буквами, но не звуками же!
– А ты, Алекс, тоже любишь ходить на экскурсии? – спросило меня уже давно любимое мной (только не эротически! ничего эротического в этой любви!) лицо английской женщины, и какая разница, что это был самый банальный застольный вопрос, коль скоро каждое ее «а» звучало, как «у» – Диккенс виртуозно умел записывать такую речь, благодаря специфике английской орфографии.
Джил (так звали англичанку) спросила меня насчет береговых экскурсий, потому что они с женой уже несколько минут вели оживленную беседу, перечисляя острова, у которых мы будем пришвартовываться, и тут заговорили о возможных покупках, то есть это Джил заговорила и, заговорщически прищурившись, спросила жену, любит ли та shopping. Я даже заинтересовался, что жена ответит, потому что это был вопрос как бы из другой сферы существования.
– Не очень, – извинительно улыбнувшись, ответила жена, – но в общем…
Вот как она ответила к своей чести прямо, при всем своем вечном желании светски сглаживать и обходить углы.
– Кооонечно ты любишь! – воскликнула Джил утвердительно. Очень сердечно Джил воскликнула на манер Муля-не-нервируй-меня Раневской из довоенного фильма «Подкидыш»: я лучше тебя знаю, что ты любишь, совсем как-то по-нашему у нее вышло. Хотя, уважаемый читатель, не слишком соблазняйтесь, не совсем по-нашему, и в этом опять состоит та разница, которую я назвал разницей между Афинами и Иерусалимом, и ради прояснения которой пишу эти записки. Уже гораздо позже, когда наше путешествие шло к концу, жена сказала мне с удивленным восхищением:
– Подумай, я никогда не сказала бы, что Джил парикмахерша!
– Да? – сказал я рассеянно.
– Или что Джин продавщица в супермаркете! – Джин и Боб были вторая пара из Канады, сидевшая против нас.
– Хм, – сказал я, подумав и сообразив, что жена права.
Я не слишком думал о Джин, статной и банально красивой женщине типа актрисы Ким Новак, да и вообще я не слишком думал на эту тему таким образом, тут была огромная разница между мной и моей женой: она слишком привыкла общаться с интеллигентными людьми, а я слишком привык общаться с людьми неинтеллигентными. Моей жене только теперь открылось то, что я давно знал о разнице между каждодневными людьми в России и на Западе, о той самой цивилизованности западных людей, которая наращивалась в них веками, как наращиваются слои на луковице, пока не превратилась в броню достойной самостоятельности. Если бы Джил была русская и так тепло растянула бы «кооонечно», ее искренность была бы однолинейна, как камень из рогатки, тут уж следовало бы ожидать следующей и следующей интимности, ведущих к претенциозности и товарищеской беспардонности (камню из рогатки обратно ходу нет). Но у англичан все иначе, тут была замечательная и не менее искренняя, а все-таки иллюзия камня с рогаткой, ни к чему не обязывающая, как в эстетике Пушкина, сохраняющая двойственность интимной близости и одновременно бесконечной далекости. Далекость эта была панцирем той самой достойной самостоятельности, на которую мы можем только смотреть с восхищением (или ненавистью) сугубо со стороны.
