Она устала стоять и, поискав глазами, уселась на ступеньку, ведущую в нишу.
Мария Степановна читала "Дом поэта" — стихотворение длинное. Лиля с наслаждением слушала, покачиваясь в такт ритму.
Чтение резко оборвалось.
— Это я вам говорю!
Лиля с недоумением оглянулась: кто это такой настырный?
И вдруг поняла. И встала.
— Мне? — спросила она.
— Вам, вам!
— Но ко мне это не относится, — простодушно сказал! Лиля, — у меня письмо от Виктора Андронниковича Мануйлова.
И села.
Мария Степановна, наверное, решила: "Ну что с дурой связываться?" — и продолжала чтение.
Потом все по одному потянулись по ветхой лестнице в кабинет.
— А вы чего же?
— Мне не хочется, Мария Степановна. Я лучше в другой раз, когда никого не будет.
— Подойдите, — сказала старуха.
Лиля подошла.
— Читайте ваше письмо.
Лиля вытащила записку, но через несколько слов остановилась.
— Дальше про нас, мне неудобно.
На следующий день, когда меня везли на пляж, Мария Степановна сама спустилась ко мне со своей верхотуры. Случай в Коктебеле неслыханный.
Так завязалась наша нежная многолетняя дружба, начало которой мы всегда вспоминали со смехом.
308
ДАВИД АБРАМОВИЧ-
Когда мы прилетаем в Симферополь, у трапа самолета нас встречает наш друг — шофер Давид Абрамович Гольдштейн.
Едем.
Бегут белые домики. На дороге щит: "Водитель! Если ты хочешь еще раз увидеть жену и детей, не превышай скорости!"
Мчимся. Нещадно гудим. Из-за поворота выскакивают машины:
Вжик! Вжик!
Два холма, два плавных полукружья. И всегдашняя шоферская острота:
— Смотрите! Мадам Бродская опять забыла надеть шорты.
В разрыве гор — море. Вот и Дом творчества. Путешествие окончено.
На следующий день Давид Абрамович появляется у нас снова. В сумке груши, помидоры, вяленые бычки. Уезжает.
Мария Степановна растрогана до слез:
— Сразу видно — простая русская душа!
БЕЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ –
Иду с приехавшими к нам в гости диссидентами Володей и Ирой на самый край длинного мола. И прошу поставить мою коляску передними колесами на этот край. Лиля бы умерла от ужаса.
Но Володя и сам человек отчаянный, да к тому же борец зa права человека.
Попросил — значит все. Моя воля.
Они тщательно проверяют тормоза и уходят на пляж купаться.
Я испытываю высокое наслаждение. Не вижу никакой су-
309
ши. Впереди и по бокам только море. Кейфую. Волны, чайки, облака, банальные строчки. Хорошие придут потом, или написаны другими:
"Белеет парус одинокий…"
Да нет, какое там парус — пароход. Через несколько минут он причалит и мол содрогнется от удара во всю свою длину.
Кретин! Как я мог не предусмотреть такой возможности?
Оглядываюсь — кто бы придержал коляску. Ни души.
Толчок. Тормоза не подводят. А ведь стоило бы сдвинуться на два сантиметра вперед…
Вообще-то этот мол выкидывает коварные штуки.
Молодые ребята, мотоциклисты, придумали игру. Они сворачивают на мол на полной скорости и, промчавши три четверти пути, круто останавливаются.
И вот позавчера у одного из них тормоза отказали. Он несся по настилу и орал дурным голосом:
— А-а-а!
Он вылетел, как лыжник с трамплина, и описал дугу. Mотоцикл утонул, но парень выбрался благополучно.
АНАСТАСИЯ ИВАНОВНА ЦВЕТАЕВА –
Она словно капуста — семьдесят одежек и все без застежек. Придет и начнет снимать кофточки: четыре-пять, не меньше.
Лиля смеется:
— Анастасия Ивановна, как же вы не путаете, в каком порядке их надевать?
А еще она приносит сумочку, битком набитую гомеопатическими лекарствами. И всем предлагает. Мы отшучиваемся, но берем. Разве можно ее обидеть?
У Марии Степановны она гостит каждое лето. Старухи как сестры. Обе острые, оригинальные, удивительно снисхо-
310
дительные друг к другу. Командует, разумеется, Мария Степановна.
Анастасия Ивановна не засиделась. Только сняла свои кофточки, и опять уже их натягивает. Как-то там Марусенька… Пойду… Уходя, она поцеловала меня в лоб и перекрестила:
Господь с тобой! Ни к одному человеку я не испытывал такой благодарности. Ведь это впервые в жизни меня — неверующего — перекрестили.
И — слаб человек! — невольный стыдный огонек тщеславия:
"А будь жива Марина Ивановна, она бы меня, наверное, тоже перекрестила".
ПЕТЕРБУРЖЕНКА –
Молодой человек с надеждой спрашивает:
— Мария Степановна, вы помните меня? Я был у вас тогда-то и тогда-то.
— Нет, милый, не помню. Но какое это имеет значение? Все остается во мне.
Она хитрющая — актриса и притворщица. Мы приехали второй раз. Лиля спешит к ней.
— Мария Степановна, дорогая, здравствуйте!
Она вглядывается и произносит:
— Я вас узнала — вы петербурженка.
— Мария Степановна, какая же я петербурженка? Я Лиля Друскина.
