— Тогда, может быть, и в нашем доме?
— И в нашем доме, — сказал Яша. И неумолимо добавил: И в нашей квартире тоже.
Наступило молчание. В квартире жили всего две семьи.
— Смирновы? — с надеждой спросил Борька.
— Нет, — ответил Яша, — Смирновы русские.
Тогда Борька, совсем испугавшись, начал с сестренки: Может быть, Света?
— И Света, — сказал Яша, — и я, и мама, и ты.
Реакция была неожиданной. Решив, что все это дурацкая шутка, Борька принялся хохотать.
Яша рассердился, да и урок надо было довести до конца. Читать умеешь? — спросил он сына. Умею. Яша достал паспорт.
Смотри. Видишь, что написано? Ев-рей. Реакция опять была неожиданной. Борька встал на колени, уткнулся головой в подушку и застыл в этой позе. Яша, уговаривал, проводил рукой у него под животом, распрямрял ноги, но Борька тут же возвращался все к той же позиции.
Прошло полгода. История немного подзабылась. Семья сидела за столом. Яша — веселый и оживленный — сообщил:
277
— Вот. Наконец-то поменял паспорт. Теперь он у меня чистенький: ни прописок, ни развода — ничего.
Борька вскочил:
— Дай сюда!
Выхватил паспорт, прочел на том же проклятом мести «ев-рей» и сник. И вдруг закричал:
— Но у меня ведь нет паспорта: откуда же вы знаете, что я еврей?!!
Тяжело переживал свое неожиданное еврейство и пятилетний Дима. Узнав печальную новость, он решил поделиться с домработницей: "Бабонька, а ты знаешь — я еврей".
Баба Рая, ставшая за тридцать лет членом семьи, вырастившая еще Димину мать, замахнулась на него тряпкой.
— Что глупости-то молоть! Еврей, не еврей. Иди с кухни и не мешай.
Квартира была коммунальной и Дима, не встретив сочувствия и понимания, пошел к соседской домработнице.
— Дуня, ты знаешь, — пожаловался он, — а я, оказывается, еврей.
Та обняла его и вздохнула:
— Ну что ж, лапонька, ты ведь не виноват.
И третья история.
В знакомой семье возник разговор об обмене. Шестилетний сын сказал:
— Только не на улицу Маяковского.
— Почему?
— Там живут одни евреи.
— Здрасьте, — сказала мать, — а ты кто?
— Я русский.
— Какой же русский, когда твои родители евреи?
— Ну и пусть, а я все равно русский.
Наши маленькие дети не хотят быть париями. Они отбиваются руками и ногами. Слово «жид», услышанное во дворе, гораздо убедительнее для них, чем наши беспомощные рассказы о величии еврейского народа.
И у нас остается одна отчаянная и шаткая надежда:
Вырастут — поймут.
278
Я НАПИШУ ЭТУ КНИГУ –
И снова смотрю я по телевизору старый кинофильм — на этот раз «Цирк». Смотрю специально, чтобы увидеть один кадр, чтобы еще раз причинить себе нестерпимую боль и увериться, что я имею моральное право писать эту книгу, что гнев мой — праведный, что я не злопыхатель, что каждое слово — от любви, от великой жалости и опять от любви.
Сейчас он будет — этот кадр. Ласковый горбоносый грузин передает черного малыша соседу — Михоэлсу. Тот склоняется над ребенком и поет свой куплет колыбельной на своем родном языке — на идиш. Я вижу его добрые, прекрасные, чуть усталые глаза и еще раз отчетливо до ужаса представляю себе, как он лежит в минских развалинах искалеченный ножами, мертвый, в одном ботинке, с выколотыми глазами.
Нет, я напишу эту книгу.
279
По ту сторону
ОТЕЦ ТИМОФЕЙ –
Судьба русских за границей причудлива.
Мой товарищ Миша Петров рассказал:
В Мюнхене, среди циклопических сооружений олимпийского комплекса, вдруг видишь покосившийся забор, вернее, плетень. У колодца, в пыли, копошатся куры. К забору привязана коза. За колодцем — крохотная православная церквушка. Рядом — деревенская изба.
Каким ветром занесло сюда из-под Краснодара в сороковые годы отца Тимофея? Он говорит, что это место указал ему Господь.
Когда стали готовиться к Олимпиаде, священнику предложили другой участок. Но он отказался: Не могу. Бог указал здесь. Старика, конечно, выселили бы, но за него вступилась общественность. В крупнейших газетах замелькали душещипательные статьи, и гигантские трибуны стадиона поднялись к небу по соседству с церквушкой. Она находится в самом центре комплекса. Зрелище совершенно фантастическое!
283
Узнав, что Миша из России, отец Тимофей очень обрадовался и зазвал его в избу. Их окружили милые деревенски запахи. Пахло березовым веником, мытым деревом и парным молоком.
На русской печи лежала жена отца Тимофея — восьмидесятилетняя Наташа.
Миша посидел на лавочке, поговорил по душам, а когда стал собираться, старик засуетился:
— Ты, Миша, редечки, редечки возьми.
— Что же я буду делать с ней в отеле?
— А ты ее потри и с сольцой.
Миша рассказывает, что из феергешных впечатлений это пожалуй, самое сильное.
