На непонятном языке.
И я сажусь поближе к деду,
И мы, забывши обо всем,
Ведем ученую беседу
О том — о сем, о том — о сем.
Это стихотворение — из любимых. Но не обошлось без конфуза. Дедов я, оказывается, перепутал. Чудаком и изобретателем был не Лев, а Илья, не Друскин, а Тумаркин.
КТО БОЛЕЕ ВЕЛИК?-
В детстве я часто задумывался: кто более велик — Пушкин или Сталин? И всегда отвечал себе: "Нет, все-таки Сталин". Пройдут века, вернее тысячелетия, Пушкин забудется, а имя Сталина будет сиять вечно.
ГРИБНОЙ СУП –
Теперь, припоминая, я вижу много горьких примет нашей бедности, хотя я долго, черезчур долго их не замечал.
Мы покупали серую булку, а булку за рубль сорок пять никогда.
Селедку резали маленькими кусочками. Взять два кусочка считалось неинтеллигентным.
Пирожные я за все детство пробовал три-четыре раза. Иногда мама устраивала "картофельный бал" — масло, простокваша в глиняном горшке (она была необыкновенно вкусной и резалась кусками) и большое блюдо, на котором в облаке пара навалом лежала картошка в мундире.
А еще вспоминается, как папа, вернувшись из санатория, рассказывал маме, что клал ложку масла во все — и в первое, и во второе, а я не мог понять: зачем? Ведь противно же!
Глаза у меня открылись неожиданно. На обед сварили любимый грибной суп. Жили мы, кажется, на даче, в Тайцах.
43
Папа подрядился на лето заведовать аптекой и нам дали бесплатно комнату с верандой.
Очистив полную тарелку, я попросил добавки. Мне принесли, но это оказался совсем другой суп — черный, неаппетитный, без сметаны. И вдруг меня резануло по сердцу: да это же тот суп, который ели родители. Для детей погуще, для них попроще!
Вечером я заставил папу все рассказать. Для того, чтобы отправить меня в Берлин на лечение, потребовалось много денег, и он вступил в частную аптечную артель. Артель лопнула. К счастью, никого не посадили, просто разложили долг на всех участников. Для нас сумма была нереально велика, однако власти и тут поступили гуманно: папу опять не арестовали. Но жизнь превратилась в кошмар — время от времени к нам являлись с обыском и описывали (и тут же отбирали) почти все, что удавалось приобрести.
И я отчетливо вспомнил непонятное: раскрытый шкаф, разбросанные по полу вещи, маму с заплаканными глазами, и добродушный голос незнакомого человека: "Да не убивайтесь вы так! Обещаю вам, это в последний раз. Больше мы не придем".
После папиной смерти дядя Лазарь внезапно подарил нам пианино. Я искренно подивился его щедрости. Через несколько месяцев, в грохочущем товарняке, увозившем нас в эвакуацию, я узнал из маминого уже почти предсмертного шепота, что пианино было наше — оно простояло долгие годы у дяди Лазаря, иначе его бы конфисковали.
Проклятая слепота детства и юности! Благословенная эгоистическая слепота!
РАЗВЕ МОЖНО УЕХАТЬ ИЗ СОВЕТСКОГО СОЮЗА? –
К нам в гости часто приходил доктор Идельсон — красивый бородатый мужчина, казавшийся мне тогда стариком. Теперь, с вершины своего возраста, я предполагаю, что ему было лет тридцать пять. Родители с ним очень дружили.
44
И вдруг он перестал у нас бывать. Я спросил, почему. И мама сказала:
— Он уехал в Палестину.
— На время?
— Нет, насовсем.
До чего же это было удивительно! Разве из нашей страны можно уехать? И зачем? Я не мог припомнить ни одного такого случая. И потом, Палестина… Странная чужая земля, существовавшая две тысячи лет тому назад. Сказка из детского еврейского журнала «Колосья», выходившего до революции. Разве можно куда-нибудь уехать из Советского Союза? Я спрашивал себя об этом с недоумением.
Через много лет, находясь все в том же замкнутом пространстве, я напишу с тоской:
Неужели в городе Париже
Тюильри и Лувр и Нотр-Дам!
Я-то никогда их не увижу,
Никогда не побываю там.
Важный слон, склонившийся в привете,
Знойных островов архипелаг…
Есть ли Ява въявь на белом свете?
Есть, конечно, — я же не дурак.
Я не был дураком и в детстве. Я знал, разумеется, что такая страна — Палестина — есть на белом свете. Однако, изумление мое не проходило.
А доктор Идельсон появился в нашей квартире снова. Оказывается, это была только разведка, но разведка удачная. Он о чем-то долго и горячо говорил с папой — может быть, убеждал.
Вскоре он забрал с собой жену и сына и опять уехал — на этот раз навсегда.
45
НА ПОДОКОННИКЕ –
Снова лежу на подоконнике.
В подворотне, на противоположной стороне, о чем-то шушукаются три девушки. Каждая руками приподнимает грудь. Меряются: у кого больше?
Я только диву даюсь: да какая им разница?
ПЕСНЯ ПЕСНЕЙ-
Сначала я вообще не хотел об этом. Но ведь я пишу исповедь. И потом, мне интересно, так ли это бывает у других?
