Вся живопись Честнякова певуча. То слышишь удалую плясовую, то свадебную величальную, то протяжную лирическую песню. Но «Слушают гусли» — не песнь, а музыка. Ты уносишь ее в себе, уходя от полотна, она рождает в душе целый мир, словно окрыляет, укрепляет веру в силу искусства, кисти Мастера. Какое вдохновение руководило кистью и сердцем Честнякова, когда писал он своего гусляра?..
В письме И. Репину он рассказывал, что, работая над этюдом к картине, «трепетал над каждым мазочком». Разговор шел об этюде, не дошедшем до нас, он пропал еще при жизни художника, о чем Ефим Васильевич и сожалел в письме. А как хотелось бы сейчас взглянуть на этот этюд! Мне кажется, во всем творчестве Честнякова нет ни одной картины, написанной без душевного трепета. Какой же была та, о которой сам художник отзывался столь высоко?..
А. М. Горький назвал русское искусство сердечным искусством. К Честнякову это можно отнести прежде всего. Он писал сердцем: и о том, что сердцу дорого, и для тех, кто сердцу дорог. Ведь все свое творчество он посвящал непосредственно тем людям, среди которых жил и которых любил. Служил крестьянину, жившему рядом, а не отвлеченно — человечеству. Сегодняшнему дню — а не времени вообще. Это было главным для него. И о будущем мечтал не обобщенно, а работая на него ежечасно. И в этом смысле он был рыцарем. Без всякого оттенка иронии, который проскальзывает в его строках:
И проказ же наш Ефимко,
Рыцарь сказочных чудес,
Умудрился невидимкой
В сказке жить — всегда и весь...
Он — рыцарь искусства. Рыцарь красоты. Рыцарь народа, деревни, которой прослужил всю свою жизнь. Ради нее он отказывался быть «поставщиком для городских музеев и театров», создавать себе имя, выставляя работы на «Мир искусства», как советовал И. Репин, в Парижском салоне. «Считаю свои вещи не туда относящимися, — замечает он. — Цели не те...»
Е. Честняков. Феи. До реставрации.
В набросках одного из драматургических произведений Честнякова художник Радугин (несомненно, автобиографический персонаж) беседует с вымышленным царем Форараем.
Ц а р ь. Поступай придворным художником к нам. Все тебе будет: роскошное помещение, поезжай куда хочешь, бесплатно, и делай что желаешь в своем художестве...
Р а д у г и н. Если б при нашем селенье... У меня тут многолетнее дело.
Он не мог изменить той «великой братии», которая стояла за ним — крестьянам. И не хотел, хотя и мог, зарабатывать, обслуживая их рисованием портретов. Он был художник с «богатым жизненным содержанием души», которая не допускала «оскудения и глухоты к окружающему миру», постоянно требовала «свежей струи жизни» и «впечатлительного к ней интереса». «Чтобы работать так деликатно, как искусство, надо жить, кипеть светлым, светлым ключом», — писал художник.
Вдумаемся в его раздумья об искусстве наедине с листом. «Я знаю, ты не любишь тех, кто, кроме тебя, ничего в жизни не знал: они ничем для тебя не жертвуют, ничего тебе не приносят, — ведь они только тебя знают, — они скучны, наивны, бессодержательны, для тебя неинтересны. Ты не любишь и тех, которые живут и тобой и другим, не хотят для тебя жертвовать всем: недостаточно любят и понимают тебя; ты видишь, что недостойны они и им не открываешь себя. Ты любишь только того, только тому открываешь красоту свою несказанную, кто знает все, и от всего для тебя отрекается — так сильно он любит и ценит тебя: потому что ты прекрасно как жизнь».
Е. Честняков. Слушают гусли. До реставрации.
Отсюда его отреченье, и не только от карьеры художника, которую он вполне мог себе обеспечить. От самого насущного. Его бескорыстие и преданность искусству столь велики, что кажутся порой неправдоподобными, может быть, даже излишними, если учитывать ту постоянную нужду, в которой жил художник. Стоит задуматься об этом. Не хватало средств не только на покупку красок, кистей и других материалов, но даже на пропитание, и он никогда, ни разу в жизни не продал ни одного своего холста. В письме И. Касаткину объяснял: «Продавать нельзя, они не продажны ни за все сокровища мира... Они не имеют цены, потому что они не шаблон в торговле...» Продажа, считал художник — это «неуклюжее в отношениях между людьми наследье старины... И пригодно только относительно простейших предметов... Есть вещи, которые и оценивать невозможно...» И все это в то время, когда признанным считался художник, картины которого покупались.
Для Ефима Честнякова все, что он создал как художник, было единым, неделимым миром, который мог существовать только в своей целостности. Изъять (читай: продать) что-либо одно — означало разрушить «предмет деятельности по причине удаления относящегося к ней». Каждый холст, каждая глинянка были для него не только продуктом, произведением его рук, но и средством в той большой работе, которую он проводил в деревне: «вроде того, как пахарю нужна соха... музыканту — скрипка...»
Все должно было, по замыслу художника, служить делу, той универсальной культуре, над которой он работал. Он был рыцарем своего труда.