Но я должен сказать еще несколько слов насчет британского английского языка, который особенно обольстителен для меня, потому что в нем проявляется доведенная до хлесткости театральной реплики, до клоунского минимализма, до площадной марионеточности, до отточенного гротеска законченность той самой брони-формы, которую я назвал Афинами. Даже французам со всей их историей и культурой далеко тут до англичан. Французский язык может картаво раскатываться и виться, может высопарно ораторствовать, но где ему сравниться с минимализмом и преувеличенной стандартностью английских интонаций! Когда в середине восьмидесятых годов мы с женой в первый раз прилетели на несколько дней в Лондон, во мне уже жило затаенное восхищение перед англичанами. Я специально употребляю слово «перед», потому что восхищение это было, как в театре, когда перед тобой разворачивается некое захватывающее дух и одновременно щекочущее что-то внутри тебя действие. Это же чувство живет во мне и сейчас, потому что я постоянно понимаю, насколько англичане противоположны по всем параметрам нам, россиянам, насколько они просто марсиане для нас. Я помню, как вечерком, сидя в гостиной берлинского отеля, разговорился за бутылкой пива с первым встречным немцем о том о сем. Было поздно, свет был полупогашен, и мы, спотыкаясь (он знал несколько русских и английских, а я несколько немецких слов), медленно вели беседу. Помню, он рассказывал, что у него есть в России женщина, которая приезжает и уезжает, но почему, понять было сверх нашего словесного запаса. Это был первый немец, с которым я говорил по душам, и помню ощущение взаипонимания того сорта, когда люди, беседуя, не смотрят друг другу в лицо, но задумчиво в общую точку, как в старых романах задумчиво смотрели на огонь в камине. Ничего подобного я не могу себе представить с англичанами. Я должен постоянно видеть их перед собой, чтобы восхищаться их инаковостью. А тогда, в Лондоне, когда я стоял на галлерее для посетителей в Парламенте – вот где была квинтэссенция Великой Британии! Вот когда во мне взыграла до высочайшего градуса щекотка восхищения, поскольку все уж больно понарошке было! Наиболее замечательно было то, как скученно друг против друга сидят лейбористы и тори, и остальное – все их коллективные выкрики, театральные на публику вскакивания и усаживания, все их ораторское искусство тут только прикладывалось. Конечно, это был театр, конечно, чтобы описать одним словом идею Англии, только одно слово подходит: театральность.
И вот я спрашиваю: если такой человек, как я, может дойти до такого состояния, что голос и слова, произнесенные англичанкой Джил на теплоходе «Музыка», вызывают у него ощущение, будто это голос и слова его деревенской няньки – чем он «нормальней» своего друга, копающегося в этот момент в земле в ста километрах от Москвы, где он купил избу и погрузился в свое нарочитое средневековье?
Существование на теплоходе «Музыка» оказалось до удивления приятным и комфортабельным. На следующее утро после отхода, проснувшись рано, я отправился на верхнюю палубу, чувствуя прилив спортивной энергии и даже подумывая о том, как бы поплавать в бассейне. Хотя я видел размер этого бассейна на картинке и представлял, как он переполняется плещущимися детьми, все равно я настолько был очарован всем здесь, что думал, авось, будет иначе. Но стояло начало апреля, утро было холодное, хотя какая-то фигуристая девица уже побывала, непонятно для чего, в этом бассейне и теперь, закутавшись в полотенце, сидела на лежаке. Я же, продолжая ощущать прилив спортивной энергии, стал бегать по верхней палубе, потому что другие уже бегали и ходили, значит, она для того предназначалась. Не бегал я уже, не соврать, лет пятнадцать, но теперь вдруг побежал, и побежал, и побежал, испытывая необыкновенную легкость. И даже пробегал рысцой минут пятнадцать в совершенной уверенности, что каждое утро так буду бегать. (Как бы не так: на следующее утро и во все последующие утра я не испытывал никакого прилива сил, кроме некоторой сибаритской лени.)
