена русская. Ее коронное блюдо — фаршированная рыба. Но когда она научится делать айнгемахц?
ТЕТЯ ЭТКА-
Тетю Этку я ненавидел. Каждое утро она входила к нам с металлической трубочкой и фукала на стены скипидаром. И всегда долго и нудно ругала меня за какую-нибудь мелочь. Я мечтал с ней разделаться. Мне было уже лет восемь и я хорошо пополнил на улице свой лексикон. Когда она стала в очередной раз меня пилить, я решился и осуществил задуманное.
— Такую-то мать! — сказал я своим звонким невинным голосом.
Тетя Этка остолбенела.
— Так, так и растак! — добавил я с наслаждением. Она металась, всплескивала руками:
— Ой! Ой! Замолчи сейчас же! Что он только говорит!
А я сидел за столом, удобно облокотившись и, спокойно перечислял все известные мне ругательства.
Наверное, это было действительно ужасно, но ведь я почти не понимал смысла произносимых слов.
А эффект был потрясающий. Больше она к нам в комнату не приходила.
ЭРИКА ВАН ДАМ –
В детстве читал я какую-то скандинавскую книжку, названия не припомню. Помню только имя героини — Эрика ван Дам.
И пришла тогда ко мне, восьмилетнему, сказка, сон наяву, предвкушение таинственной взрослой жизни.
24
Будто сижу я в громадной комнате, залитой потоками света. (В нашей было одно окно, а тут — целых три!)
Звучит марш из "Аиды".
Дверь отворяется — я вижу прекрасную женщину в роскошной одежде. Это моя жена. И зовут ее — Эрика ван Дам.
Красиво, не правда ли?
КОГО ТЫ БОЛЬШЕ ЛЮБИШЬ? –
Набоков писал:
"Балуйте своих детей, господа. Ведь вы не знаете, что ожидает их в жизни".
Мои родители знали: в жизни меня не ожидает ничего хорошего.
Я был общий баловень, мне разрешалось все, каждое мое желание исполнялось.
— Папа, — спросил я однажды, — а кого ты больше любишь, меня или маму?
Я ждал гордый, уверенный в ответе.
— Конечно, маму, — сказал папа.
Стыд обжег мне уши. Я чуть не расплакался. Папа заметил это — утешая, погладил меня по голове, но повторил твердо:
— Конечно, маму.
ТРИ МЕЧТЫ –
У каждого человека есть свои мечты. Были они и у меня.
— Какие идиоты взрослые! — думал я. Зачем они едят суп? Когда я вырасту, я отправлюсь в ресторан (слово-то какое!) и попрошу полную тарелку подливки — без всего, даже без хлеба.
Я вырос и с детской точки зрения превратился во взрослого идиота: я с удовольствием ем суп и мне ни разу не приходило в голову заказать тарелку соуса.
25
Вторая мечта явилась в великолепном снежном убранстве. На Рождество детей катали на «вейках». Сани украшали разноцветными ленточками, а на сбрую нацепляли колокольчики.
Я очень просил папу доставить мне радость, но «вейку» ему найти не удалось и мы поехали на обыкновенном лихаче.
И все равно это было замечательно. Горло счастливо хватал морозный воздух, отовсюду выскакивали звонкие сани, бородатый извозчик театрально привставал на козлах и щелкал кнутом, и в голове моей как бы крутились, обращенные к Гнедухе, еще не написанные стихи Сергея Чекмарева:
"Ты что, овса-то мало ел
По целому мешку?
Давай-давай прокатимся
По белому снежку".
И пришла мечта: стать извозчиком. Только я хотел, чтобы у меня была обязательно белая лошадь. Гнедая меня почему-то не устраивала.
Ну а третья мечта, которая продержалась у меня лет этак до тридцати: увидеть Сталина.
Сначала из любви, потом из любопытства, затем из интереса, хотя под конец я и понимал, что это совсем не безопасно.
И если мечта моя покажется кому-то смешной, значит ему так и не удалось представить нашего времени.
ИНСТИТУТ ТУРНЕРА –
Большая вывеска желтым по черному: "Институт восстановления трудоспособности физически дефективных детей имени профессора Турнера".
Эта надпись обижала меня тогда и обижает до сих пор.
Ну какой же я дефективный?
