льную функцию, даже если, в основном, молчал и только крутил во все стороны головой, пытаясь изобразить, что понимает, о чем разговор. Внезапно ему пришло в голову, что он ошибался и что только сейчас все будто бы происходит, как во сне. Перси окружила его вниманием и время от времени спрашивала, нравится ли ему то или это. Именно Перси была в центре сна, потому что без нее все было бы черезчур банально, а сны не бывают банальны. Сны не бывают без загадки, и если он раньше не воспринимал Америку как загадку, то теперь начинал воспринимать, и опять приходило чувство «там, за поворотом». Не то что люди здесь говорили на темы, которые не интересовали Гарика, и даже не то что они говорили на незначительные темы – нереальность состояла в том, что в Советском Союзе даже на профсоюзных собраниях у людей было больше общих интересов, чем у гостей Перси. Но каким-то образом это всех устраивало, и каким-то образом они все умудрялись вежливо общаться! Вот что такое было цивилизованное общество! Люди не ругались между собой, не дулись друг на друга, вечеринка отнюдь не грозила закончится скандалом или всеобщим пьяным братанием – какая же во всем этом была загадка! Тем более, что совершенно было ясно, что такая вот вечеринка отнюдь не случайное явление в их жизни, что эти люди вообще привыкли проводить так время.
Пока в голове у Гарика ворочались подобные мысли, он прислушался к разговору, в котором ему послышались знакомые нотки.
– А ее муж долго убеждал Жеральда, как просто заработать миллионы, как вот он сам заработал, – с неодобрительным смешком сказала одна дама и пожала плечами.
– А она на следующий день спросила меня, эдак обиженно, почему я ничего не говорю ей об их доме, – сказал, поднимая брови, другой господин.
– Это уже даже какая-то наивность, – сказал третий господин, тоже со смешком и тоже поднимая брови.
– Дом, конечно, хороший, – сказала дама. – Но она странная женщина… не то, чтобы бесцеремонная, просто…
– Странная не странная, это была моя ошибка, я не должен был их приглашать, – решительно сказал второй господин. – Они просто не умеют себя вести!
– Ну, вы к ней не совсем справедливы, – спокойно сказала Перси. – Она говорит и действует без рефлексии, как дитя природы, и она, по крайней мере, искренна. Конечно, они нувориши, ну и что? Быть нуворишем еще не смертный грех.
– Быть может, ты права, – сказал второй господин, поджав губы – но что касается меня, я их приглашать не намерен.
Вот какой разговор достиг ушей Гарика в гостиной Перси, и Гарик даже оживился, и даже ему показалось, будто он проснулся: совсем, как русские люди, гости Перси перемывали кому-то косточки! Увы, этот разговор продолжался недолго, и снова перешел на гольф, на то, в какие страны в данный момент дешевле летать в отпуск и кто где снял на лето дом. И все опять ушло в сон.
Глава 35В которой многое сопрягается с разного рода снами
Так начался новый период в его жизни – следует ли назвать этот период периодом времени сна? Постепенно он переехал жить к Перси, постепенно они поженились, постепенно он при помощи и по совету Перси закончил курсы кодировки историй болезни, и приобрел нестыдную даже для зигфридов специальность. Теперь он жил той комфортабельной жизнью, которой живут благополучные американцы, ездил с Перси в отдыхать в комфортабельных отелях на разных островах, расположенных на разных широтах Атлантического и Тихого океана.
Разумеется, ничего этого не случилось бы, если бы Перси не притягивала его к себе особенным образом. Быть может, она притягивала его, как иных притягивает тропический вечер под пальмами с меланхолической итальянской песней под мандолину. Быть может, она притягивала его, как притягивали Одиссея пением сирены, а быть может, то есть скорей всего, она притягивала его, как тайна – но только тайна, если можно так сказать, средне-арифметичности нашего времени. Внимание, которым она окружила Гарика, было удивительно. И в этом внимании не было ничего эгоистического, ничего от рассчета. Еще в начале их знакомства, когда Гарик приходил к ней не так часто, он заметил, что, когда Перси знала о его приходе, бутылка с водкой лежала в морозильнике, а когда он однажды пришел без предупреждения, то водка оказалась на прежнем месте, в шкафчике с другими спиртными напитками. Шутливо он спросил ее об этом, а она серьезно ответила, что раньше не знала, что водку пьют «стрейт» (в чистом виде, не смешивая и без льда), как это делает Гарик, то есть «как ее пьют русские», а теперь знает, и потому водка к его приходу в морозильнике, как он ей показал. Это было трогательно, но почему же она и вообще не оставляет водку в холодильнике, как будто не может отклониться от стандарта жизни, в котором выросла? Перси была для Гарика, с одной стороны, как ребенок, а с другой стороны, как марионетка на веревочках того самого среднеарифметического. У Перси было достаточно денег, но ее огромный холодильник был совершенно забит теми же продуктами из супермаркета, какими были забиты холодильники гариковых черных друзей. А главное, не менее огромный морозильник в ее огромном холодильнике был забит тоже!
