дто сами не хотят этого знать и желают выпячивать себя с гордостью прямыми наследниками Афин. Разумеется, они пытаются сидеть на двух стульях, но кто понимает это?
Кстати, о греках. Я достаточно встречал их в Нью Йорке, чтобы составить впечатление. Как правило, это были официанты в греческих забегаловках или владельцы продуктовых лавок в Астории (район, в котором сконцентрировались люди балканского полуострова). Люди эти по большей части были простые, эмигрировавшие в Америку то ли в раннем, то ли не очень раннем возрасте, и потому провожавшие взглядом женский зад словами: «What ass!» – между тем как коренной американец обязательно скажет в аналогичном случае: «What a piece of ass!» Завидев меня, они ухмылялись: «Ааа, Брежнев пришел!» – и бросали на стойку меню. Это был громкий и темпераментный люд, обожающий поговорить о политике, и, конечно, о политике (как обо всем другом) они говорили безапеляционно. Таковы были, впрочем, и другие балканские люди, но греков отличало одно качество: они были необыкновенно хвастливы. Как только я это усек, мне стало доставлять удовольствие провоцировать их. Однажды, помню, стал я разговаривать с владельцем лавки, где покупал греческую брынзу, о Второй мировой войне (вот уж о чем нельзя погорить с американцами, у которых мировая история заканчивается на позавчерашней покупке автомобиля или вчерашней ссоре с женой). Зная, какие «грозные» были вояки греки и как легко справлялись с ними нацисты, я стал подзуживать моего собеседника и поддакивать ему, невинно округляя глаза. И до того довел его, что, став в позу, он проорал мне:
– Говорят, что такие-то сражались, как львы, а у нас говорят: львы сражались, как греки!
– Неужели? – сказал я. – Подумать только!
На что он вознес кверху указательный палец и повторил:
– Ты понял? Львы сражались, как греки!
И я сказал ему, что понял.
Но я был не прав, сказав, что греки были, как балканцы; они все-таки были другие. То самое хвастовство, как ни странно, лишало их налета дикой и примитивной вольной силы, которая эманировала от каких-нибудь черногорцев или хорватов (и которую так замечательно потом изобразили в своих фильмах Душан Макабеев и Кустурица). Хвастовство проистекает одновременно от претензии и комплекса неполноценности – качеств, накладываемых цивилизованностью, а не дикой вольностью. Греки ощущали за собой свое прошлое, но каким-то образом это прошлое как будто висело на них нелегкой ношей, ценность которой следует снова и снова доказывать. Которую нужно еще и самим себе доказать. Таким образом, я обнаружил, что греки «тонкокожи», и это отнюдь не вызвало во мне добрых чувств, потому еще, что в этом было что-то близкое к той стороне моей «русскости» и «еврейскости», которую я так презирал.