"ОКАЯННЫЕ ДНИ" –
Прочел "Окаянные дни" Бунина. Читать было неприятно. Ненависть Ходасевича все-таки не выходит за берега разума А тут автору застилает глаза туман гнева, ярости и отчаяния. Он как бы бьется в падучей и кликушествует. Ему ненавистно все: хамская толпа, это животное Ленин, эти предатели и негодяи Горький и Брюсов, этот дурак Блок, все эти Волошины, Есенины и Клюевы. Вместо лиц — одни свиные рыла.
Конечно, есть в книге и кровавая правда: казни, грабежи, насилие, тупость. Но беспрерывная истерика и вопль: "Предатели! Погибла Россия!" — мешает Бунину видеть. Жалко его ужасно.
Не дай Бог мне написать такую книгу! Ненависть — плохой вожатый.
И еще меня раздражает, как Бунин на этом фоне, в атмосфере всеобщего охаиванья, пишет о себе, умиленно вспоминает почтальоншу Махоточку, которой он, вместо восьмидесяти копеек, дал за доставку целый рубль.
("И это меня-то считают недобрым желчным человеком!")
А телеграмма, доставленная Махоточкой, гласила:
284
"Вместе со всей Стрельной пьем славу и гордость русской литературы!" Так что рубль, как видим, был истрачен не зря.
РОССИЯ НЕ ТАКАЯ –
Нельзя чувствовать страну на расстоянии. Ее точное ощущение, связь с ней теряется уже через полтора-два года.
Большой компанией мы слушали пленку какого-то эмигрантского певца — кажется Бориса Шаляпина или Ивана Реброва. Репертуар странный — цыганщина, блатные песни, но и даже "Подмосковные вечера".
Первое внезапное ощущение: "Эх, бедняга! Русский певец, а поет с акцентом!" Второе ощущение, вторая мысль: " Это не русское, это — тоска по России".
Потом приходят и любопытство, и ирония, и восхищение мастерством. И все это сложное впечатление заканчивается первоначальным сожалением: "Бедняга! Ненастоящее это, не русское!"
И когда эти песни создавались, Россия была не такая, и теперь она по-другому, но тоже не такая.
И, конечно, неизбежно вспоминаются строки Ахматовой:
"Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой".
ФОМА –
Ко мне привели однажды белого Барышниковского пуделя — Фому.
Он живет недалеко — на Фонтанке. Про нашего Гека и часто спрашивают: это Фома? А Фому окликают Геком.
Барышникову за год до побега подарили дивную афган-
285
скую борзую, но он вынужден был ее отдать — Фома ревновал.
Это очень грустный пес. Он ничего не знает о своем хозяине — ни о его успехах, ни о его миллионах. И, наверно, все время надеется на его возвращение.
ВООБЩЕ-ТО Я ЧИСТАЯ –
Лиля стояла с английской студенткой Фионой в ванной комнате и мыла посуду (на кухне у нас горячей воды нет) И вдруг Фиона громко вздохнула.
— Что ты?
— Тебя жалко.
— Почему?
— Потому что у вас страна такая бедная.
И Лиля говорит, что ее пронзило чувство жгучей обидь Как? Это наша могучая необъятная страна — бедная? И они об этом знают?
И тут же одернула себя. Конечно, бедная, даже нищая. И как они могут этого не знать? Разве они слепые?
Похожая сценка — на кухне, на этот раз в Комарове. Лиля и Лиза Такер опять же моют посуду. Из туалета выходи Джоана. Лиля жестом показывает ей на дачный рукомойник:
— Хотите вымыть руки?
Джоана подошла к рукомойнику и остановилась.
— Ну что же вы?
Джоана помялась и сказала несколько слов по-английски.
Лиза объяснила:
— Она не умеет.
Пришлось показать. Потом Лиза спросила:
— А как ты моешься?
— Когда приезжают друзья, у которых есть машина, он отвозят меня в Дом творчества. А так — грею воду на плите и моюсь по частям.
Лиза даже переспросила. А потом закрыла лицо рукам
286
и как заплачет. Она плакала всерьез, всхлипывала, из-под пальцев текли крупные слезы.
— Лизочка, перестань, что случилось?
Но она все плакала:
— Такие прекрасные люди и вынуждены так жить!
И сквозь слезы спросила:
— Ты любишь шанель номер пять?
Лиля засмеялась:
— Люблю. В детективных романах. Но, Лизочка, вообще-то я чистая.
Должен сказать, нам чрезвычайно часто приходится испытывать чувство национального унижения. Когда Миша Т., и известный ленинградский художник, летел по туристской путевке в Данию, всю группу предупреждали:
В самолете будут возить на столике коньяк, сигареты, конфеты. Старайтесь не покупать. Помните, что денег мало и это валюта.
Миша жаловался: чувствуешь себя хуже всех. Красочные журналы, безделушки. Все покупают, кроме наших. Лимонад в таких нарядных бутылках. Пить хочется, а отказываешься. И самое ужасное — сознание, что окружающие понимают, почему.
Едут обыкновенные милые люди, но они богачи, буржуи, капиталисты. А мы — советико, импотенто, нищие.
СПАГЕТТИ-
Странные существа иностранцы — будто жители другой планеты.
У ленинградской красавицы Ани Каплан был приятель-итальянец. Накануне отъезда он сказал ей:
— Знаете, Аня, мы, к сожалению, не сможем провести последний вечер вместе: друзья из землячества пригласили меня на спагетти. Лия спросила: