Кочев тоже пришел домой и, хотя не стал обсуждать с Катериной встречу с Алуфьевым, сел к машинке и начал стучать. Со свойственными ему неистовством и молниеносностью он продолжал очередной свой «национальный космос», на этот раз не какой-нибудь, а именно еврейский. Только что мы говорили о тексте, который писал Алуфьев, но ограничились описанием, не приводя цитат – в случае же Кочева ограничиться описанием невозможно, слов тут не подобрать, все будет бледная тень:
Удушение духа – вот чем давило меня еврейство с детства: не дают простора самому быть в свободе пространства и времени своего, не предоставляют человека самому себе: познать самого себя (как в эллинстве), но давят, воспитывают по-своему, заражают…
Зараза – «закваска иудейская»… грибок и ген – вот в чем обитает иудейство, а не в пространстве и времени.
Астма – еврейская болезнь: кошачья, комнатная, от пылинок мельчайших в воздухе дыхания – аллергены, раздражения (мать моя все время об «аллергиях», а ее сестра – в вечной астме; и мать их, бабушка моя, астмой болела). Недаром, кстати, и смерть им немцы, в сатанинской проницательности, придумали присущую: в газовых камерах удушение – то есть астмой, помещенческое умерщвление, а не дале-пространственный расстрел пулей навылет, душу высвобождая из плена тела.
Рахит – «английская болезнь» (как в словаре сказано): от бессолнечного космоса тумана – разжижение кости. А эти – от сухости избыточной душатся: астма – болезнь беспространства, душной домности. «Французская болезнь» – сифилис: от чувственности и касания накожного француза в близкодействии и при отсутствии пустоты.
Еще гомосексуализм – английская болезнь, как мне Питер Линкуист говорил на днях. И это понятно: от андрогинности островного космоса Англии, в отличие от крепкой половой субстанциальности материка матерински-женского, где четко полы и секс насечены. Англия ж – модель и макет Целого бытия, а не расколотого. Потому там полы не ярко выражены, а опутаны тяготениями…
Русско-петербургская – чахотка: болезнь дыхания (от «сыро-земли»)…
Но – к еврейству! Брезгливость – отсоединенность от других тел: четко чует границу – обрезанность своего существа: неприятно мне касание чужое – дергаюсь, сторонюсь. Особенно, когда слюна чужая – тфу! Всегда преодолевать мне себя приходилось, когда пить после кого из одного стакана, как болгары из одной тарелки салат клюют и ворошат своими вилками – всегда съеживался я. Это – артельность и общинность народовая – у болгар и русских: единое тело народное живет во плотях особей разных. В еврействе же – неприкасаемость очерченная каждого индивида: обрезан от других и лично соотносится и предан Богу, посвящен. Все детство еврея – это воспитание предохранения от чужого пространства и бытия, и человека: от воздуха прежде всего. Отворот от наружи в себя, от враждебного принципиально «экзо» – окружающих обстоятельств. Создается дистанция и сразу отстранение (недаром термин этот выдумал еврей Шкловский). Еврей растет, вворачиваясь в себя: психею, значит, взращивает, реактивно отворачиваясь от космоса наружного, чужого. Отсюда – Фрейд в глубь психеи проник, разворошил слои там и чехлы-оболочки. А германец Юнг вывел это все наружу: в пространство разных народов и во времена разных эпох истории. Брезгливость и есть этот инструмент самосоздания: через отталкивание от чужого – и тем его вбирая в себя, но относясь к нему при этом сторонне, а не как к «родимой сторонке», и готовность в любой момент сменит внешнее пространство – «родину». Нет у них родины, «почвы» нет – потому их гонят понизовые русские и немцы, физиологически чуя в них другой заквас и замес: иная физиология и запах, не на почве природной выросшие…
Потому и в русской кампании против космополитов евреи были обозваны: «беспачпортные бродяги», «не помнящие родства» – и это был бунт пространственников и почвенников, народов космических (русские, немцы), знающих то ли даль, то ли вертикаль: корень и почву (народы-растения), против народа, никак не сопряженного с пространством и временем, беспочвенного, не вертикального и не растения, а безместного перекати-поля.
…Мне сегодня сказал, насмешливо морщась, Парникель, когда показал ему часть моего «еврейского космоса»: ты груб, у тебя много пошлостей, и потому тебя трудно читать. Ты просто неприличен! Так он думал уязвить меня, но не понимает, что льстит мне и определяет суть того, что пишу. Да, я груб и неприличен, да я не пишу «тонко», как того жаждут окультуренные умы. Моя сила в том, что я бесстыден и бесстыдно обнажаю вещи, которые окультуренное сознание желает подавить и сокрыть, я, как Зигмунд Фрейд, пишу об основных вещах, а основные вещи всегда грубы и неприятны. Основных вещей всегда мало, поэтому создается впечатление, что это стереотипы, а автор какой-то маньяк (Фрейд тоже был маньяк). Что такое пресловутый прогресс идей, как не выдумка западного логического мышления? Кома Петров встретил Катерину и сказал ей о тексте, который я предложил им для публикации: если бы мне попался этот текст где-то в раскопках, я мог бы отнести его к шестому или седьмому веку. Наивная душа Катерина была польщена, она не поняла, что прогрессист Кома, скорей всего, иронизировал. Те, кто верят в прогресс идей не понимают, что все уже было сказано, надо только держаться старых понятий и не забывать их…
Глава 34Еще одна фаза в жизни нашего героя
Июнь был и в Нью Йорке, только тут стояла невыносимо влажная жара, которая наступает обычно в июле и августе. Гарик Красский, хоть был и южный человек, всегда тяжело переносил жару родного города, а здешнюю тем более. Вот он сидел на скамейке ступенчатого парка на берегу Гудзона и, отирая пот с лица, разговаривал со своим новым знакомым Максом Верником.