– Зачем тебе столько продуктов? – спросил пораженный Гарик, когда увидел все это в первый раз.
– У меня нет времени заниматься закупками, – ответила, пожимая плечами Перси. – А что тут плохого? Все есть при случае, если нужно сготовить.
Что тут плохого? Этого Гарик не смог бы ей объяснить, и он почувствовал, что на эту тему не следует объясняться. Действительно, что тут было плохого – да ничего, потому что следовало спросить: что тут потустороннего… или среднеарифметического? И – что именно сготовить? То, что готовили Перси и ее приятельницы, так же дублировало супермаркет, как и ее холодильник – и от этого весь мир превращался в супермаркет. Но, может быть, весь мир действительно уже давно превратился супермаркет, и с этим ничего нельзя поделать? У Перси с ее приятельницами был трюк, который они от многих скрывали: они зачастую готовили обеды для гостей из размороженных полуфабрикатов, притворяясь, будто сами все приготовили. Ну и что, Гарик ничего не имел против этого, потому что, во-первых, ему по-настоящему было наплевать, что есть, вовсе он не был гурман, а во-вторых, гостям так и надо было, если они не соображали, где домашняя готовка, а где супермаркет. И если Гарик ненавидел супермаркет, то не потому, что еда оттуда ему не нравилась, а просто по инстинкту какому-то. Он прекрасно помнил, как его стошнило от унифицированного обилия продуктов, когда он попал в супермаркет в первый раз, и чувство, похожее на легкую тошноту, осталось навсегда.
В первые годы, когда Красские жили на пособие от Наяны, они только в супермаркет и ходили, считая центы, зайти же в маленький продуктовый магазин «деликатесен», казалось Гарику немыслимым. Но постепенно супермаркеты исчезли из его жизни, он их как бы даже нарочно обходил. Живя у Риго, он приспособился есть карибскую еду и еще он приспособился есть китайскую еду, и он замечал, что любая этническая еда ему больше по сердцу, чем безликая американская (к «Макдональдсам» всяким он просто испытывал отвращение). Всякая этническая еда имела корни, это была живая еда, она проистекала из какой-то жизни, у которой было прошлое, то есть история, то есть в ней было что-то человеческое. Конечно, и американцы были люди, он пока этого не отрицал, но их еда куда больше смахивала на ту еду, которую космонавты берут с собой в космические полеты. Что-то космическое было также в Перси, в ее спокойных серых глазах и ее мягком белом теле. У него было желание вглядываться в ее глаза и погружаться в ее тело, и он признавался себе, что в его желаниях по отношению к Перси есть что-то неестественное, хотя она, вероятно, принимает это за вирильность. Перси была добрый человек, и американцы были добрые люди, их доброта каким-то образом проистекала из их свободы от угловатых сложностей прошлого, от средневековых узких улочек, которые, извиваясь по поверхности земли, имитируют извивы корней, слепо, как кроты, уходящих в землю и историю. Но Гарику эти извилины были необходимы, без них он становился бесчувственен и даже зол, и все это отражалось на том, как он обращался с Перси во время акта любви, что довольно-таки угнетало его. Акт любви оказывался чем-то вроде сна в том смысле, что тут тоже что-то разоблачалось помимо твоей воли – и сон был транс и акт любви был транс…
Глава 36Еще один немецкий еврей!
Удобство работы кодером заключалось в том, что можно было работать на сдельщине, так что у Гарика бывало свободное время в разное время дня. В хорошую погоду он часто спускался в парк, что тянется вдоль Гудзона, и сидел на скамье, глядя на реку и на молоденьких мамаш, прогуливающих детей в колясках. Однажды он перекинулся словами с пожилым господином, сидящим на другом конце скамьи, и тот оживился, тут же перейдя на русский (вычислить Гарика по его английскому акценту было не так уж трудно). Гарик в свою очередь внимательно вглядывался в собеседника, который говорил по-русски хорошо, но как-то странно: этот человек явно был не американец. Конечно, он был и не русский, но его язык пахнул на Гарика словцами военных и послевоенных лет, в которых было что-то интимно родное. Так и оказалось. Господина звали Макс Верник, был он немецкий еврей родом из восточной Пруссии, и в конце тридцатых годов мать отослала подростка Макса к родственникам в Польшу, откуда он попал в Советский Союз, и таким образом спасся от Освенцима, в котором погибла его мать. В сорок первом Максу было семнадцать лет, он был мобилизован и прошел всю войну советским солдатом. Вот откуда был его язык, вот почему, подмигнув Гарику, он с явным наслаждением вдруг запевал советскую песню тех времен, а, закончив петь, пожимал плечами и разражался дробным «хе-хе». Это был еще один классический пример немца, ушибленного Россией, но в данном случае у Макса было на это право: именно в России, даже если в армии, даже если в кровавые военные годы, прошла его юность. И это вышло именно по-русски, то есть в условиях жизни, в которой должно быть минимальное количество условий для нормального существования. Макс это чувствовал, недаром его немецкий философический пессимизм был сдобрен русской долей цинизма, и его смешок, и его пожимание плечами очень тут соответствовали.