сильней, чем оно необъяснимей. На дворе стояли ранние восьмидесятые годы, и Лондон еще не превратился в вавилонское столпотворение людей, каким был Нью-Йорк, и каким ему тоже предстояло стать через несколько лет. Поэтому разница бросалась в глаза отчетливо: Лондон был немножко как музей – и сколько же в нем было музейного прошлого! Только слово «музей» здесь не совсем подходило, потому что Лондон еще был город сна, и действительно в первую же ночь, проведенную в узкой и с чудовищно высокими потолками комнате отеля, Гарику приснился тревожный сон, непохожий на обычные сны. Ему приснилось, что он проснулся в этой же самой комнате отеля, но не может определить, где он. Это было паническое чувство, с каким люди просыпаются среди ночи в своей собственной кровати, пытаясь определить, где находятся, но в данном случае Гарик испытал это чувство, не просыпаясь. Подобные просыпания с паникой и мгновенной амнезией есть скорей всего результат протеста психики человека против сложностей современной жизни, но поскольку Гарику это чувство приснилось, то тут выходило как бы наоборот, выходило, что комната, в которой он просыпается, послана ему, чтобы вспомнить то, что он забыл. И действительно, как только он «проснулся», то понял, что эта комната где-то в Ленинграде, и что он сам, следовательно, находится в Ленинграде, и что комната душит его своей каменностью. Он вспомнил, что такое удушения каменностью он испытал когда-то, попав в первый раз в Ленинград, и сейчас же понял, что нужно одеться и бежать на воздух, на пустынные тротуары каменного города, потому что он опаздывает в «Эрмитаж». В этот момент он проснулся по-настоящему, но еще какое-то время не мог отделить Лондон от Ленинграда и не знал, где точно находится.
Утром они спустились в кафе, им предложили на завтрак истинно английскую еду: до странности соленую рыбу, именуемую кипером. Перси не стала этот кипер есть, а Гарик все-таки съел, потому что по-прежнему находился в состоянии неясности и тупо, будто в тумане, думал: если бы это был Ленинград, то подали ли бы ему на завтрак селедку? Потом они пошли гулять по Лондону, и тут город настолько стал открываться Гарику своей музейной стороной, что на какое-то время он забыл про свой сон, и его ум прояснился. Вместо слова «музейной» нам следует употребить слово «исторической», тогда будет понятней, да и справедливей тоже, потому, что история – это не только память о прошлых снах цивилизации, но и основа для трезвого бодрствования разума в настоящем времени. Так она, по крайней мере, действовала на Гарика, хотя Перси относилась ко всему, что пахло здесь историей, с легкой иронией. Еще бы, тут вспыхивал старый спор между двумя кланами англо-саксонцев, американцами и англичанами, но какое до них дело было Гарику Красскому, выходцу из России? Выходец из России особенно должен был почитать историю, и именно не деревянную, собственную, а каменную, европейскую (недаром же Достоевский так любил плакать над дорогими его сердцу камнями Европы). Теперь, когда романтические почвеннические бредни Достоевского были окончательно развеяны, Лондон являлся Гарику единственной реальностью, связывающей прошлое с настоящим, и потому он ходил по улицам города так, будто в его сердце звучала музыка.
Разумеется, были вещи, которые действовали на его воображение особенно сильно. Например, когда вы спрашивали у прохожих и даже полицейских, как попасть туда-то и туда-то, вам беспечно отвечали, что это место не слишком далеко, «всего несколько кварталов», и вы шли и шли туда, не менее двадцати минут, пока, наконец, не доходили. Это было в вопиющем противоречии с психологией американцев, не знающих, что такое ходить пешком, и Перси после двух попыток с негодованием перестала справляться, сразу садясь в автобус, идущий в примерном направлении. Но Гарику это нравилось, он был готов идти и идти, хотя у него начинали болеть ноги и он уставал: тут просыпалось воспоминание о забытом, но нормальном прошлом, когда приходилось до изнеможения бегать по Москве, тут он ощущал особенно комфортное чувство, что его окружают люди, думающие, как и он. Еще его поражала открытая приветливость англичан, на фоне которой американцы казались неловкими марионетками. А ведь это про американцев принято думать, будто они непосредственные и прямолинейные люди, в то время как английское «stiff Ир» слишком известно из литературы – вот тебе и stiff Ир! В Нью-Йорке полицейские никогда не смотрели тебе в лицо, когда ты обращался к ним с вопросом, и они, как правило, совершенно не знали города, спрашивать направление у них было пустой тратой времени (то ли они были жители Лонг– или Стейтен-Айленда, то ли знали только свой – испанский или черный – участок города, разгадать эту тайну было невозможно). Английский же полицейский внимательно склонялся над Гариком, как над ребенком (поскольку с трудом понимал его акцент), и улыбался, да, улыбался ему! И то же самое было в барах! Американцы в барах ведь тоже не умели сразу взглянуть в лицо собеседнику, ты мог просидеть там полчаса, пока кто-нибудь осчастливит тебя словечком! Но только в Лондоне Гарик понял, что такое бар, для чего он был создан и чем живет: ты только входил туда и мгновенно оказывался будто в своей деревне, будто тебя все здесь знают и желают с тобой немедленно поговорить. В Нью-Йорке Гарик долгое время боялся баров, двери которых казались ему наглухо