Одна из этих побед особенно льстила его самолюбию: дело произошло не где-нибудь, а в Гейдельберге, и вот как это случилось. В нацистское время там преподавал профессор, жена которого была крещенная еврейка, и профессору удалось каким-то образом обмануть власти и спасти жену. Разумеется, если бы фашисты узнали об этом, оба были бы по тогдашнему закону об укрывательстве расстреляны, но фашисты не узнали. Профессор умер с десяток лет назад, а теперь умерла и его жена, и по завещанию ее должны были положить на протестантском кладбище рядом с мужем. Эта история стала известна Майклу, который в этот момент по совпадению находился в Гейдельберге, и он почел своим долгом вступить в борьбу, поскольку согласно еврейскому закону всякие еврейские отщепенцы после того, как умерли, опять превращаются в евреев и должны быть захоронены на еврейском кладбище, а если по их собственной воле хоронят иначе, по приходе Мессии плохо их дело. Придя на кафедру философии, Майкл вызвался дискутировать по вопросу захоронения еврейки-протестантки с любым протестанским священником и любым гейдельбергским профессором. С ним согласились, были вызваны местный профессор теологии, а также профессор, преподающий логику, и состоялась дисскуссия, которая началась пополудни и затянулась до рассвета следующего дня. Пересказ Майклом Гарику хода дискуссии был необыкновенно подробен, но Гарик всякий раз, когда в дело шли абстрактная логика и схоластика, оказывался туповатым слушателем, так произошло и теперь. Он только запомнил, что Майкл сделал ловкий ход, сведя дискуссию в область религии, точней, в область соотношения между иудаизмом и христианством (это была его специальность, в Америке он входил в несколько комиссий по межрелигиозным отношениям). Таким образом, чисто гумманистический аспект обсуждаемой проблемы (желание жены быть похороненной рядом с мужем), то есть тот аспект, который только и был понятен Гарику, сразу был отметен в сторону, ну а затем последовала упомянутая схоластическая дискуссия, в которой Майкл оказался победителем. Но даже и тут Гарика одолевало лукавое сомнение: он подозревал, что, может быть, Майкл не столько выиграл диспут, сколько его оппоненты устали и уступили, потому что для них все это не было так важно, как для Майкла.
О да, Майкл Вышегрод оставался человеком широкого ума до тех пор, пока не приходил приказ свыше. И, пока приказ не приходил, он явно наслаждался самому себе отпущенной свободой, как бы испытывая себя, как далеко он может пойти в рискованном направлении. Он, например, открыл Гарику Ницше и Симону Вайль – вот уж что не подобало ортодоксальному еврею, точно так же как, по словам Бабеля, приличному еврею не подобает пить пиво и играть на биллиарде. В России Гарик пытался осилить «Заратустру», но ничего не понял, вдобавок его отвратил высокопарно вычурный язык перевода. Так что он послушно думал о Ницше то же, что думала о нем русская идеалистическая мысль: что Ницше был антигуманен и вообще посланец дьявола (у нас так всегда было: как только появлялось что-нибудь новое и непривычное, Ницше ли, Пикассо ли, так сразу являлась честному народу красная свитка). Но тот процесс, который начался в Гарике-животном с момента, когда он сошел с самолета в городе Вене, процесс унюхивания и постижения на собственной шкуре окружающей реальности, подготовил его к тому, что, как только Вышегрод коротко объяснил ему суть атаки Ницше на христианство и иудаизм, он мгновенно схватил это, и ему открылись новые горизонты. То же самое произошло с Симоной Вайль, экстремисткой такого рода, который еще не был известен Гарику – как и вообще ему не был известен Запад.
Итак, вначале Майкл Вышегрод думал, что он знает, как разговаривать со своим новым другом. Он был терпелив в своей работе, он был либерален и скромен, то есть нетребователен в своих мечтах, он вовсе не имел в виду сделать из Гарика ортодоксального еврея с кипой на голове, всего только пробудить в нем еврейское чувство любви к своему народу – но он постепенно с разочарованием и неприязнью убеждался, что его подопечный ускользает от него. Тут были крайне разочаровывающие моменты. В офисе Вышегрода на стене висели две фотографии, на которых он был запечатлен во время произраильской демонстрации, скорчившись на тротуаре, в то время как полицейский надевает на него наручники. Гарик как-то зашел к нему в офис и уставился на фотографии. На лице Гарика сперва изобразилось удивление, а потом ухмылка.
– Что это? – спросил он Майкла. – театральная постановка? Я не знал, что ты участвуешь в представлениях. Что-то явно любительское.
– Это я на неразрешенной демонстрации у здания ООН, – сказал сухо Вышегрод и перевел разговор.
Он заметил, что Гарик приоткрыл было рот для следующего вопроса, но удержался (хотя и не удержался от иронического выражения на лице). Почему-то Майкл был убежден, что Гарик, если бы не удержался, то спросил бы, не для рекламы ли повешены фото – слишком хорошо он знал Гарикову русскую нецивилизованную иронию и Гариково варварское неприятие стандартов здешней жизни (то есть что это нормальная, принятая всеми вещь – рекламировать себя).
В другой раз Гарик пришел к Майклу домой, а у Майкла сидел за компьютером его старший родственник, который выжил в Майданеке и уже много лет писал записки о Холокосте. Тут Гарик опять заулыбался знакомым и неприятным Майклу образом, будто внутри него проснулась какая-то сила, которая, Майкл уже заметил, овладевала им время от времени.
– Скажите, зачем вы все это пишете? – спросил Гарик родственника.
– Как зачем? – удивился тот крайне непривычному вопросу. – Чтобы люди не забывали.