Передо мной факсимильное издание "Огненного столпа" Гумилева. Вот одно из его самых блестящих стихотворений "Шестое чувство".
"Так мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем,
И ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем…"
И сразу время расступается.
Я лечился тогда в институте Турнера. Нам было по десять-двенадцать лет, но в нас уже властно говорил пол.
Когда нянечка Вера влезала на подоконник и мыла окно, мы, четверо мальчишек, не сговариваясь, поворачивались на спину, отодвинув в сторону подушки.
Что видели мы? Только узенькую белую полоску над чулком. Но не от этого ли не спалось нам по ночам?
А затем нахлынула юность. Женщины стали агрессивными. Они наступали, а я неизменно пасовал.
Учительница истории Валентина Сергеевна принимает у меня экзамен. Дело происходит дома. Отвечая, я кладу руку на край журнального столика и внезапно чувствую ее колено.
Испуганно отстраняюсь, продолжаю отвечать. Но какая уж тут история! Во рту пересохло, в голове бьется мысль:
"Неужели это получилось случайно?"
46
Пересилив себя, кладу руку на прежнее место, и снова колено Валентины Сергеевны прижимает ее к краю.
Не могу пошевелить пальцем, бормочу что-то несусветное. Но мне ставится щедрая пятерка.
Пятерка!
А ведь — ох! — вероятно, следовало поставить двойку.
Проходит несколько лет, и туськина знакомая — Лена, мать двоих детей, приносит мне редкое издание "Милого друга", где все не только написано, но и нарисовано.
В следующий раз она является в прозрачной кофточке, настолько прозрачной, что она была бы неприличной даже но нынешним временам.
И сообщает, что у нее идеальная фигура.
— Видишь? Расстояние от груди до талии должно равняться расстоянию от талии до бедра.
Она не торопится — ведь я не свожу с нее глаз и никуда не денусь.
Но все ее планы опрокидывает война.
Эвакуация. Самаркандская гостиница. Вечер. Я лежу на кровати в своей комнатушке. В ногах у меня сидит молоденькая генеральша из соседнего номера. Ее семидесятилетний муж давно похрапывает за стеной, а мы заболтались.
Мы говорим о всякой всячине, я добродушно разбираю ее неумелые стихи.
И вдруг она придвигается и спрашивает шепотом:
— Ты любишь женщин с маленькой грудью? Я онемеваю. А она смеется и гасит свет.
Потом она долго сидит около меня — совсем близко. А я будто каменный — ни слова, ни движения.
И, как два бойца, схватились во мне чувства желания и страха.
Прихожу в себя от раздраженного стука двери. И так же раздраженно и громко хлопает дверь соседнего номера.
Я ругаю себя отчаянными, последними словами. Я думаю;
"Ну, ничего… вот завтра…"
47
Но назавтра они уезжают.
А когда миновала еще треть жизни, в шестидесятые годы, я посмотрел по телевизору грустный фильм "Простая история" и полностью отнес в свой адрес слова:
"Хороший ты мужик, Степан Егорыч, а не орел".
Время лишило мои воспоминания телесности, оставив улыбку и сожаление.
И конечно же, все это, соединившись, подсознательно жило во мне, когда я писал свою "Песню песней".
… Грудь ее была,
Как улей на заре, как сад весенний.
Мы, мальчики, робели… Ну а ей,
Мне кажется, не очень-то хотелось,
Чтоб мы пред ней робели… И однажды…
Но тут внезапно началась война.
Теперь я знаю: каждая потеря
Невосполнима. Стоит растеряться,
И растеряешь многое — себя,
Судьбу, надежду… Да, теперь я знаю.
Лет через десять-двадцать я смогу
Похлопать по плечу Мафусаила.
Жизнь удалась. Окончен вкусный ужин.
Жена ушла, сказав: "Спокойной ночи".
А я рисую внуку паровозик
И вспоминаю: грудь ее была,
Как улей на заре. Нет, не об этом!
Подумай лучше о другом. Хотя бы,
Что грудь ее была, как сад весенний.
Я был дурной пчелой… Вот и осталось:
Очки в футляр, ботинки к батарее —
И пусть нас мучат молодые сны.
48
САМУИЛ ЯКОВЛЕВИЧ МАРШАК-
"Жил писатель Маршак,
Он курил постоянно табак.
Все курил, и курил, и курил —
Так и умер Маршак Самуил".
С. Я. Маршак
"Эпитафия самому себе" (первый вариант)
Воспоминания о Маршаке я вставляю в главу «Детство», хотя это не совсем правильно. Он шел со мной всю жизнь, идет и сейчас, и я часто вижу его напротив: то пятидесятилетнего, полного, но очень подвижного, со сбившимся набок галстуком, с живым рябоватым лицом, со лбом "в апофеозе папиросы", то изможденного, похожего на старушку, усохшего вдвое, почти бесплотного, особенно на фоне полнокровного, громогласного, ведущего телепередачу Андронникова.
С этой передачи я, пожалуй, и начну.
Было невыносимо смотреть на маленького, сжавшегося и комок автора классических переводов и знаменитого краснобая, уверяющего, что Маршак — изумительный рассказчик, плетущего за него какие-то литературные анекдоты и всякую ахинею, и говорящего: "Сема, ты…"
А тот только кивал головой и бормотал: "Да-да, да-да…"