С новой силой это проявилось в послереволюционные годы. Революция окрылила художника новой красотой. Настало то долгожданное время, о котором он мечтал и которое как мог приближал своим искусством. Честняков пишет в послании «Собранию волостных представителей»:
Свободны мы, цепей уж нет,
Сияет над страной невиданное утро,
И солнце новое, повсюду виден свет...
И люди все иные уж как будто...
«Пусть дадут помещение, материалы: я буду рисовать новую Россию!» Поддержать молодую республику, помочь ей встать на ноги он призывает других и прежде всего отдается этому сам. Новым смыслом наполняется для него его собственный принцип: «Труд готовый не бери, свой как новое дари». Строить новую жизнь, пусть «с шалашки», но самим, не рассчитывая на готовое, организовать культурное строительство — «человек в культуре ненасытен», перестроить школьное образование — во всем этом для художника открывается новая красота, наполненная неведомым ранее смыслом — все для народа, его совершенствования, его счастья.
Ефим Васильевич становится членом районного совета Кологрива. Исполнительное бюро Кологривского пролеткульта предложило ему занять должность преподавателя по классу рисования в художественной студии. Он организует в Кологриве Дом искусств, где руководит театральной студией и кружком рисования. У себя в Шаблове, мы уже говорили об этом, создает Детский дом. В Кологриве устраивает выставки своих работ. Об одной из них газета «Крестьянская правда» писала: «Выставка эскизов-картин и художественных работ Е. В. Честнякова-Самойлова для нашего местного края, особенно бедного работниками по искусству, представляет исключительный интерес, в особенности ввиду разнообразного характера работ художника...»
В письме Юрию Репину, написанном позже, Честняков сообщал, что выставка имела успех, хотя и не окупила расходов на ее устройство и, главное, на перевозку из Шаблова и обратно, что при отсутствии дорог требовало немалых средств. «Но я решился устроить выставку не столько из-за выручки, сколько так сказать по гражданству...»
Особенно возросло в эти годы, когда интенсивно развивалось агитационное искусство, как новая форма пропаганды революционных идей и строительства молодой Республики Советов, значение той работы в деревне, которую Честняков проводил и раньше: театральных представлений, колядок, различных игр, бесед. Он пишет для них новые пьески, сказки на темы крестьянской жизни, привлекает к участию в них как можно больше крестьян Шаблова и соседних деревень.
Будущее, которое художник с такой фантазией рисовал раньше, становилось все более близким, осуществимым. И фантазия уже ведет его дальше. Главный герой автобиографической повести «Летучий дом» Стафий думает над преобразованием деревни, уходя в мечтах в далекое будущее. «Чтобы и летом можно было сделать зиму, и зимою — лето, и чтобы покрыть бы все овраги к солнышку небьющейся гибкой тканью, прозрачной как стекло, чтобы и зимой тут было тепло и росли бы всегда изюмы-винограды, плоды- фрукты душистые, сладкие, цветы красивые, ароматные... Думал и о скатертях-самобранках и о коврах-самолетах, и о запрудах речек многоводных, о ветряных и солнечных двигателях — чтобы электроэнергия воду на гору качала, всем станкам дала движение, сад и поле орошала, шла по проводам по заводам и фабрикам. У него уже художественно выстроены всевозможных манеров обители — шалашки, избушки, дворцы, палаты — в рисунках и из глины, орнаментные формы всевозможных стилей... И получается неожиданно причудливая сказкина красота...» И мечтает Стафий, чтобы подобное построить в натуре — «для жилья и индустрии, с удобствами и красотой, не только для себя, для всей деревни, для Руси и мира всего: и выше и шире башен Вавилонских...»
Другой автобиографический герой, Марко Бесчастный строит деревню будущего, где на месте бревенчатых изб — добротные кирпичные дома, построенные из местных материалов и на свой манер. И деревня украшена разными изваяниями и похожа уже не на деревню, а на маленький городок, каких никто еще никогда не видывал. В планах Марко и запруды, где будет множество рыб, и мельничная турбина, и озеро, по которому смогут плавать пароходы, и мост длиною на семь верст и шириною на сто саженей, по которому и тяжелые поезда пойдут, и легкие, и трамваи, и автомобили, и для всех — свой путь, даже конным и ломовым, и велосипедам, а по краям — для пешеходов. И освещает городок электрическая энергия, и приводит в движение все машины, и заменяет труд крестьян. И много прочих чудес невиданных в этом городе-деревне, который строят все сообща, легко и с радостью, потому что с машинами труд стал как забава.
Оказалось со временем, что в этих представлявшихся такими сверхъестественными, фантазиях художника многое — от жизни. Что-то уже сбылось, что-то сбывается. И остается лишь удивляться: как мог Ефим Честняков, живя в своем сельском уединении, предвидеть все это вперед на многие десятки лет? От запруд и речек многоводных, сотворенных рукой человека, до полетов в космос... Ведь это не просто игра воображения, свойство натуры создавать вымышленную жизнь. Все, что он воображал, он предвидел как осуществимое. Провидел, как говорил сам, духом. А может оттого, что жил на земле так близко к ней, словно сам из нее вырос, хорошо знал ее беды и мечты... Ведь, вспоминаю К. Паустовского, «ослепительное солнце воображения загорается только от прикосновения к земле».