а одним столом с капитаном корабля, совершенно невозможно. На советских кораблях тоже были классы и разделение пассажиров, в особенности на пароходах речных, где тебя просто не пускали с палубы второго класса на палубу первого (это я хорошо помню, потому что плавал по Днепру пассажиром второго класса после летней студенческой практики на Каховской ГЭС). И я не уверен, что и сейчас пускают – ведь то были времена советской эгалитарности!
Но вот я стоял, задрав голову, перед «Музыкой», на которой хотя и было какое-то маленькое различие в цене между каютами согласно этажу или тому с балкончиком твоя каюта или нет, все равно все каюты, по сути дела, были люкс, все пассажиры сидели в одном и том же ресторане, разгуливали по тем же палубам, играли в том же казино, купались в том же бассейне. В то время как на «Титанике» классовые различия были преувеличенно заморожены, на «Музыке» они были искусственно упразднены во имя бога современной западной цивилизации – Отпуска, Вакаций, Путешествия, выбирайте по вкусу. Вот как изменилось время за какие-нибудь сто лет, и я должен тут признаться, что неосознанно именно потому чурался круизов, что боялся оказаться, как в загоне, в современном доме отдыха посреди моря – сбежать-то некуда.
Но тут оказалось гораздо лучше, чем с древней Грецией, и я за все время круиза вовсе не испытывал желания сбежать, кроме двух-трех моментов. Это были, во-первых, совершенно незначительные, даже ничтожные моменты, например, когда во время посадки мы проходили через энное количество приветливо улыбающихся молодых людей, которые то наклеивали разноцветные ярлыки на чемоданы, то фотографировали нас на «пассы» (пропуска), а тут один из них попросил номер моей кредитной карточки.
– Зачем? – спросил я, неуверенно улыбаясь, замирая сердцем и ощущая, что меня таки заманивают в какую-то ловушку.
Мне все так же приветливо объяснили, что так удобней нам будет с покупками и вообще расходами на корабле.
– Расходами на корабле? – повторил я, тупо улыбаясь и поворачиваясь к жене, потому что треклятый нищенский эмигрантский страх, который владел нами в первые годы в Америке, все равно сидел во мне и время от времени выскакивал, туманя голову.
– Ну да, конечно, – оптимистично сказала жена. – Например, платить за береговые экскурсии.
– Ааа… за экскурсии, – повторил я неуверенно, хотя мог бы сообразить, о чем речь. Но еще несколько секунд нелепый страх продолжал нашептывать, что меня заманят на корабль и начнут обдирать за то и за это, за пятое и десятое, потому что именно так они и делают на самом деле свои деньги. Жена же, увидев, как я остолбенел, вытащила свою карточку и подала молодому человеку.
Другой раз… впрочем, другой раз был посущественней. Еще когда мы проходили через строй молодых людей, нас спросили, на каком языке мы предпочитаем говорить, и мы ответили, что на английском.
Спросили и спросили, я и забыл об этом. Но когда мы, разобрав в каюте вещи, приняв душ и отдохнув от усталости перелета, пришли в ресторан обедать, официанты спросили у нас фамилию, справились с каким-то списком, кивнули друг другу, произнеся по-итальянски «инглезе», и повели к столу. И вот тут я внезапно задним числом (всегда так со мной бывает) опомнился, и у меня опять заехало сердце.
– Это что, у нас будет постоянный стол? – спросил я жену, пока нас вели по ресторану.
– Наверное, – беззаботно ответила жена. – Как всегда бывает в кино, ты что, не помнишь?
– Но это значит, у нас будут постоянные соседи… американцы… – начал я бормотать, с ужасом понимая, что теперь-то я действительно попал в капкан. Я должен провести весь круиз, сидя каждый раз три раза в день с одними и теми же американцами за одним и тем же столом, вынужденно разговаривая с ними и на их языке!
Надо сказать, у меня с Америкой и американцами странные отношения. Я невзлюбил Америку с первого мгновенья, а почему, объяснить не могу. И те же чувства, которые я испытал к Америке в первый день приезда, я испытываю и сейчас, за тридцать с лишним лет они ни на йоту не изменились ни в одну, ни в другую сторону. Что, вообще говоря, странно, потому что не похоже на меня, то есть, не похоже на обычные чувства неврастеника, которые под влиянием момента готовы прихотливо прыгать и скакать то туда, то сюда, переходить от раздражения к восторгам и наоборот. Несомненно, тут не неврастения, а нечто более глубокое. Я приехал в Америку с эмиграционной депрессией, но до того я жил три месяца с той же депрессией в Риме, и Рим, и вообще Италия только помогали мне отвлечься и эту депрессию почти не ощущать. И потом, когда у нас уже было достаточно денег, чтобы путешествовать, мы полетели из Нью-Йорка через Люксембург в Париж, и везде в Европе я испытывал забытое радостное ощущение, будто я снова дома. Это было какое-то сказочное ощущение, иначе не назовешь – в нем не было ничего заранее предвосхищенного умом, и потом – ничего себе «дом» (я имею в виду, что дом – ведь это должна была быть Россия!). Но Америка продолжала быть для меня землей за семью печатями, пустым местом на карте, огромным античеловеческим пространством. Что-то изначальное в психологическом устройстве этой страны кололо мне глаза и опустошало душу. Я могу перечислить несколько вещей, каждая из которых сама по себе звучит вполне убедительно – например, отсутствие в этой стране сильной, поддержанной веками центральной культуры, или же склонность американцев к так называемой практической философии (которая была сформулирована у них в девятнадцатом веке), или же наоборот, полное отсутствие в этой стране стремления к теоретическим недостижимостям, из-за которых было пролито столько крови в истории Европы… Но какой смысл чехвостить павлиний хвост и перечислять на нем перышки: разве можно составить представление о нем таким образом? Единственное, что могу сказать: да, отсутствие здесь истории и эстетического вкуса, который создается у народов на протяжении истории, действительно угнетало меня, оставляло в моем существовании не слишком радостную пустоту.
