– Узнал, узнал, – пробормотал Красский и вдруг обернулся к нему и расплылся в лукавой улыбке:
– Ну как, наконец, добрался до берегов Америки? Я же тебе не посылал вызов.
Тут Кочев в первый раз увидел лицо друга, которое поразило его неестественной бледностью и тем, что а на лбу Красского стояли капельки пота, хотя в палате было изрядно прохладно.
– До берегов Америки?
– Ну да, как дядя Петя.
– Кто такой дядя Петя?
Улыбка на лице Гарика исчезла так же внезапно, как появилась, и опять оно стало враждебно-хмуро.
– Не важно, не имеет значения, – пробормотал он. – Тебя что, марсианка прислала?
– Кто же меня должен был к тебе посылать?
– Действительно, кто? – задумавшись сказал Гарик и стал шевелить пальцами, как бы помогая мысли. – Но ты же сам говорил мне, что тебе нравится Перси!
– Когда я мог тебе говорить, мы ведь не виделись почти двадцать лет!
– А в самолете? Неважно, не имеет значения, – опять отмел Гарик.
Он обернулся к столу, неловко оторвал крышку с коробки, сел и стал есть ломоть пиццы. Ел он поспешно и жадно, рот тут же обмарался томатной пастой. Ни Кочеву, ни остальным здесь он не предложил присоединиться, но игравшие в карты подошли и присоединились без приглашения. Так как Кочев никогда не пробовал хваленую пиццу, он тоже подошел к столу и взял кусок.
– О, это вкусно! – воскликнул он по-английски. Человека два глянули на него с удивлением, и он сообразил, что нужно объяснить себя.
Странно он чувствовал себя здесь. С одной стороны, он находился среди людей психически больных (он до того никогда не бывал в психушке), и потому был настороженно напряжен. С другой же стороны, напряжение, которое он ощущал с тех пор, как приехал в Америку, внезапно оставило его, он плюхнулся на стул рядом с Красским и как-то вдруг ощутил, что здесь можно расслабиться.
– Я ем пиццу в первый раз в жизни, – сказал он, ухмыляясь и обводя всех взглядом. – Я приехал из России.
В нормальном американском окружении его обязательно бы спросили, восклицая, мол, что вы говорите, неужели из России, и как вам нравится наша пицца? – что-нибудь в таком роде. Но здесь никто не удивился и не заинтересовался, только одна негритянская девица, которая тоже ела пиццу, хихикнула:
– Это Брежнев тебя приехал повидать прямо из России, Гэрри?
– Оставь меня в покое, – пробормотал Гарик, его лицо исказилось, и он крикнул:
– Оставь меня в покое, понимаешь?
– Ладно, ладно, – удивленно сказала девица и отошла от стола.
Другие тоже, будто по команде, разобрали пиццу и отошли к другому столу, оставив Кочева и Гарика вдвоем.
Кочев было потерялся, услышав Гариков крик и увидев его исказившееся лицо. Но лицо друга тут же изобразило улыбку и подмигнуло:
– Значит, здесь можно наконец-то расслабиться, а?
У Кочева ёкнуло сердце, как будто Красский прочитал его мысль.
– Оставь надежду, всяк сюда входящий, – сказал Гарик и опять подмигнул.
– Ну… зачем ты так говоришь?
– Что говорю? – удивился Красский и пожал плечами. – Ты не знаешь, она все пристает, – раздраженно сказал он, явно имя в виду девицу. И опять подмигнул:
– У вас царь и советская власть, а тут деньги и доктор Фрейд, ха, ха, ха. Марсианка заплатила, и вот я сижу в благостной тишине, даже если это не «Матросская тишина».
– Ты хочешь сказать…
– Ничего я не хочу сказать, надоело, – опять грубо оборвал Красский. – Ты веришь в бога?
– Ну, нельзя сказать, чтобы буквально… – растерялся Кочев внезапному повороту.
– А в марсиан? Марсианка меня засадила в психушку, как в советском Союзе засаживали. Все марсиане сговорились, потому что я им опасен. Никакой я не больной. Или ты перекинулся на их сторону, как дети капитана Гранта?
– Дети капитана Гранта?
– Ну, может, лейтенанта Шмидта, какая разница. Раз сюда приехал, значит, сын лейтенанта Гранта, и тебе положено. Все вы там теперь его дети.
– Аааа… – нащупал нить Кочев. – Неет, я не получал грант, меня тут в университет пригласили на семестр лекции читать. Что же делать, мы ведь нищие, нам хоть что-то урвать…
Красский вдруг встал, отошел на шаг, разглядывая Кочева, и стал давиться смехом.
– Ну чего ты? Что уж во мне смешного? – заулыбался и Кочев.
– Рабы не мы, мы не рабы, – сказал Красский. – А потом обратно под юбку жены Федорова читать?
– Что? – проговорил потрясенный Кочев. – Как ты знаешь – начал он, но не договорил, потому что потерялся. В обычной ситуации он бы не стал сомневаться, что кто-то передал Красскому эту его фразу, но тут ситуация не была обычна, и ему начинало казаться, что Гарик видит его как бы насквозь. Разумеется, это был нездоровый человек, что было видно и по его лицу, и по внезапным сменам настроения, и по манере говорить короткими перескакивающими фразами. И тем не менее…
– Рабы не мы, мы не рабы. Ты здесь не раб, потому что ты там раб. А те, кто не там раб, здесь прислужники капитала. Там больше нет детей лейтенанта, зато здесь есть дети капитана. Капитан выше лейтнанта, Америка выше России. Ты проиграл, капитан.
