А господин сказал негромко жене:
– Теперь каждый раз, как он будет давать свою травлю насчет вина, он будет вспоминать меня и запинаться!
– Да ну тебя, – ответила жена, улыбаясь.
Таким образом прошел наш круиз, и вот корабль уже шел по направлению к Венеции. Вокруг нас теперь было открытое море, берега по правому борту давно исчезли, зато впереди и слева появился контур берега, который приближался и приближался, пока не принял конкретные очертания проплывающей мимо нас узкой полосы земли, полностью одетой в камень. Я стоял на балкончике нашей каюты, испытывая странное чувство. Я уже бывал в Венеции, но в первый раз приближался к ней с моря и видел то, что, вероятно, видели матросы кораблей, входящих в мелкую венецианскую бухту тысячу лет назад, когда Венеция правила половиной мира. Теперь мы проходили мимо малюсеньких островков, каждый длиной не более пятисот метров, которые поражали еще больше. Морская вода была почти заподлицо с каменным бордюром, окаймляющим сушу, но никакой добавочной ограды от нее, да, видимо, и никакой нужды в ограде не было, поскольку суши, как таковой, тут тоже не было. Впечатление, которое я испытывал можно, вероятно, сравнить с впечатлением какого-нибудь вольного кавказского человека, который вдруг очутился на корабле, входящем по Неве в гавань Санкт-Петербурга. У меня не было никаких сказочных ассоциаций будто эти островки поднялись в какой-то момент из морской глубины, совсем напротив. Если они поражали глаз, то вовсе не сказочностью, а, напротив, реальностью того, что может произвести на свет искусная и культивированная человеческая рука. Береговая линия островков была, как правило, выровнена по всей длине в прямую, и это ставило в моем воображении окончательную точку (то есть это было уж слишком искусственно). Но такова была Венеция, верней, пока еще преддверие Венеции с ее известной всему миру искусностью и искусственностью.
Вернувшись в каюту, я еще не сказал жене того, что неясно оформлялось в моей голове, и только потом, когда мы сошли с корабля и плыли на пассажирском катере по главному каналу по направлению к гостинице, мысль в моей голове окончательно оформилась, и я завопил: «Какого хрена нам нужно было ездить в Грецию, мы же могли все эти семь дней провести в Венеции!»
– Ну, мы неплохо провели время, в Греции тоже было по-своему красиво, – ответила жена, понимая, что я имею в виду, потому что красота, которая нас окружила, панорама венецианских дворцов, непрерывно меняющаяся после каждого поворота канала, действовала на нее так же, как и на меня.
– Но это другое, это совсем другое, – стал бормотать я, обращаясь больше к самому себе и как будто пытаясь понять, что же я имею в виду, и почему между красотами Греции и Венеции для меня не может быть никакого сравнения.
Действительно, я никак не стал бы отрицать красоту Ойи, когда мы стояли на самом ее верху и она спускалась к морю каскадом белых, с вкрапленными в них иногда розовыми, домиками и голубыми куполами над многими из них, и синее море внизу и синее небо сверху – можно ли представить себе большую гармонию чистых тонов? Но я был, как герой дешевого эротического романа, который изощрился («растратил себя») в любовных похождениях, и любовь наивной и простой пейзанки привлекает его так же, как каша-размазня, сваренная без соли. Наверное так, наверное так. Возможно, я пытаюсь оговорить себя, потому что действительно не могу объяснить, почему, скажем, на Лазурном берегу во Франции, где-то между Каннами и Ниццей стоит наверху деревушка, в которую я страшно был хотел еще съездить и пожить там летом, а Ойя, в частности, и Санторини, да и вообще все греческие острова совершенно не привлекают мое воображение. То есть я не совсем прав, теперь я, может быть, и могу дать своим пристрастиям рациональное объяснение, но тогда, в день, когда мы сошли с «Музыки» на венецианскую пристань, не мог. Я был смущен и чувствовал, что за этим что-то стоит и что это «что-то» действительно требует размышления.
Зарегистрировавшись в гостинице, мы вышли бродить по улицам, выбирая маршрут так, чтобы он пока не выводил нас на площадь св. Марка. И опять было то же самое: узенькие улочки крутили и петляли, и ощущение, что я мог бы бродить по Венеции столько дней, сколько мне отпущено жить, ни на мгновенье не покидало меня. Я нарочно не пускаюсь в описание архитектурных или каких других подробностей, по которым скользил мой взгляд, хотя и знаю, что такими подробностями всегда можно увлечь читателя и расположить в свою пользу. Кроме того, мой взгляд действительно скользил в отличие от взгляда жены, которая то и дело указывала мне на какую-нибудь особенно прихотливую решетку на окне дома или на керамическую плитку, изыскано вкрапленную в стену, или приглашала заглянуть во внутренний дворик, открывшийся в промежутке между постройками… Но я такой негоже ленивый турист! Однако, моему взгляду небезразлично было, скользит ли он по стенам венецианских домов, или домиков в Ойе, как будто, при всей своей лени, он искал, на что опереться. Как будто нам даны глаза для того, чтобы находить во внешнем мире то, чего нам не достает внутри нас самих и отвлекать от вопроса, чего же именно нам не достает. А когда прикрываешь глаза, тогда возникает вопрос: почему в Греции не было ничего такого, на чем твой глаз мог бы остановиться таким же образом, каким он останавливается не только в Венеции, но и в Риме, или в Париже, или Амстердаме, или Лондоне, или Копенгагене? Не потому ли, что, хотя российские уста привыкли превозносить Иерусалим (которого у нас в избытке), российские глаза привыкли искать Афины (которых нам, может быть, даже слишком не хватает)?