Совсем не думая о том, я был изрядно подготовлен к встрече с Грецией – разумеется, не античной. Оказавшись здесь в толпе, сталкиваясь с людьми в разговоре, даже самом мимолетном, я ощущал что-то знакомое и даже близкое, и даже очень напоминающее – вот странность! – одновременно Одессу и Россию. Впрочем, это было понятно: по южному темпераменту та самая «тонкая кожа», которая в России маскируется северным темпераментом и демонстрирует себя только после долгих, желательно под водку, объяснений в любви, вздергивала головой, хмурилась взглядом при малейшем неделикатном к ней прикосновении. На острове Миконос, куда мы пришли вечером, нам было предоставлено несколько часов бродить по прибрежным улицам, которые были специально для этого предназначены. То есть предназначены, чтобы туристы бродили от магазинчика к магазинчику, или от бара к бару, но меня это чрезвычайно устраивало. Я собирался найти интернет-кафе, чтобы проверить почту (на корабле взялись драть за пользование интернетом нелепые деньги), но главное – главное! – в этот вечер «Манчестер Юнайтед» играл полуфинальную игру на кубок европейских чемпионов с Барселоной, и как же мне подвезло, что мы в это время оказались на берегу, а не на треклятом итальянском теплоходе, на котором треклятые итальянцы взялись издеваться над остальным европейским людом и транслировали матчи только с итальянскими командами! (И, главное, скоты, не говорили это прямо, а небрежно отсмеивались, когда я ходил к ним, добравшись даже до одного из помощника капитана! А я, как глянул на этого феллиниевского персонажа в растегнутом белом кителе, так сразу вспомнил «Гранд Отель» в «Амаркорде», а заодно и одесский гранд отель, именуемый «Лондонской», и понял, что мне тут ничего мне светит, кроме незримо презрительного похлопывания по плечу…)
Так вот, сойдя на Миконосе на берег, я прежде всего нашел интернет-кафе и ринулся к компьютеру. В этом изрядно обшарпанном, напомнившем мне Россию, т. н. кафе было полутемно, и когда я принялся за работу, то увидел, что на клавиатуре, точно как у меня и как у всех нас, наклеены буквы, на этот раз греческого алфавита, да так наклеены, что латинский шрифт за ними почти не виден (впрочем, еще и потому, что темно тут было). Я, чертыхаясь и печатая почти вслепую, кое-как справился с почтой, и пошел платить молодому человеку за стойкой. Расплачиваясь, я, ухмыляясь, сказал что-то вроде, ааа, у вас буквочки наклеены на клавиатуре… Клянусь, не сказал ничего насчет темноты и не выказал никакого раздражения, но молодой человек все равно дернул голову и защитно напрягся, будто я предъявляю ему претензии, так что я тут же сказал, заискивающе улыбаясь:
– Это совсем, как у меня на моем компьютере, я ведь русский!
И молодой человек тут же совершенно изменился, заулыбался и совершенно расслабился. И как же мне приятно стало! То есть не то чтобы приятно, но как-то по-родному вышло (еще и потому, что обстановка своей бедностью слишком напомнила мне Россию, Восточную Европу или Ближний Восток). Точно так же, кстати, было и в другом кафе, в котором я смотрел футбол – больше оно напоминало просторный сарай, с тремя длинными обшарпанными деревянными столами и стульями, стоящими где попало (помню, у меня даже возникло странное, но отчетливое ощущение, что пол здесь должен быть усыпан опилками). Какая же тут была разница с ирландскими барами в Нью-Йорке, в которых я постоянно ошиваюсь, потому что ирландская телекомпания Сетанта транслирует матчи из Англии! Тут было еще одно различие: согласно незримому этикету, на Западе, если вы входите в бар, то следует что-то заказать, просто так смотреть матч как-то даже немыслимо. Конечно, теперь в России это, должно быть, известно всем, но, когда я в семьдесят пятом году эмигрировал невеждой из-за железного занавеса, я ничего такого не знал, и, как-то зайдя в битком набитый бар во время хоккейной игры между местными командами «Рейнжерс» и «Айландерс», постоял-постоял и не удержался, чтобы не выразить свое мнение (я презирал тогда канадскую манеру игры за ее медленность). Мое мнение не слишком понравилось, и мои рудиментарный английский и немыслимый акцент произвели на окружающих не слишком лестное впечатление. И тогда, что чрезвычайно нехарактерно для сдержанных англоязычных людей, на меня стали показывать пальцами и смеяться: смотри, он ничего не заказал и тычет нам свое русское мнение! Мне стало стыдно, я надменно стал объяснять, что непьющий, и демонстративно протянул бармэну несколько долларов – и он, смеясь со всеми, взял их, что составило уже крайнюю степень унижения!