— Лиличка! Ох я, старая дура! Как вы? Как Левушка? Вечером проговаривается:
А я с утра знала, что вы приедете. Мне домработница сказала.
311
ЧЕРТОЧКИ –
— Совсем ослепла! Лиличка, деточка, посмотрите: нет ли на горизонте кораблей?
— Есть.
— А я вижу только черточки.
— Так и я, Мария Степановна, вижу только черточки.
В другой раз:
— А это не Левушку везли сейчас к пляжу?
— Левушку.
— Спасибо, деточка, а то я уже ничего не вижу.
ДОМ –
С утра Мария Степановна начинает обход своих владений. Со всеми вещами она накоротке, и скульптуру египетской царицы, матери Нефертити, называет душечка Таиах.
Дом изумительный — с моря он напоминает корабль. Волошин строил его сам, по собственным чертежам.
Но, рассказывая об этом, Мария Степановна иногда увлекается и уверяет, что Максимилиану Александровичу помогал ле Корбюзье. С француза Корбюзье разговор перескакивает на немцев.
— Они появились в дверях мастерской с автоматами, а раскинула руки вот так и сказала:
— Не пущу!
Я смотрю на ее раскинутые руки и понимаю: все это правда.
И неважно, что немцев то двое, то пятеро. Сколько бы их ни было, они спасовали перед ее бесстрашием и не переступили порога.
Святыня осталась нетронутой.
Кукушка в столовой кукует восемь раз.
И новый фантастический поворот.
— Что же это я заболталась? Уже двадцать часов. Пора слушать Би-Би-Си!
312
Какое невероятное смешение стилей и времен, суетности и вечности. Просто завидно!
ОТОМСТИЛ –
Даже «столпы» Союза писателей считали хорошим тоном претить Марию Степановну. Но язычка ее побаивались. Вот она разговаривает с Евтушенко:
— Женя, я давно знаю и люблю тебя, но ты дурак.
И сердито застучав по столу:
— Не спорь, не спорь! Мне лучше видно — ты дурак!
А вот несет свое брюхо по ступенькам Сергей Наровчатов.
И она качает головой.
— Большим человеком стал, Сережа. Весь мир объездил. А всё о тебе плохое говорят.
Тот, угрюмо:
— Знаю.
Но обиделся. И — мелкий человек — отомстил тоже мелко. Когда, вскоре после смерти Марии Степановны, в малой серии Библиотеки поэта вышел наконец томик Волошина (не увидела, не погладила!), в предисловии Наровчатова о ней не было ни единого слова.
ВЕЧЕРА –
Дом жил своей необыкновенно трогательной, слегка пародийной жизнью.
Ну, конечно, не тот шик. Конечно, поет уже не Обухова, а Шергина(? — неразб. Д.Т.)
Но обаяние этих вечеров не преходяще!
313
А ЧТО МНЕ МАРИНА? –
Читает, опекаемый домом, ужасный молодой поэт. Все хвалят. Я взрываюсь.
— Анастасия Ивановна, как не стыдно вам, сестре Марии Ивановны, хвалить такие стихи?
Гордо вскидывает голову:
— А что мне Марина? Я сама по себе!
МАРИЯ СТЕПАНОВНА –
Плачет.
Обокрали. Украли из тайника первое издание Волошина, единственный экземпляр. О тайнике знали только самые близкие люди.
— Молю Бога, чтобы воровкой оказалась домработница! Но она ведь понимает, что это не так.
Мы и сами-то с горечью видим: в библиотеке книги, стоявшие в шестьдесят восьмом году дружно и плотно, покосились, навалились друг на друга. Но даже и в этом положении зияют среди них скорбные щели.
В НАШЕЙ СТОЛОВОЙ –
Осенью Дом творчества сдают в аренду шахтерам — они оккупируют всю территорию.
Писателей остается немного — человек двадцать.
Я лежал в прелестном месте, высоко над морем. Но в пяти шагах находился винный ларек и пришлось переменить скамейку.
Это был какой-то ужас! Каждый шахтер считал свой долгом "угостить меня". Они подсаживались, совали стакан — как не выпить с инвалидом? И спрашивали: "Ведь мы интересны вам, правда? Писателям всегда интересно писать про рабочих".
314
Пo вечерам коттеджи шатались от пьяных голосов. Гремела песня: "В бой за родину! В бой за Сталина!" Женщинам выходить в сад не рекомендовалось, во всяком случае первую неделю — пока выпивохи не спустят деньги. Я спросил у пожилого усатого дядечки:
— Вы здесь с женой?
Он удивился:
— Да вы что? Кто же ездит в Тулу со своим самоваром?
Было и такое:
Трое шахтеров, подвыпив, вваливаются к Марии Степановне, в мастерскую Волошина. Разглядывают картины.
— А почему это висит здесь?
— Как почему? Это мое.
Тут ничего вашего нет — все государственное.
— Где же это, по-вашему, должно висеть?
И безапелляционный ответ:
— У нас, в нашей столовой.
МАЛЬЧИК В ТЮРБАНЕ –
Лежу на потертом продавленном диване в комнате Марии Степановны. А она сидит в деревянном кресле, работы Волошина, как всегда подогнув под себя одну ногу.
Не вижу ни пыли, ни паутины — так интересно. Стен практически нет — картины и акварели.
— Мария Степановна, а кто этот мальчик в тюрбане?
Смеется. Кладет руку себе на грудь.
— Этот мальчик — ваш покорный слуга.
ВТОРАЯ ВДОВА-