– Макс, – сказал доктор тренированным баритоном, положа ему дружески руку на плечо. – Ну что такое американская медицина? Я ей не верю, и разрешите уж мне обследовать вас. В конце концов, вам ведь предстоят несколько часов лету…
Так Максу пришлось против воли заголить свои еврейские подробности, и на этом представление (совершенно невольное со стороны Макса) закончилось.
– Poor Мах! – сказала Перси, когда гости ушли. – With his heart condition he definitely did not need that kind of experience. (Бедный Макс, с его сердцем ему такие волнения).
– Даа… – рассеянно протянул Гарик, почти не слыша, что она говорит. – Но какая фантастическая история! И ведь она как будто только с ним и могла произойти! Она как будто именно с ним должна была произойти!
– Что ты имеешь в виду? – спросила, недоумевая, Перси.
– Ну то что… – неуверенно ухмыльнулся Гарик, перебирая пальцами, не зная, как себя выразить. – Ну то, что Макс немножко клоун, и история тоже немножко клоунская…
– Я не знаю, как ты можешь так говорить, ведь он уже перенес тяжелый инфаркт, ведь он мог там умереть!
– Да, да, конечно, – пробормотал Гарик, который слишком находился под влиянием Максова рассказа, чтобы устыдиться своей бесчеловечности. В отличие от Перси, он как писатель понимал, какая ему выпала удача, какая особенность было все, что только что произошло в гостиной Перси. Макс мог умереть, даже не дойдя до дому, это было неважно: он исполнил свою миссию. Но не только Макс мог умереть, но и Гарик тоже, и Перси, и Айлин – только что рассказанная история настолько плотно висела в воздухе, что все те, кто ее слушали, да и сам рассказчик, начинали казаться по сравнению с ней некоторым образом бесплотными тенями. Мог ли Гарик объяснить это Перси, которая не была склонна к замещению жизни литературой? Разумеется, нет.
Глава 38Дело идет к концу
Гарику показалось, что поездка в Германию изменила Макса, что он сдал, постарел, и его обычный пессимизм, оттеняемый ранее подхихикиваниями, теперь отяжелел и сопровождается только одышкой. Гарик, как вообще люди писательского склада, был эгоцентричен и потому привык строить внутри себя стройные символические концепции происходящего в жизни. Ему нравилось думать, что на Макса подействовала поездка на родину вот так же, как на него самого подействовала поездка в Лондон, хотя, скорей всего, Перси была права, и сердечнику Максу было опасно испытывать волнения, так что сердечный приступ в Германии, видимо, ухудшил его состояние. Как бы то ни было, Гарик и Макс по-прежнему встречались на скамейке в парке, и мы сейчас опишем две их последние встречи.
Встреча первая.
Однажды Гарик пришел в парк пополудни, потому что в этот день работал в вечерней смене. Макс уже был там, и он жестом подозвал приятеля.
– Скажи, – задал вопрос Макс. – Ты знаешь, что такое страна Америка?
– Нет, не знаю, – ответил Гарик, улыбаясь.
– Я тебе расскажу. Вот приходит, значит, вчера в рыбный магазин старая женщина, американка, знаешь, и она хочет приготовить, понимаешь, это самое, ну, обед своему мужу, там, их дети придут в гости, в общем всё как полагается. Она покупает, понимаешь, рыбу, а потом спрашивает у продавца: а как вы ее готовите? Понял? Она прожила всю жизнь и спрашивает: а как вы готовите эту рыбу? Вот это американка! Я тебя спрашиваю, это по-человечески?
Гарик сперва ничего не сказал, только закрыл глаза, живо воспроизведя в воображении сцену: все было совершенно точно, и он прямо-таки видел и слышал, как женщина обращается к продавцу, улыбаясь и задавая свой заинтересованный вопрос с несколько даже округленными глазами, с приятностью и эдак наивно, как только американки могут. У Гарика как будто затронуло какой-то внутренний чиряк, который трогать и больно, и приятно. Тогда он заговорил и сказал, улыбаясь:
– Ты слыхал о немецком философе Ницше?
– Ну, слыхал, – сказал пренебрежительно Макс (он не слишком любил разговоры на высококультурные темы, потому что стеснялся своей необразованности).
– А еще был в твоей стране другой философ, Хайдеггер. Ницше был в девятнадцатом веке, Хайдеггер в двадцатом.
– Философы, хе, хе. Очень умные, а все равно дураки. Уберменш, видишь, я кое-что знаю. Он придумал этого Уберменш, а сам что? Придумал Гитлера, хе, хе, молодец. А что другой придумал?
– Ницше был в девятнадцатом веке, а Хайдеггер в двадцатом, – повторил Гарик, как будто не слыша Макса и продолжая глядеть вперед себя, все так же улыбаясь. – Хотя этот самый Хайдеггер говорил, что все мы ходим под сенью Ницше, тем не менее он не уточнил, что нужно сделать выбор в смысле по-человечески или не по-человечески ходить.
– Что ты имеешь в виду, – спросил, снова становясь сумрачным, Макс. – Какой мне делать выбор? Мне уже поздно и тебе поздно. Куда нам отсюда деваться?
