– Не как, а откуда посмотреть. Летят перелетные птицы. Мне сверху видно все, ты так и знай.
Кочева в этот момент так заело, что он на мгновенье забыл, где находится, и стал спорить с Красским на полную катушку.
– Откуда же тебе так уж видно сверху? Ты ведь так давно не был в России, что вряд ли можешь представить себе, что именно там происходит. Как раз ничего общего с национальной идеей, которая забыта и похерена. Ельцин все разрушил, что я говорю, причем тут Ельцин, тут силы похлеще Ельцина, тут русская судьба, тут наша поспешность рубить с плеча. Все разлетелось, никакой иерархии ценностей. Каждый в своей ячейке, никто не интересуется, что происходит в другой ячейке, и надо всем царит только одно: деньги заработать. И если бы честно заработать, так ведь нет! Но этого, впрочем, следовало ожидать. Все по «Скверному анекдоту», вот пророческая вещь, и, кстати, мы разве не так его понимали, гм, в нашем кругу, вспомни-ка.
Тут он взглянул на Красского и опомнился, потому что лицо того было совершенно пусто: по-видимому, он просто не слышал, что говорит Кочев.
– Бунчиков и Нечаев, в огороде бузина и в Киеве дядька. Кошки играют в мышки, мышки играют в кошки, мне все видно сверху, – проговорил Красский, улыбаясь, но явно не Кочеву, а самому себе. – Потому что я в полете.
Тут он вскочил и стал подпрыгивать на носках, будто делая физкультурное упражнение, один прыжок с расставленными ногами, другой – ноги вместе. И на его лице был такой серьезный азарт, и тело его было так напряжено, что можно было представить себе, будто он действительно воображает нечто большее, чем прыжки.
– Готовлюсь к концерту самодеятельности, – прокричал Гарик сквозь прыжки, на этот раз обращаясь к Кочеву. – Тебе же снилось когда-то, что ты взлетаешь и летишь? Ну вот, я буду изображать этот полет под музыку полета шмеля.
И, продолжая прыгать, он стал выводить мелодию Римского-Корсакова.
– Ну ладно, хватит летать, налетался, – грубовато сказал Кочев, и, как ни странно, Красский послушался и перестал прыгать.
– Что за концерт такой?
– У нас запланирован концерт. Я дал идею, и Достоевский одобрил. На сессии групповой терапии.
– А что такое групповая терапия?
– А это когда больных собирают в одну комнату и они каются друг перед другом, кладут кресты, и вообще.
– Ну уж кресты, – рассмеялся Кочев.
– Правильно, я спутал, это в России кресты, а здесь child abuse и эдипов комплекс.
– Ааа… ну конечно… Только не очень в России каются сейчас…
– Потому что дело правильно не поставлено, вот как здесь. Марсиане во всем впереди на много тысяч лет вперед, – прошептал Красский, опасливо оглядываясь. – Это же надо разгадать! У них надо учиться! Я потому здесь сижу, чтобы уже до конца их постичь, а ты что думаешь!
– Ну уж учиться. Каждому свое.
– Ааа, ты не понимаешь. Не будешь у них учиться, подохнешь, как свинья под забором.
– Свинья под забором?
– Ну, та свинья, которая спала тысячу лет на одном боку, а потом перевернулась на другой бок.
– Это Бялик так говорил про Россию, что ж, он сильный жид был, имел свое право, потому как избранный народ. Только мы с тобой другие, кажется.
– При чем тут Бялик, при чем тут сильные жиды, не бывает сильных жидов, все это одна пропаганда и агитация от комплекса неполноценности, как у русских. Ты все живешь в шестнадцатом веке, тебе психотерапия нужна, и не только групповая. Оставайся здесь, я тебя научу, как это сделать.
– Ну уж, мне поздно, – пробасил, искривившись, Кочев. – Уж как-нибудь так доживу.
Опять он заметил, что втягивается говорить на полном серьезе.
– Как же ты доживешь, если у вас там нет больше Достоевских, все сюда переметнулись и учат таких, как я?
– Ты имеешь в виду, нет психотерапевтов?
– Вот ты глуп! В девятнадцатом веке они были Достоевские, теперь они переквалифицировались в психиатров. Свято место пусто не бывает.
– Вот это ты прав, это хлестко, увы. Но, скажи, неужели ты совсем бросил писать? Ты здесь, я вижу, умудрился, неужели совсем не хочешь поделиться с нами?
Кочев почувствовал, что его слова могли прозвучать двусмысленно, и немедленно взглянул на Красского. Но тот, по всей видимости, не ощутил иронии вопроса.
– Как так не пишу? А кто же, думаешь, писал сценарий концерта?
– Вот как, гм. Для концерта нужен был сценарий?
– А как же! Надо же было придумать общую идею и потом скетчи сообразить для каждого! Как на марсианском телевидении.
– Марсианское телевидение уже и у нас в полном цвету, – усваивая терминологию Красского сказал Кочев. – А какая же общая идея?
– Ааа! – наклоняясь к Кочеву с хитрым азартом сказал Красский. – Согласно принципам критического реализма и системы Станиславского: от каждого по тем возможностям, которые ему или ей возможней. Например, тут есть один человек, который только лежит или сидит, а если встает, то должен быстро ходить, потому что не может нормально стоять на месте, что-то вроде пляски святого Вита. Ну вот, санитары выводят его на сцену и отпускают, и он выдает чечетку. Или Турандот. Эй, Турандот, – не оборачиваясь, заорал Красский, но никто не откликнулся.
