– По чьему заказу?
– Сильных мира сего. Китайцев, например. Или, что верней, мертвых белых особей мужского пола.
– Точно, – сказала Серина обрадованно. – Мертвых белых особей мужского пола.
– Ну да, – усмехнулся Кочев, хотя и не был уверен, шутит ли его друг или говорит всерьез. – Эти самые белые мертвые особи как-никак создали нашу цивилизацию!
– Вот еще, ну и что, что создали? И вместе с ней рабство для людей из Африки. Правильно я говорю, Серина? Долой превосходство белых!
Кочев, конечно, был уверен, что Гарик шутит. Но тут проглянула какая-то идея, и он даже почему-то обрадовался словам Красского.
– А чего же, – пробасил он. – И я за матриархат. Надоело засилие мужчин! Я тоже думаю, что в будущем воцарит матриархат.
– Обратно под юбку жены? – подмигнул Красский.
– А что же? Так беззаботней! – парировал Кочев, в котором вспыхнуло что-то прежнее.
– Вот именно, ты обратно под юбку России, я – под юбку психушки. Говорил я тебе, что это одно и то же, и мы в одном положении?
– Гэри, ну что ты пристал к человеку, – выпятила нижнюю губу Серина, которая ничего не понимала в разговоре кроме того, что Гарик нападает, а его друг защищается.
– Ничего я к нему не пристал, – отвернулся Гарик. – Он думает, что мы в одинаковом положении, но иноходцы не могут быть в одном положении с инородцами.
– Почему это? – заинтересовался прежний Кочев.
– Потому что инородцы умные, а иноходцы дураки. Инородцы хотят, чтобы статус-кво и без крайностей, а иноходцы прут на рожон, пока не зайдутся пеной и их не прикончат выстрелом в ухо.
– Значит, евреи, которые делали революцию, были за статус-кво? – завел свою привычную шарманку Кочев.
– Ну что ты за человек стал? Сколько можно твердить старые стереотипы, не скучно ли? Ведь у тебя была способность к парадоксам, а парадоксы ведь это веселье духа. Чего бы не сообразить смеху ради что-нибудь наоборот, и тогда, может быть, в смехе приоткроется краешек той самой идиотской истины, по которой вы там все так страдаете?
– Но есть, все-таки, факты…
– Какие факты? Возьми своих инородцев, которые только и мечтают о статусе-кво, что на их глупом языке называется равенством, и припри к стенке, как царская Россия припирала, вот и сплющаться они с непривычки в монстров, так что глаза, как у крокодилов, вылезут на лоб, и крокодильи зубы вылезут. Гляди на здешних евреев, которым дали равенство, и теперь они – тише, мыши, кот на крыше, на ком еще так стоит срединность демократии? Кто еще так нацелен на усредненность культуры и общества? Вагнер со своими антисемитскими выкриками, по крайней мере, хоть на эту сторону напирал, персонифицируя евреев с банальностью – ведь это Вагнер был близким другом Бакунина и настоящий революционер, а не евреи, на которых он нападал и которые его все равно боготворили!
– Правильно, я в моем «Еврейском космосе» писал об этой еврейской черте, которая так ярко проявляется через поговорку «за компанию и жид повесился».
– Ты и твои космосы! – сказал с презрением Красский. – Сколько лет я смотрел на тебя, разинув рот, не осознавая, какой ты пошляк, как ты только стереотипами и питаешься! Ну скажи, а время как-то входит в твои рассуждения?
– Я имею дело с понятиями метафизическими, теми, что выше времени, – процедил неохотно Кочев. Он как будто уже жалел, что ввязался в разговор.
– Значит, еврейчики все сплошь метафизические создания, как еврейские курочки в Одессе на Привозе?
– Евреи глубинная нация, недаром же миф о вечном жиде!
– Елки зеленые, ведь этот миф совсем недавнего европейского происхождения, какой же дурак здесь этого не знает! Ты что же, уравниваешь тех свирепых палестинцев-зелотов, что две тысячи лет назад вспарывали среди бела дня животы тогдашним имперским легионерам, с теперешними евреями, которых Европа окультурила в болонок? Те евреи были волки и гиены, почитай «Иудейскую войну» Иосифа, они резали своих и чужих во имя религии, как теперешние арабы, а теперешние еврейчики хоть и любят изображать из себя львов пустыни, все они немецкие овчарки на верной службе у современного Рима. Что, ты все еще живешь в том глупом розовом облаке прошлого века, что бытие не определяет сознание?
– Гм, в какой-то степени, может быть, и определяет, но эта марксова формула бескрыла и кастрирует человека, сужает его в какое-то функциональное существо, я не могу с ней согласиться! И я удивляюсь тебе, что ты так изменился…
Кочев хотел еще продолжить, но в это время в палате громко ударил гонг. Кочев вздрогнул и обернулся, ищя откуда пришел звук, но тут же понял, что это, вероятно, какой-то общий по госпиталю электрогонг. Тут же рослый санитар, что сидел у двери в палату, встал и лениво пересекая палату, объявил, что время визита окончено. Кочев почувствовал неимоверное облегчение, но тут же пришла неловкость, потому что он увидел, что Красский глядит на него, иронически усмехаясь. И тут произошло то же, что вначале визита: как только Кочев глянул на Красского, лицо того окаменело и безразлично отвернулось.
– Гм, вероятно, нужно уходить? – спросил друга Кочев, но тот не ответил. Кочев встал и повернулся к Серине, чтобы сперва попрощаться с ней, а уж с Гариком в последнюю очередь. Но Серина в это время отвернулась и отошла, будто не участвовала в разговоре. Тогда Кочев обернулся к Красскому и обнял его.