Вопрос не был бы непривычен родственнику, если бы его задал один из тех оголтелых антисемитов, которые отрицали Холокост, но Гарик по всем признакам не мог к ним принадлежать, зачем же он спрашивал?
– Разве о Холокосте недостаточно написано и снято фильмов, что можно опасаться забвения? – продолжал Гарик, все так же улыбаясь.
– Или ваши записки скажут что-то новое?
– Я не претендую на новое, – озадаченно сдвинул на лоб очки родственник. – Я просто перечисляю имена людей, которых знал… Чтобы они не были забыты… – опять повторил он.
– Я понимаю, что вам это кажется важным, а только…
Вышегрод стоял к Гарику и родственнику боком и не вмешивался в разговор.
– А почему бы, например, не наоборот – все забыть?
– То есть как забыть? – совершенно изумился родственник. – Что же у нас есть, как не память? Как не история? Мы люди библии, то есть исторической памяти!
– Библия одно, а Холокост другое. Я знаю, что то, что я говорю, к сожалению, неосуществимо, но если бы евреи вдруг смогли перестать думать о Холокосте, то они бы освободились. Холокост важен, но свобода еще важней. Пан или пропал, и евреи вдруг стали бы как англичане!
– О какой свободе вы говорите, и почему евреям нужно превращаться в каких-то англичан, которые, между прочим, всегда были антисемиты? – совсем сбился с толку бедный родственник, но разве Гарик для родственника говорил? Разве он не помнил, как Майкл рассказал ему, что встает каждое утро с нелегкой мыслью: как еврейский бог мог допустить такую чудовищную вещь, как Холокост? И как он, Гарик, среагировал на такое заявление?
Между тем Майкл продолжал стоять к нему профилем, только его аккуратные усики злобно подергивались. О, он-то хорошо понимал, о какой свободе говорит Гарик, оттого и подергивались его усики.
Но не на этом эпизоде все между ними кончилось, а вот на каком. Гарик уже несколько лет работал (о том, как он нашел работу и какого сорта была эта работа, мы расскажем в следующих главках), и теперь он собрался съездить в Палестину, чтобы побывать на Святой земле, откуда все-все пошло. Два города жили в его воображении особенным образом: Иерусалим и Рим. Он знал, то есть он впитал в себя Рим, проведя там три месяца, прежде чем приехать в Нью-Йорк, и теперь он собирался посетить Иерусалим. Он подсобрал денег и полетел в Израиль, а когда прилетел обратно, к нему пришел Майкл Вышегрод, чтобы получить отчет. А ты был там-то и там-то, последовательно спрашивал Майкл сквозь свои аккуратные усики, и Гарик отвечал, и выходило, что в тех местах, про которые Майкл спрашивал особенно и в первую очередь (старозаветных местах, как, например, Хеброн), он не побывал, а, наоборот, побывал в местах, связанных с Иисусом. Впрочем, Вышегрод знал о привязанности Гарика к образу Иисуса и как будто не возражал против этой привязанности, даже приветствовал ее. Но то был «широкий», всечеловеческий Вышегрод, а не Вышегрод-солдат еврейского бога, который сейчас допрашивал Гарика.
– Ну а у стены плача ты был? – спросил он наконец.
– Был… – сказал равнодушно и неохотно Гарик.
– И какое она произвела на тебя впечатление?
– Как плохой театр, что-то гротескное, – пожал плечами Гарик.
– Будто плохие театральные декорации из папье-маше. Все что-то преувеличенно нарочитое, все эти евреи в черных лапсердаках.
Он знал, что одна из главных проверок романтичного Майкла на внутреннее еврейское чувство – это трепетание еврейского сердца при взгляде на Стену плача. Но он не мог ничего с собой поделать и говорил то, что действительно чувствовал. Несколько лет назад он, вероятно, постеснялся бы и как-нибудь бы соврал, но теперь ему было все равно.
И это была их последняя встреча.
Глава 30Которая грешит отвлеченными рассуждениями
Мы упомянули раньше, что судьба играет человеком, но нам еще кажется, что человеком играет история (если, конечно, у него есть таковая). Нам кажется, чем история продолжительней, тем она культурней, то есть утонченней, игривей, лукавей, богаче оттенками своей неуловимости и вообще тем больше напоминает изысканного ума и культуры женщину (разумеется, смертельно очаровательную женщину), и вот эта женщина как будто резвится, купаясь в безбрежности самой себя. История – это как будто жена всех т. н. мыслящих людей, да и не мыслящих тоже. То есть это они так думают, что женаты на ней, каждый в отдельности. Каждый в отдельности полагает, будто подчинил ее себе, будто она ему даже не жена, а покорная наложница, и вот все пускаются в хвастовство, какая у них замечательная история, как она им служат верой и правдой, как они гордятся ей… Что ж, быть может, это правда, только правда наоборот, потому что на самом деле это история владеет ими, давно подчинила, вышколила и превратила в так называемых «цивилизованных людей». Мы только что говорили о евреях, которые особенно привыкли хвастать своей столь долгой историей, а между тем взять хотя бы последние две тысячи лет со времен прехристианской Иудеи до сегодняшнего Израиля – какая поучительная разница! Маленькая полудикая Иудея, неистово сражающаяся с великим цивилизованным Римом, и маленький, сотворенный по европейскому образу и подобию Израиль, под эгидой современного Рима сражающийся с «великими» силами палестинцев. Небезызвестные иудейские зелоты-террористы тогда, и гуманистические моральные «охи» и «ахи» в адрес палестинских зелотов сегодня. О, несомненно, кривая, которую прочерчивает тут история, имеет базируется на