В казенном шестиэтажном здании, а потом в уютном двухэтажном доме напротив (ох, нет уже его, в войну разо-
26
брали на дрова!) провел я с несколькими многомесячными перерывами самую памятную часть детства — с девяти до пятнадцати.
Комнаты светлые, просторные. На тарелках изречение — совсем, как из Ильфа и Петрова: "Общественное питание под огонь рабочей самокритики".
Первый профессорский обход. Эмиль Юльевич Остен-Сакен, любимый ученик Турнера, строгий милый интеллигентный человек присаживается на мою постель.
— Сними рубашку. Отвечаю:
— Я не умею.
Он даже теряется:
— Как не умеешь?
— Мне всегда мама снимала.
И первое наказание: десять раз в день под наблюдением сестры снимать и надевать рубашку.
А вот первый серьезный осмотр. Минна Захаровна, главврач отделения, берет меня в кабинет. Я томлюсь на белом, твердом, покрытом простыней топчане. В изголовье стоит скелет.
Минна Захаровна осматривает меня как-то странно. Согнет и разогнет ногу, проверяя контрактуру, а потом то же делает со скелетом. Меня за руку подергает и его подергает.
Почему-то это сравнение унизительно, и я кошусь на скелет с недоброжелательством.
В палате — четыре мальчика. Воображение у меня было живым, и я сразу стал вызывать соседа драться до первой крови. Дело в том, что незадолго до этого я изобрел "непобедимый прием мельница" — лежать на спине и быстро крутить перед собой кулаками. Я считал, что прорваться сквозь такую защиту невозможно.
Мальчишка на беду свою оказался трусом. Он не хотел со мной драться. Я издевался над ним с утра до вечера. Из всех палат приходили мальчики и даже девочки посмотреть на него и послушать, как я хвастаюсь. Жизнь его превратилась в сущий ад, и выбора не оставалось.
27
Дрожа от страха, он перебрался на мою кровать, тюкнул меня раз — я закрылся, тюкнул два — я заревел: на том дело и кончилось.
И снова из тех первых дней.
Минна Захаровна рассказывает нам о человеческом теле (тоже мне тема для малышей!), показывает диапозитивы — тогда это называлось смотреть волшебный фонарь. Когда она сообщает, что волосы у человека растут на голове, под мышками и в паху, я начинаю громко смеяться.
Не меняя голоса, она говорит:
— Сейчас мы не будем задерживаться, а после лекции нехороший мальчик Лева Друскин объяснит нам, почему он смеялся.
С ужасом жду конца лекции. Свет вспыхивает и все поворачиваются ко мне. Наступает пауза. Меня выручает мой более бойкий товарищ:
— Слово очень смешное, — отвечает он за меня. — Пах! Пиф-пах! Как будто из ружья стреляют.
— Не пиф-пах, а пиф-паф, — простодушно поправляет Минна Захаровна и больше ко мне не пристает.
Что еще?
Невероятное, потрясающее впечатление от первой встречи с искусством.
Над институтом шефствует кукольный театр Евгения Деммени. Они привозят свои спектакли. В небольшом зале на сцене сидит человек. По его коленям, рукам и плечам бегают лилипуты. Они на ниточках и от этого он выглядит еще более запутанным и пленным. Но все завершается благополучно. Человек поет:
"Кончен, кончен путь тяжелый,
Сходни брошены давно…
В нашей Англии веселой
Есть хорошее вино".
Я все понимаю, я поэт-профессионал, но честное слово — эти стихи кажутся мне превосходными и теперь. Впрочем, вторая встреча с искусством была менее удач-
28
ной. Немолодая тощая певица с тонким писклявым голосом протянула к нам руки и взяла высокую ноту:
— А-а-а!
Мы так и прыснули.
Пение прервалось. Смущенные воспитатели долго нас ругали, стыдили, втолковывали, какая изумительная вещь музыка.
Затем концерт возобновился. Пианист проиграл вступление, певица протянула руки:
— А-а-а!
И мы прыснули снова.
Нас, конечно, наказали (кажется, оставили без ужина), но что из того? Артистка ушла в слезах.
Все это происходило так давно, что я не помню ни лиц, ни подробностей быта, не могу сказать, сколько окон было в той или иной палате, но факты и ощущения остры, как будто вытравлены на меди.