захлопнутыми, и, когда, наконец, начал туда заходить, его всегда охватывало чувство клаустрофобии, потому что двери на этот раз захлопывались за его спиной, а в баре было темно, накурено и отчужденно. Некоторые пили вообще в одиночку, многие собирались компаниями, но это были самостоятельные компании. Конечно, тут были женщины, которые пришли подцепить мужчину на одну ночку, но все это было совсем-совсем другое. А бары Лондона, в особенности в районе Вест-Энда, в особенности после того, как заканчивались театральные представления… Ах, мы забыли сказать о лондонских театрах, то есть об английской театре\ Вот еще было открытие! Перси заранее из Нью-Йорка, заказала билеты на какую-то пьесу, которую ей рекомендовали друзья покойного мужа, пьеса оказалась полудетективом-полудрамой с достаточно стремительным сюжетом и хлесткими репликами. Но не в ней было дело, а в том, как на нее реагировала аудитория, непрерывно вспыхивающая смехом после остроумных реплик, вскрикивающая в «страшных» моментах, то есть ведя себя непосредственно, будто дома с друзьями за столом, так что пришельцу-чужаку становилось мгновенно ясно, что это традиция, что для англичан театр – это тоже самое, что у венцев или чехов музыка, и, вероятно, вот так же зрители реагировали еще в шекспировском «Глобусе» на всевозможные приключения Гамлета или Лира…
Так проводил время в Лондоне Гарик, и Перси радовалась, видя, что путешествие ему нравится. Разумеется, она не не знала, чем именно оно ему нравится, потому что Гарик предпочитал не делиться с ней некоторыми своими мыслями (которыми, однако, с нарастающей интенсивностью делился с отсутствующими людьми). Иногда он настолько забывался, что начинал разговаривать вслух, и тогда Перси спрашивала, недоумевая:
– Что ты сказал, honey?
– Да нет, это я про себя, – отвечал honey, несколько смутившись. В этот момент он как раз обращался к Кочеву, указывая на проходившего мимо клерка из Сити, что, мол, сюртук, котелок и зонт этого человека, хотя как будто из Диккенса, не кажутся ему маскарадом, в отличие от всяких экстравагантных фигур в Америке вроде хасидов или пенсильванских немцев-сектантов. Тут вдруг Кочев – вот сюрприз! – не только покачал понимающе головой, но и буквально проскрипел в ответ:
– Что же, это понятно, тут история нарочито сохранена, как музей, а там в музей пытаются превратить жизнь.
Вот те на! Гарик не мог упустить такого случая и немедленно набросился на друга:
– Ну а ты-то сам, а вы-то там все в России чем занимаетесь, первым или вторым, хотите ли историю сохранить, как музей, или превратить жизнь России в музей? Ну да, именно вы все там – и советская власть, и такие как ты?
Увы, Кочев не ответил ему, а только ухмыльнулся и начал растворяться в воздухе, как Чеширский Кот.
– Honey, знаешь, ты с этим поосторожней, – сказала, улыбаясь, между тем Перси.
– С чем именно?
Гарик посмотрел на нее с подозрением.
– Ну так вообще. Разговаривать с самим собой, знаешь, это может привести.
– Ладно, слушаюсь, мой капитан, – сказал Гарик с облегчением, потому что сообразил, что Перси совершенно не заметила, в чем тут дело.
Они возвращались в Америку, было безоблачно, и Гарик, сидя у окна самолета, глядел на океан. Перси сперва читала какую-то книгу по новейшей фармацевтике, потом немного смотрела кино, потом сказала: «Stupid movie, waste of time», – и уснула, свернувшись кое-как в кресле и положив голову на Гариково плечо. Гарик же кино не смотрел и книг не читал, а только слушал музыку по самолетным наушникам и смотрел вниз. Они вылетели днем, но солнце шло вместе с ними, растягивая день, и потому океан был виден все время. Смотреть в океан Гарику не наскучивало, потому что время от времени там появлялись миниатюрные корабли, а иногда даже какие-то островки. Кроме того, океан способствовал рассеянию мыслей и, если мы употребляем слово «рассеянию», то, скорей, для того, чтобы подчеркнуть свободу, с какой мысли исчезали и появлялись, но не самый их характер. Характер мыслей Гарика всегда был довольно бурный и обязательно столкновенческий, то есть, как говорится, диалогический. То есть, можно сказать, что Гарик вовсе и не умел думать напрямую, как думают обычно люди (и уж наверное, как думала Перси), но только умел мысленно сталкиваться с оппонентами и в процессе такого столкновения соображать мысль-другую. Но теперь к таким мысленным диалогам прибавились, как мы говорили, еще монологи с отсутствующими людьми, в которых он делился каждым своим жизненным шагом, ни на секунду не оставаясь в одиночестве. Так что, в общем, ему не слишком нужно было человеческое общество, даже не слишком было нужно читать или смотреть кино. Разумеется, иногда ему по случаю попадала книга какого-нибудь стоящего писателя, которую он еще не читал, или вдруг по телевизору показывали фильм из так называемой Janus Collection (коллекции классики европейского кино), и тогда на него нападало особенное состояние, которое было знакомо ему из прошлого. Как и когда-то, сквозь него будто проходила какая-то упорядочивающая и успокаивающая сила, он ложился и лежал целый день, ощущая, будто всё внутри него отмыто и блестит, как чистое стекло. Но это случалось чрезвычайно редко, потому что он перестал читать книги, а по телевизору предпочитал смотреть старые голливудские фильмы с Гарри Купером, Фредом Астером или Кэри Грантом, и даже как будто боялся, что ему покажут что-нибудь такое, что разбередит ему душу.