– Это которую я шуганул раньше. Обиделась, да ладно. Подойдет, не волнуйся. Турандот! – прокричал он снова. – Джамиля! Бэлла! Розмари! Как же ее зовут, этот цветок далеких прерий? Как должны звать экзотическую для всякого русского сердца женщину? – спросил он Кочева.
– Ну, не знаю.
– Ульяна?
– Ну уж не Ульяна во всяком случае.
– А как ты знаешь? Ты же инородец, говоришь?
– А кто же я? Да и ты тоже.
– Э, нет, ты меня к себе не примешивай. Ты инородец, а я давно уже иноходец, понятно? Видишь, куда я доходился? Вот тебе загадка: Россия делает из инородцев иноходцев или из иноходцев инородцев? Аа, я вспомнил, как должны звать всякую экзотическую женщину. Сирена. Сериинааа! – опять позвал он.
– Ну чего тебе? – отозвалась девушка, подошла и стала над ними. – Сколько я тебе говорила, чтобы ты не звал меня Турандот? У меня есть свое собственное имя, между прочим.
– Видишь, – сказал Красский Кочеву, продолжая по-русски, не обращая внимание на девушку – Она, будто только что из Африки, относится к своему имени как к фетишу.
– Ну, ты все-таки говори по-английски, – отгородился по-английски от невежливости друга Кочев. Он только теперь рассмотрел девушку. Она была высока и худа, и ее можно было даже назвать красивой, если бы не та странная печать, которая лежала на ней, как и на всех здесь. Например, ее лицо было немного слишком одутловато, и ее живот слишком выпирал по сравнению с ее худобой, и, если бы не цвет ее кожи и черты лица, Кочев нашел бы, что она напоминает алкоголичку, которых он достаточно навидался в России.
– Я не хотел тебя обидеть, – сказал Красский совершенно тем же голосом, каким, как хорошо помнил Кочев, он всегда разговаривал с женщинами, которым хотел понравиться. (Кочев всегда завидовал этому голосу). – Я просто рассказывал моему другу о предстоящем концерте.
– Ааа! Брежнев придет на наш концерт? – спросила девица, хрипло усмехаясь.
– Не думаю. Потому я и хотел тебя представить и рассказать, кого ты будешь играть. Серина талантливая актриса, – пояснил Красский Кочеву, подмигивая украдкой.
– Bullshit, – сказала явно польщенная девица и хлопнула Красского по плечу. – Ты, Гэрри, такой ужасный лгун! Эй, Брежнев, у вам в России все так врут, как Гэрри?
– Ничего я не вру, сама знаешь, вон и Достоевский тебя хвалил.
– Вот еще, буду я верить Достойевски, – выпятила губы негритянка, произнося, хоть и с трудом, но с видимым удовольствием трудное для нее имя. – Эй, Брежнев, это правда, что этот, как его, Достойевски у вас в России был знаменитый доктор?
– Да, в общем, правда, – ответил Кочев, чтобы не пускаться в объяснения.
– А я думала Гэрри заливает.
– Я никогда не заливаю, – наставительно сказал Красский. – Серина будет играть принцессу Турандот, – пояснил он Кочеву.
– Ишь ты, куда забрались. И какие же вопросы она будет задавать? И кто будет ее принц Калаф?
– Кто такой Калаф? – подозрительно тут же спросила Серина, поворачиваясь к Гарику – Ты мне ничего не говорил, again you bullshit me, Garry?
– Да ничего я не булшитю тебя, – с досадой сказал Гарик. – Будешь ты задавать вопросы твоему пимпу Калу или не будешь?
– Ты что, экзаменуешь меня, Гэрри?
– Вовсе нет, можешь ты хоть на секунду расстаться со своей паранойей? Мой друг уезжает домой, он не будет на концерте, я хотел продемонстрировать ему, как мы здесь решаем современные проблемы! Они там живут в шестнадцатом веке!
– Ладно, ладно, – сказала черная девушка, и, как показалось Кочеву, нежно улыбнулась, глядя сверху вниз на Красского.
– Эта white turkey думает, что знает вещи, – сказала она, кивая в сторону Гарика. – А для меня это все старые новости, подумаешь, какая-то там Турандот. Что Китай, что у нас, мужики везде одни и те же.
– Вот именно, а я что говорю.
– А ты заткнись. Как будто я не знаю вас, мужиков. И ты дурной, и история твоя глупая. Все эти сказки мужики напридумывали, только чтобы держать женщин в рабстве.
– Вот именно, объясни ему Серина.
– Чего там объяснить. Сам все знает.
– Нет, пожалуйста, объясните, – сказал Кочев тем самым своим нарочитым басом, которым любил философствовать. – Сказки Карло Гоцци, знаете, это плод европейской культуры, тут определенная игра, а у вас явно свежий подход…
– Что он говорит? – изумленно спросила Серина Красского.
Действительно, что я говорю, подумал Кочев, чувствуя, что его заносит, будто хочет что-то кому-то доказать.
– Да неважно, что он говорит. Ты лучше ему расскажи про свою принцессу.
– А чего там рассказывать. Ежели папаша сговорится с пимпом, чтобы подороже меня ему продать, я что же, молчать буду? Не такая дурочка!
– Видишь, как сказочка-то сказывается? А твой Гоцци дурак был, да и писал по заказу.