Побегав, я пошел в каюту за женой, и мы пошли завтракать. На завтраки и ланчи столы не распределялись, и потому была некоторая толкучка. Тут нас окликнула Джил, которая со своим мужем Брайаном уже сидели за столом, и рядом с ними были два места. Брайан был, в отличие от жены, неразговорчивый мужик и болельщик (как я еще накануне выяснил) команды Портсмута, поскольку они жили в Портсмуте. Когда-то я тоже, как Брайан, болел за собственную команду одесский «Черноморец», о котором уже миллион лет не слышал, но теперь я был, так сказать, болельщик-безродный космополит, потому что болел за «Манчестер Юнайтед», поскольку жил в Нью-Йорке и у нас показывали высшую английскую лигу. Скосив глаза, я заметил, что Брайан пьет чай под названием English Breakfast, и тут же взял и себе пакетик English Breakfast, проникаясь чувством к вкусу просто крепкого чая без всяких там финтифлюшных ароматов, вроде чая под названием Earl Grey, который я до сих пор предпочитал. Разумеется, я и этого не мог сказать Брайану, хотя все равно не удержался и наговорил лишнего. Например, я стал говорить, что Портсмут знаком мне по литературе, потому что у Диккенса много Портсмута, что это портовый город и так далее. Разумеется, я переврал, потому что у Диккенса в «Дэвиде Копперфильде» вовсе не Портсмут, а Ярмут (по приезде домой проверил), но, с одной стороны, у меня слишком уж сидели в голове диккенсовские герои, которые говорили, как Джин и Брайан, – все эти Пеготти, Эмили, барки, отважные рыбаки, суровое море и так далее, и так далее, а с другой стороны, Диккенс с его картинностью слишком представлял для моей психики Англию, так что я обязан был упомянуть его для душевного контакта. Впрочем, Джил и Брайан скорей всего имели о Диккенсе смутное представление, потому что Джил только кивнула на мою тираду, а Брайан, вообще не расслышав, переспросил ее, и она ответила вполголоса, что вот, Алекс говорит, что у Диккенса про Портсмут, и Брайан тоже только кивнул головой.
Так, увы, я выдал свою безродную космополитность, отпечаток которой, впрочем, все равно лежал на моем лице и моей фигуре. Я даже не удержался и сказал, что не люблю Америку, а люблю Англию, но и это, полагаю, тоже не должно было произвести особенного впечатления, потому что моя жена тут же заспешила закончить завтрак: мы уже причалили к городку Бари, и нам следовало мчаться на экскурсию (Джил же и Брайан никуда не спешили, потому что собирались просто выйти в город и пройтись по магазинам).
Бари был вовсе еще не греческий, а южный итальянский город, и нам бы тоже стоило остаться в нем, побродить по средневековым узким улицам, пройтись по крепостной стене Castello, то есть как-то окунуться в историю, которая здесь явно присутствовала, но жена по совету нашего приятеля, заядлого туриста, купила экскурсию в Альберболло, показную деревню в горах, знаменитую своими побеленными домиками trulli, конусообразные крыши которых были выложены из темносерого камня. Нигде, оказывается, кроме этого района Италии, нет таких домиков, и никто не сумел до сих пор разгадать, каким образом, с какой целью возникли такие постройки. Но зачем мне было это знать? Будто по какому-то замыслу с самого начала тура все сходилось так, что нам предлагалось созерцать всякие красоты, природные ли, сделанные ли человеческой рукой, но нигде ничего «дышащего историей» – разумеется, не считая там или здесь выступающих из земли останков древней Эллады. Потом я сообразил, как это странно, что за все время нас ни разу не привели ни в один музей. Конечно, это было потому, что главный музей Греции – это остатки античной архитектуры, остатки храмов. Так как я уже произнес слово «Византия», замечу, что в Афинах есть и маленький музей, посвященный Византии (я обнаружил его через интернет гораздо позже, когда приехал домой). Но кто же, хоть в каком-нибудь самом отдаленном приближении, упоминает Византию, когда предлагает вам туристическую поездку по Греции? Когда и в каком варианте хоть один местный гид, проводя экскурсию, хоть как-то связывает Византийскую империю с Грецией, рассказывая о прошлом своей страны? Это понятно в том смысле, что древние Афины лежат в фундаменте европейской цивилизации, а Византия – это чужая история. Но сами-то греки, люди, по своей религии, по психологическим импульсам, по политическим симпатиям и антипатиям гораздо более близкие к Византии, чем к Европе, как бу