Что-то в таком роде мутно и неопределенно бродило в моей голове, когда я фланировал по улицам Венеции, и тогда же, видимо, я натолкнулся на слово «Византия». Но, как только натолкнулся, совсем еще другое нахлынуло на меня. Тут я вдруг особенно ясно сообразил, что ведь страна, в которой я только что побывал, имеет не меньше отношения к этому слову, чем к каменным останкам дохристианского мира, выступающим из ее земли! Но как же так? Как же так вышло, что ни разу это слово не было произнесено не только что ни одним гидом, но и ни одним греком, с которыми я сталкивался и разговаривал? И не только во время нашей поездки, но и вообще за всю мою жизнь? Как же так грекам, которые так любят хвастать своим древним афинским прошлым, которое закончилось две тысячи лет назад, не приходит в голову хвастать своим иерусалимским прошлым, которое закончилось тысячу лет назад? Почему нам не показали хоть один памятник времен первого тысячелетия, хоть одно здание? Не указали ни на один музей? Хорошо, Византия была сконцентрирована в Константинополе, но неужели по всей Греции не осталось ни одного, даже самого маленького византийского городка?
Вот какие мысли будоражили мою невежественную голову, когда я вернулся в Нью-Йорк, и я тут же помчался в библиотеку и набрал несколько ученых книг по Византии. Увы, мне всегда было необыкновенно трудно читать научные исторические книги, чем они современней и научно солидней, тем скучней. Я застреваю в них на первых страницах, мой ум мутится от всех этих имен, дат и всевозможных перечислений мельчайших исторических фактов, битв, рождений и смертей императоров, хронологический ряд которых я все равно не могу даже приблизительно запомнить. Здесь оказалось то же самое. У меня было несколько вопросов, – я признаю: невежественных вопросов, – на которые в современных ученых исторических книгах, разумеется, не могло быть ответов, потому что они не содержали в себе невежественных ответов. Впрочем, может быть, мои вопросы были не так уж невежественны, а просто вопросы малообразованного в специфическом предмете обывателя. Моя обывательская голова была под впечатлением от того, что осталось от Восточной христианской империи и что сохранилось (и продолжает сохранятся и процветать) от Западной. Иными словами, у меня была концепция, а в ученых книгах не могло быть таких концепций. Я хотел узнать, какие же такие были слабости у Византии, наследницы культурных и материальных богатств Греции и Рима, что она исчезла с лица земли, в то время как западная Европа, начав с варварской дикости и нищеты, процвела и превратилась в могучую Западную Цивилизацию. Профессиональные же книги отвечали, что такого рода вопросы задавать глупо, потому что – как можно установить причину падения той или иной цивилизации? Этих причин могут быть мириады, а также мирриады случайных совпадений, логику которых искать тщетно. В одной книге я наткнулся на деталь, которая должна была меня окончательно убедить и расхолодить. Автор рассказывал, от какой случайности зависело взятие Константинополя турками. Оказывается, флотилия христианских кораблей с многочисленным подкреплением месяц стояла в бухте у Чиоса и не могла двинуться с места из-за полного отсутствия ветра. Ей было бы достаточно одного ветренного дня, чтобы появиться в тылу у турок, которым тогда не оставалось бы ничего, кроме как снять осаду и убраться восвояси. Как я отнесся к этой детали? С презрением, как то положено истинным невеждам: идея жесткой детерменированности исторического процесса слишком вбита в мою советскую голову. Кроме того, с момента, когда я стал думать о Византии, я все больше и больше понимал, насколько Россия была во многих смыслах ее продолжением, и потому Византия становилась для меня все более неслучайной – какое уж тут отсутствие ветра! Совсем другие детали производили на меня впечатление. Я вычитывал, например, в книге некоего Рене Гердана «Византия, ее триумфы и трагедия»: «…Равным образом мнением народа более не интересовались. Его представители “голубые” и “зеленые” более не играли никакой роли в общественной жизни. Время, когда они сбрасывали и выбирали императоров, давно прошло. Гражданские и военные комитеты были распущены, и они теперь только могли принимать участие в парадах. Если раньше они гордились своим участием в битвах, теперь им оставалось выстраиваться вдоль улиц во время процессий. Их щиты и пики более не угрожали короне, а только помогали сдерживать напор восторженной толпы. Народу оставалось одно: писать песенки и сочинять эпиграммы на сильных мира сего, и надо сказать, зачастую весьма саркастические. Например, у Михаила Стратиота была с