– Ну, ты даешь, – покрутил головой Кочев.
– А я рабы не мы, вот и попал, как кур в ощип к марсианам, которые ходят вниз головами, ха, ха, ха.
– Ты насчет того, что здесь все наоборот?
– Вот именно. Для верных рабов России вроде нас с тобой.
– Конечно, ты прав, уж больно разные у наших стран космосы, – сказал Кочев, начиная рассуждать, и почувствовал облегчение от того, что говорит с Красским, как с нормальным человеком. Конечно, именно так и надо было с самого начала! В конце концов, Гарик не полностью же лишился ума, да и вообще, что уж тут судить, не нам судить!
– У нас разные пассионарности, – разъяснил он, употребляя словцо, недавно пущенное в употребление в интеллектуальной России и пользовавшееся особенным успехом у националистов. – Тут американское know how, все кипит практической деятельностью, – продожил он, начиная по привычке цитировать свой американский космос, – куда нам с нашей жиденькой тишью да гладью.
– Тишь да глаааадь все кругооом, кругом, – громко пропел Гарик на мотив «Ямщика» и опять рассмеялся своим странным смехом. – Ты со своими космосами.
Кочев все-таки пугался этого смеха, потому что Гарик, которого он знал, никогда так не смеялся. К тому же он увидел, что в комнате появился санитар и внимательно смотрит на Гарика.
– Да ты потише, ладно…
– Зачем мне потише? В психушке и так тихо. Тут тишину охраняют, как в России.
– Да уж куда там охраняют тишину в России теперь, если бы, – вздохнул Кочев. – Что же ты, не знаешь? Сразу все одним махом полетело, без рассуждений, как всегда у нас.
– Надежды юношей питают, – сказал смутно Красский.
Кочев поглядел на него как бы спрашивая себя, можно с ним говорить? Действительно ли он понимает, что я говорю?
– Отраду старцам подают, – сказал Красский и опять расхохотался.
– Что ты имеешь в виду?
– А ты, как только вошел сюда, так сразу вздохнул и расслабился, а почему? – свернул как будто совсем на другое Красский, придвигаясь к другу, подмигивая и обводя глазами вокруг.
И снова Кочев ощутил неприятный холодок, будто с ним не Гарик разговаривает, а кто-то, кто спрятался за его спиной.
– Не знаю…
– Потому что: расслабься, всяк сюда входящий. Потому что тут уже не Америка, то есть тут уже не Марс. Чего напрягаться, правильно?
– Хм, а ты, пожалуй, прав. А почему, скажи?
Удивительное дело, как изменились между ними отношения. В Москве Кочеву было привычно наставлять Красского, как меньшего брата, а тут он незаметно для себя принял положение вопрошающего. Что бы это значило? И главное, он как будто попадал под обаяние Гарика, который разговаривал как юродивые в романах 19 века.
– А потому, что здесь, как в России, где-нибудь на скамейке в парке, где собираются раздавить на-троих. Или в вытрезвиловке. Ты был когда-нибудь в вытрезвиловке?
– Нееет…
– Я когда-то снимал в вытрезвиловке комсомольский фильм. Там так тихо-тихо, постели, мильтоны надзирают, только немного шуму, когда привозят новеньких, а так чистый рай. Ты думаешь, почему я здесь? Думаешь, марсианка засадила? Ха, ха, как бы не так! Это я сам их обманул, потому что, если я от дедушки ушел и от бабушки ушел, думаешь, от марсианки не могу? Доходит?
– Аааа…
– Как же иначе. Я больше не мог без Достоевского.
– Аааа. Конечно, я понимаю, Достоевского трудно приложить к американской жизни. Я понимаю, людям вроде тебя и меня здесь трудно выжить, духовности и рефлексии не хватает.
– Ты глуп, – презрительно сказал Красский. – Как ты глуп! Насколько я умней тебя!
– Да? – сказал Кочев, глядя на друга. – Наверное. А… а что ты имеешь в виду?
– Достоевский-то тут как тут, – прошептал Красский, опять придвигаясь. – Доктор Достоевский, такой лысый, в очках.
– Аааа – сказал Кочев, понимая, что Красский имеет в виду доктора Лича. – А почему он Достоевский?
– Потому, что проповедует, что в жизни нужна цель.
– Да разве Достоевский проповедывал? – поспешил возразить Кочев, на мгновенье ощущая, как время отодвинулось и он снова поучает провинциального Гарика азам русской культуры. – Это Толстой вечно нудил со своими моралистическими проповедями.
– В огороде бузина, а в Киеве дядька, – презрительно сказал Красский. – Достоевский поучал, что России нужна в жизни цель и был прав, как все психиатры правы. Только он работал с целой Россией, а доктор Лич работает только с нами. Вот и вся разница.
Время снова придвинулось к Кочеву.
– Ты имеешь в виду национальную идею? Что ж, Достоевский был прав, всякая страна и всякий народ должен иметь… то есть имеет национальную идею.
– Ааа, так это там, по ту сторону этой стенки, – подмигнул Гарик. – Там у всех есть цель, а здесь цели учат, как всегда это делали в России. Понял разницу? Понял разницу между Америкой и Россией?
– Но это знаешь ли, как посмотреть… – сказал, несколько оскорбляясь за Россию Кочев.