– Этого я не знаю, поздно или не поздно, – сказал Гарик и еще шире улыбнулся, опять как будто даже не с Максом разговаривая. – Я тебе раскажу кое-что про Хайдеггера, который по сравнению с Ницше был очень хорошим профессором философии. Видишь ли, в девятнадцатом веке были философы, а в двадцатом были профессора философии. Ты знаешь, как отличить философа от профессора философии?
– Нет, – буркнул Макс.
– Философы учат, как поступать не по-человечески, а профессора философии, наоборот, учат, как поступать по-человечески.
– Как это так, хе, хе? – немного развеселился Макс, предчувствуя какую-то игру.
– А вот как. Хайдеггер учился-учился у Ницше, как быть нечеловеческим философом по прозванию экзистенциалистом, а потом кое-что понял, плюнул на эту философию и пошел в фашисты, потому что фашисты хотели, чтобы по-человечески.
– Значит, хе, хе, Гитлер был за то, чтобы по-человечески?
– Конечно. Он был за то, чтобы все были блондины с голубыми глазами, как будто они из одной деревни. Если все из одной деревни, то у них есть бабушкин рецепт, как готовить рыбу, правильно? Они не будут спрашивать у продавца рыбы, как ее приготовить, разве не так?
– Так, так, – подтвердил развеселившийся Макс. – Ну а если у меня тоже были когда-то блондинистые волосы и голубые глаза?
– Твои глаза и волосы годятся только на фаршированную рыбу, будто ты не знаешь. А рецептик, как готовить фаршированную рыбу, еврейчики тоже, наверное, подтибрили у немцев, или у поляков, или у кого еще. Что у еврейчиков есть своего? Ничего, кроме их книги, так что их тоже следует под ноготь… если, конечно, рассуждать по-человечески. А если не по-человечески, то тогда еврейчикам нужно дать волю, и не только еврейчикам, а вообще всем, кто подкрашивается под блондинов, и даже тем, кто не подкрашивается, а, наоборот, отпускает шевелюру афро, и если всем им дать волю, то скоро все станут марсиане, как вот та женщина в рыбном магазине. Кстати, ты не думаешь, что твоя жена марсианка? У меня есть твердое убеждение, что Перси точно прилетела с Марса, только это секрет!
– Ты сегодня шутник, – сказал Макс. – Я люблю шутки. Только мне сегодня не до шуток. Я себя плохо чувствую. Мне хочется немножко уюта, чтобы было по-человечески, эх.
Наверное, что-то такое действительно нечеловеческое сидело в Гарике Красском, потому что в этот момент нормально было бы обернуться к Максу, прислушаться к его одышке и участливо спросить, как он сегодня себя чувствует (только участия и хотел Макс в эту минуту, для того, скорей всего, и рассказывал про американку с рыбой). Но Гарик продолжал сидеть, глядя в пространство перед собой и продолжая абстрактно улыбаться.
– А что ты думаешь о том, что делается в Раша? – спросил Макс, чтобы отвлечься и переменить тему. – Что, капут Советскому Союзу? Хе, хе, «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь», – попытался он запеть по привычке, но закашлялся и задохнулся.
– Я? – рассеянно сказал Гарик. – Я… я ничего не думаю. Россия? Это страна такая или фантазия, что ни в сказке сказать ни пером описать. Теперь я лечу со своей женой инопланетянкой где-то в космосе, так что все, что оставлено позади, право же, не имеет значения…
В другое время Макс бы зацепился за такой ответ и продолжил бы своем направлении, потому что последние события, падение Берлинской стены и развал Советского Союза произвели на него глубокое впечатление, и то, что Гарик упорно отказывался говорить на эту тему, ставило его в тупик. Но слишком уж его удручала в этот момент одышка и неспособность пропеть хоть строчку советского гимна.
– Я от дедушки ушел и от бабушки ушел, я теперь лечу в безвоздушном пространстве со своей марсианкой-женой на ее метле, – сказал Гарик, улыбаясь и глядя перед собой, и даже слегка вдруг озираясь, будто провожая глазами промахивающую мимо него очередную звезду. Затем он встал со скамейки и, не попрощавшись, пошел куда-то, видимо, домой.
Встреча вторая.
Прошло какое-то время, может быть, несколько дней, может быть, несколько недель, а может быть, даже несколько месяцев. И снова Гарик Красский пришел в парк, найдя на скамейке Макса. Было позднее утро, в руках у Макса был стерофоновый стаканчик с чаем, из которого он время от времени отхлебывал, а рядом лежал развернутый сэндвич с тунцом. Дышал он с большим трудом, чем в прошлый раз и с каким-то хриплым присвистом.
– Так поздно завтракаешь? – спросил Гарик. – Или это уже ланч?
– Хм, завтракаю – сказал Макс с сарказмом. – Как у вас говорят, господа присяжные заседатели, завтрак Макса Верника.
– А что такое, что плохого в сэнвдиче с тунцом? Или ты предпочитаешь бутерброд с салями или кровяной колбаской? Как у вас в Германии ели?
– Я тебе скажу, что я предпочитаю, только какое это имеет значение?.. Эх, что говорить…
– А ты скажи, скажи, а я послушаю.
– Как должен быть завтрак по-человечески? – вопросил риторически Макс, опять берясь за свое. – Когда ты просыпаешься утром, твоя жена дома, и вы завтракаете вместе, за одним столом.
– Что же ты хочешь, Айлин уходит на работу раньше.