– Ну, прощай, – сказал он дрогнувшим голосом. – Не поминай лихом. Кто знает, может, еще увидимся. Выйдешь отсюда, может, к нам приедешь? Мне-то уж в Америке больше не бывать.
Но Красский не отвечал ему ни словами ни жестом. Тело его не напряглось, когда Кочев обнял его, как могло бы случиться при враждебной реакции, но и оно не ответило в дружеской манере. Оно было такое же, как рука Красского, которую Кочев пожал, когда вошел сюда: какая-то странная, безвольная рука, про которую можно было сказать – как лапша.
– Хоть проводи до двери, – сказал Кочев, отстраняясь от друга, и Красский послушно последовал за ним. У самой двери, однако, он прошептал:
– Но ты не знаешь мою пантомиму!
– Действительно! И что ты представляешь? – спросил Кочев машинально, потому что мысленно был уже за дверью.
– А видишь тот крюк в стене? – прошептал Красский, указывая глазами.
Кочев последовал его взгляду и действительно увидел забеленный изрядных размеров крюк над головой, на котором, должно быть, висела когда-то картина.
– Достоевский не узнает, я договорился со своими, все будет внезапно, а он и ахнуть не успел, как на него медведь насел.
– Что ты имешь в виду? – встревоженно спросил Кочев.
– Не волнуйся, Христосик же с собой не покончил, и нам не велел, хи, хи.
– Ну знаешь… я ничего особенного не имел в виду, – пожал плечами Кочев, которого продолжал раздражать этот новый, такой непривычный иронический тон Красского, вот теперь и по отношению к Иисусу Христу – Кочев как-то слишком привык в последние годы к трепету, с которым произносилось это имя в семье.
– То есть он конечно покончил с собой, только особенным образом, – сказал Красский, на этот раз как будто не иронически, а рассуждая с самим собой. – И нам приказал. Тут, конечно, урок.
– Что ты говоришь? – сказал Кочев просто, чтобы что-нибудь сказать.
– Видишь ли, – прошептал Красский. – Если повиснуть на том крюке и расставить широко руки и намазать ладони краской, будто пробиты гвоздями, то по системе Меерхольда поставишь себя в схожее физическое состояние, чтобы войти в образ.
– Войти в образ?
– Ну да. Я долго думал… Знаешь, тут был один пациент, – опять захихикал Красский, явно спеша и поглядывая на санитара у двери.
– Он мне рассказывал, как долго боялся рака, пока в один момент к нему не пришло откровение, и он открыл природу рака, которая проистекает от кур, и он стал писать в различные инстанции и даже угрожать ученым, пока его не посадили сюда. Он, конечно, был сумасшедший, но я тоже долго думал над тем, что значит крест и что значит понести крест на себе, и я же не сумасшедший. Тут изначально неправильная предпосылка, потому что думают, что, мол, на себе нести крест, но в горизонтальном положении крест ничего не значит.
– Как, как? – переспросил Кочев, внезапно ощущая внутри себя мурашки.
– Нуда, только в вертикальном, когда ты прибит, и с одной стороны тебе так больно, что ты не можешь не сочувствовать любой боли, а с другой стороны ты висишь над людьми и не можешь не смотреть на них сверху низ.
Вот какие были последние слова, которые услышал от Красского Кочев, потому что в следующее мгновенье он уже был по другую сторону двери. Впоследствии, когда он рассказывал друзьям о встрече с Красским, он говорил неохотно, непривычно для себя, коротко и без комментария, а про последние фразы насчет креста и вообще ничего не говорил. Его смущало, что он не мог выстроить сцену их встречи через привычный для себя калейдоскоп, и потому не мог прокомментировать. В тот самый момент, когда дверь палаты захлопнулась за ним, первое, что он подумал: не пересказал ли Красский что-то им вычитанное? В конце концов, Кочев прекрасно отдавал себе отчет, несмотря на всю свою видимую неприязнь к линейности западной мысли, как много было ею разработано и прояснено в ходе развития цивилизации, и в особенности за последнее столетие, когда Россия была от нее отрезана. Скорей всего можно было предположить, что Красский сказал что-то не свое, хотя, с другой стороны, уверенным в этом тоже нельзя было быть. Но нельзя было быть уверенным и в разуме Красского, так что Кочев втайне досадовал на себя за свою привычку восторженно реагировать на всякие «высокости» и за свои мурашки. Но главное было то, что он испытывал своеобразное унижение, потому что Гарикова идея креста на него так сильно подействовала, что он ее уже никогда не забывал, а между тем он не был уверен, не разыграл ли тот его под занавес, не была ли тут хитрая ирония безумца. Ему нужно было вывести образ Красского, а он не мог этого сделать. Если бы мог повторить то, чем когда-то восторгался в ответном письме Красского, и сказать, например, каким тот стал прошедшим огонь испытания мужем по сравнению с нами, сырыми русскими недорослями, он бы с удовольствием сделал бы это – но куда было девать факт психушки? С другой стороны, если бы он мог представить трогательную и символическую (то есть поучительную) картину неудачи пути, выбранного другом, он был бы рад сделать это в не меньшей степени, но – нет, слишком он продолжал ощущать на себе иронический сверху вниз взгляд, который порой бросал на него Красский… Короче говоря, выходила сумятица и неопределенность, выходило, что на этот раз он не способен овладеть жизненным материалом, а жизненный материал как будто овладевает им. Тоже самое случилось с ним вначале перестройки, но тут он довольно быстро оправился, покаялся в собственной неразумности и стал писать статьи наподобие той, которую мы цитировали, ловко укладывая всё в новый калейдоскоп. Удивительное дело: ему удалось это, когда шла речь о целой стране, но не удавалось, когда перед ним был всего лишь один человек. Всего лишь один человек!