Между тем в греческом баре явно не придерживались никаких таких правил, заходи и делай, что хочешь, никто не обращал на тебя внимания. Ребята заходили, присаживались к играющим в нарды, уходили. Я, конечно, уже не мог так, уже был иначе выдрессирован, так что первым делом пошел и взял бутылку пива, хотя совсем мне пива не хотелось. Малый открыл мне бутылку и спросил: «Типе?» Я засуетился, сказал, конечно, и полез в карман, но оказалось, что он имел в виду вовсе не «типе» (чаевые), а «чипе» (картофельные хлопья). Мы оба посмеялись, от чаевых он небрежным движением руки отказался, и я понял, что настаивать бестактно, что здесь все по-другому. Здесь было небрежно и бесхозно – вполне, как было когда-то в России.
Тем же вечером на Миконосе у меня произошло еще одно неожиданное столкновение с прошлым. Весенней порой в Нью-Йорке, да и вообще в Америке, мы с женой часто гадаем: вот это (или то) дерево не акация ли? Конечно, видно, что листки не те, да и цветки тоже, но аромат цветения вроде бы напоминает сладкий аромат, в который была погружена каждой весной Одесса, и уж больно хочется верить, что вот этот запах тот самый и есть, потому что, кто знает, как видоизменяются деревья на разных континентах… Но тут, на греческом острове Миконос, вдруг сворачивая в какой-то переулок, мы оба ощутили безошибочный аромат, которого – конечно же – вовсе не ощущали в Америке, и тут же увидели акацию. И благовейно приблизились к ней, пригнув ветку и дотрагиваясь до цветков, будто они чудо, посланное из небытия. Тут же мы подбежали к гречанке, которая проходила мимо, и стали возбужденно спрашивать, как называется это дерево, акация, правильно? (Потому что сразу сообразили, что акация чисто греческое слово). Но оказалось, что по-гречески акация была акакия (ударение на последнем слоге), и это немножко сбило наш романтический восторг, но, в конечном счете, какая разница, акакия, так акакия.
После Миконоса был остров Санторини, экскурсию по которому я особенно запомнил, потому что тут на меня сильно подействовал разрыв между греческим прошлым и настоящим – не сразу подействовал, прошу заметить, а проявлялся с течением времени, но коль скоро в конечном счете проявился, то исходя из этого последнего счета и поведу разговор.
Дело в том, что Санторини не просто место «со славным прошлым», но с прошлым, которое должно особенно впечатлять: по всем признакам, тут за 3600 лет до нашей эры существовала цивилизация, и соответственно тут раскопан город с улицами, площадями и домами, некоторые в три этажа, с двойным водопроводом для холодной и горячей воды и даже уборными со сливом. И, разумеется, тут фрески, причем совершенно не похожие на греческую мифологическую классику: никаких богов, но сцены из жизни, рыбаки, лодки, играющие в воде дельфины и дамы на пляже под навесами. Все это должно, как утверждают туристические книги, впечатлять воображение даже больше, чем раскопки Помпеи, но, увы, нам этот раскопанный город повидать не удалось, время экскурсии не позволило. Равно как нам не был показан кратер вулкана, из которого произошло в шестнадцатом веке до нашей эры самое крупное за историю земли (как сказано в путеводителе) извержение, уничтожившее не только описанный город, но и погрузившее значительную часть суши под воду (откуда, как утверждал путеводитель, пошла легенда об Атландиде). Таковы были последствия выбранного нами способа посещения Греции. Впрочем, про раскопанный город и про вулкан нам было рассказано нашим гидом, верзилой в два с лишним метра по имени Теофилус Степанопулос, и для меня это было гораздо лучше, потому что интересней. Что мне были фрески на стенах раскопанных квартир? Я прекрасно помню, что Помпеи произвели на меня скорей удручающее впечатление: я вторгался в чью-то натуралистически каждодневную жизнь, и это было неинтересно, полупорнографические росписи стен квартир не несли в себе никакой эстетической ценности, обывательство везде одинаково. Или опять-таки кратер вулкана: ну заглянул бы я в него, н