Но по порядку. В его жизни произошли изрядные перемены. Жена не просто оставила его, но затеяла судебный процесс, на котором заявила, что он бил ее, заставляя «иметь секс» и даже выставила свидетельствовать подростка-сына. Кто знает, зачем ей это было нужно: то ли она боялась, что Гарик станет претендовать на комнату в квартире, то ли хотела окончательно отрезать его и заставить платить алименты (хотя к тому времени она прилично устроилась и зарабатывала гораздо больше него), то ли просто, испытав к нему презрение, возненавидела его за свою прошлую «слепоту». (Это, последнее, наиболее вероятно).
Как бы то ни было, Гарик совершенно не сопротивлялся жене, потому что к тому времени впал в глубокую депрессию. В суде он сидел, вращая головой и не очень понимая, что происходит. После суда та самая добросердечная приятельница забрала его к себе, и он лежал в ее квартире на диване три дня, практически не поднимаясь и ничего не кушая. В конце концов, он встал и вышел на работу, где знали о его разводе, но предпочитали не заговаривать на эту тему, что Гарик весьма оценил. Гаитянин Джазмин, один из подсобных работников, которые развозили по палатам контейнеры с лекарствами, спросил у него между прочим, не нуждается ли он в квартире: его кузен как раз купил половину домика на две семьи и недорого сдавал basement (полуподвал). Так Гарик поселился в негритянском районе Бруклина у гаитянина Риго.
Риго этот был своеобразный малый и чем-то ужасно напоминал одесских ребят, Гарик все пытался понять кого именно. Тут была, скорей всего, неуловимая схожесть, существующая между людьми юга, даже если они принадлежат к разным народностям и рассам – некоторое изящество походки, жесты, мимика лица, даже манера мягко пришептывать слова. Своеобразность Риго заключалась в том, что, хотя во многом он был человек беспечный и даже безответственный (например, по отношению к своей семье, которую совсем не спешил привозить с Гаити), вид и манера его поведения были необыкновенно положительны. Опять же, он был ходок по женщинам, но тоже какой-то чрезвычайно положительный ходок. Он не брезговал и проститутками, но и с проститутками все выходило основательно, буржуазно-буднично, то ли как во французской литературе 19 века, то ли, как это на вполне мещанском уровне делалось в Гариковой Одессе.
– Гэри, – сказал Риго еще в самом начале. – Ты любишь девочек. (Это он заметил, как Гарик провожает взглядом женщин на улице).
– Кто же их не любит? – легкомысленно улыбнулся Гарик.
– Нет, не все любят девочек, – сказал, пришептывая, по обыкновению, Риго, и это его уточнение прозвучало весьма солидно (и он имел в виду вовсе не гомосексуалистов, которых презирал, но просто малоозабоченных эросом мужчин). По приглашению Риго и по собственной инерции Гарик принял несколько раз участие в похождениях с проститутками, хотя слово «похождения» тут неуместно: эти среднего возраста дамы, заранее приглашенные Риго на такой-то день и такой-то час, до того поразительно были похожи на соответствующих профессиональных дам со Слободки или Молдаванки, что Гарик только рот разевал. В застенчивой юности Гарик «ходил» с одной из таких женщин, и, разумеется, совершенно по-юношески ходил, то есть ни о чем таком и помыслить было невозможно, он был ухажер и потенциальный жених, а тайная сфера ее «той» деятельности была вне пределов его досягаемости и принадлежала неким «взрослым мужчинам». Как же эти гаитянки были похожи на Кавку Хмельницкую (так звали ту женщину)! Или на всех видавших виды баб с грубо накрашенными лицами, сидевших у касс всех советских вокзальных ресторанов! Молоденьких же проституток Риго избегал, потому что не доверял им, там были наркотики и СПИД.
Огромным достоинством Риго было то, что по причине своей положительности он не слушал громко поп-музыку, да и вообще его музыка была не слишком модная черная музыка, которая неслась порой из окон других домов – вот этого Гарик при всем своем равнодушии к тому, что происходит вокруг него, все равно не смог бы вынести. Единственное, что оставалось с ним из прежней жизни, была классическая музыка, которую он тихонько слушал по транзистору на работе и потом, немного громче, дома.
Риго видел, что Гарик никуда, кроме работы, не выходит, и это изумляло его карибскую натуру.