Как бы то ни было, эта самая пустота вдруг возникла внутри меня, когда я услыхал, что нам на протяжении круиза придется сидеть за столом с американцами (в панике я даже не сообразил, что тут могут оказаться англичане или австралийцы). Я бросился к метрдотелю, в руках которого была книга со списком пассажиров, и стал бекать и мекать, что, мол, мы же русские, нельзя ли посадить нас за русский стол. Даже не взглянув на меня, он ответил небрежным отказом, что все места уже расписаны, ну и так далее, и тому подобное. С бессильным раздражением я взглянул на прилизанные волосы этого амаркордовца и подумал, что если бы сунуть ему достаточно денег, он совершенно и услужливо изменился бы, но на деньги я не решился, потому что не знал, сколько нужно дать, да и вообще не умею делать такие вещи. Так что я испытал бессильную досаду и пошел к своему столу.
Мы были за столом первыми. Потом пришла еще пара, потом еще одна и уже гораздо позже, когда мы приступали ко второму, примчалась третья пара – следует ли сказать, весело запыхавшись и подхихикивая примчалась, и таким образом сразу определить, что это была пара людей с темным цветом кожи?
Сперва я совсем не разговаривал ни с кем, только поздоровался и стал глядеть в тарелку. В сущности, это было комично: неужели я полагал, что подобным образом смогу провести все путешествие? Но, пока я смотрел в тарелку, жена уже мило беседовала (черт подери, она всегда мило беседует!), а тут соседка по столу обратилась ко мне с каким-то вежливым вопросом, я ей ответил, а чтобы ответить, нужно было поднять глаза от тарелки на собеседницу.
– А ты, Алекс, тоже любишь ходить на экскурсии? – вот что ласково спросила меня соседка по столу, и пока я переводил глаза с тарелки на нее, прошла, условно говоря, вечность, во время которой во мне происходило постепенное и кардинальное изменение. Поднимая голову от тарелки, но еще не видя лица соседки, я испытал странное ощущение, будто ко мне обращался чей-то до счастья знакомый с детства ласковый голос, то ли это был голос нашей довоенной домработницы Ольки большой, то ли давно забытый голос моей няньки, то пи голос Вадима, взявшего в руки гитару. Я прекрасно понимал, что ко мне обращаются по-английски, но это не имело значения, потому что, когда испытываешь вот такое детское чувство, все остальное отступает на далекий двадцатый план. Тут мои глаза достигли лица женщины, и вещи стали на свои места, то есть я вернулся в реальность – все объясняющую реальность. Как же я не сообразил умом то, что понял чувством: ко мне обращались вовсе не с американским, но с английским акцентом, и мало того, что с английским, но именно с таким, какой звучит в речи (если это можно назвать речью) обожаемого, боготворимого мной игрока Манчестер Юнайтед Вэйна Руней, а также многих, многих других «коренных» (то есть простых, на уровне «кокней») англичан и англичанок, с которыми мне довелось повстречаться в жизни или увидеть на экране кинотеатра или телевизионном экране.
Тут следует маленькое отступление, которое посвящается Федору Михайловичу Достоевскому. В одной из своих статей Достоевский довольно потешно нарек лицо английской женщины высшим типом красоты. Откуда он это взял, довольно непостижимо, потому что мне не верится, что он мог так воскликнуть под влиянием одного встреченного им красивого лица (если вам посчастливится, в Англии действительно можно столкнуться с красивым женским лицом). Достоевский был слишком проницателен и слишком глубоко ориентирован на людские характерности, чтобы сделать такой произвольный, под влиянием секунды, вывод, и тут что-то другое. Тут – я убежден – у него возникла тяга, возник контакт с характерным типом английского женского лица, и именно лицом простой английской женщины, широким, с голубыми на выкате глазами, с носиком горбинкой и несколько утопленным подбородком. И вот такое лицо встретило мой взгляд, когда я удосужился оторвать глаза от тарелки.
Могу сказать, что я встречался в жизни с этим лицом гораздо больше Достоевского, который провел в Лондоне всего, кажется, день или два, так что наши шансы в этом смысле, может быть, даже уравнивались (имея в виду, насколько его проницательность должна была превосходить мою). Не смея (не имея права посягать на тайну и смелость суждения гения), я не могу назвать такое лицо красивым, но оно действует на меня – о да, оно на меня сильно действует! Тут есть еще одно: я понимаю по-английски, а Достоевский не понимал, и лицо такой английской женщины неотделимо для меня от звуков, которые произносит ее рот, специально для них предназначенный (верхняя губа всегда слегка выдается над нижней). Кто смеет говорить, будто англичане и американцы говорят на одном языке? Профанация и полное непонимание того, что слово «говорить» обозначает! Это, как если бы сказать, что бухарские евреи (которые теперь совершенно окружили меня в Кью Гарденсе, где я живу) говорят на том же русском языке, что коренные жители Вологды, или Рязани, или Саратова, или той же Москвы (я уже и нарочно не говорю, как жители русской деревни). Говорят одними и теми же