чисто афинская, простите, европейская идея была со стороны Достоевского только и мечтать, чтобы выйти из каторги!
Но теперь мы образумились, теперь мы исполнены мудрого знания. Теперь все те в русском интернете, кто стонет по Византии, все эти «невежды» наподобие меня хорошо знают, что Византия погибла вовсе не из-за какого-то наплыва случайностей, из-за той или иной проигранной битвы, из-за того, что, видите ли, не было целый месяц ветра. Они могут быть косноязычны, на их лицах могут порой играть недобрые ухмылки, в их глазах может порой даже мелькнуть ненависть – и почему бы нет, почему бы нет? Они знают про себя секрет неудачи, секрет того, почему гибнут общественные структуры, соединения людей, у которых нет хищнической воли к выживанию. Пример Византии нам урок: была такая добренькая, эгалитарная империя, где всяк человек был брат брату под равным на всех сиянием, исходящим от одетого в тяжелое золото царя, наместника Иисуса на земле. Там ведь купцам даже не разрешалось соревноваться друг с другом в ценах на товары, а равные цены спускались сверху из царской канцелярии! Какая была там возможность к свободе от индивидуальной грызни под уютной сенью раболепия, кухонных сплетен и кухонных же анекдотов! И какая меня охватывает тоска по ушедшему, но не забытому – нет, не забытому, как сладостный сон! – времени, в котором мы с Гачевым и друзьями испытывали подобную свободу читать милостиво разрешенного Платона и с той же экзальтацией, с которой, по всем историческим данным, читали и изучали афинскую философию православные (читай иерусалимские) константинопольцы! И с тем же успехом, то есть с теми же трепетом и экзальтацией, с какими иудеи читают свою Тору! Вот это последнее, что я хочу сказать про странное качество византийской культуры, которое не оценено по достоинству. Мне хочется крикнуть своим старческим голосом всем российским плакальщикам Византии, привлечь их внимание, заставить повернуть головы в мою сторону Эй, молодые дурачки, послушайте, что вам скажет американский дедушка, набравшийся ума в своем эмигрантском бездельи. Тот самый дедушка, который, попав на Запад сорок лет назад, ощутил, будто попал в клетку, в которой зверь разрывает зверя, человек ест человека. Индивидуализм, конечно, отвратительная вещь, но что его порождает, вот вопрос. Какой червячок с самого начала таился в краеугольном камне западной цивилизации, который потом разросся в грандиозного солитера, пожирающего все и вся? Я вам скажу, кто был этот червячок: Афины, вот кто. Я знаю, что то, что говорю сейчас, – это уже апофеоз злобной безграмотности, который в свою очередь разросся в нас, кто живет ухмылками в чужой адрес, ну и что, подумаешь, мы не возражаем, мы все равно не люди, а фантомы (кто же не знает, насколько Россия нереальна), ну а коли мы живем не в реальности, а в фантазиях, то тут нам полная свобода видеть вещи, которых ни за что не увидишь реальным взглядом. Это как Диккенс или Достоевский: берешь вещи в их крайности, и тут же освобождаешься от рабских деталей «как в жизни», все взятки с тебя гладки. Как, например, Диккенс в «Крошке Доррит» от беззаботной до издевательства свободы творчества называет все государственные учреждения Англии бездельным Департаментом Околичностей – до чего же не только несправедливо, даже неверно: как бы Англия стала Англией, если бы ее учреждения были так безнадежно бездельны? Но это неважно, то есть реальность больше не важна, коль скоро Диккенс припечатал на таком уровне нереалистической крайности, которая воспаряет над реальностью очередной Лапутой… или Россией?.. или теми самыми опять Афинами? Так что пусть те, кто называются профессорами и смотрят на историю реальным взглядом, даже не удостоят мои высказывания хоть малейшего внимания, пусть на фоне многочисленных их концепций развития обществ, где учитываются всякие там роли экономики, религии, природных условий, геологии, геополитики, роли героев или масс, ветров или, наоборот, безветрия, роли с какого конца в том или ином веке разбивали яйца, роли не знаю еще чего и кого, да, да, пусть на подобного рода фоне концепций нахально возникнет моя невежественная концепция, уставит руки в боки и повернется к ним ухмыляющейся рожей – что тогда? Что вежеству поделать с невежеством – да ведь оно никогда не знало, что с ним поделать!
Итак моя невежественная концепция предлагается всем, кто жалуется на материализм, на эгоизм, на потерю «высших ценностей» в наши времена. Я берусь утверждать, что подо всем этим лежит один злодей, и злодей этот – Афины, которые создали некий странный и совершенно фантомный предмет, именуемый философией. Я опять возвращаюсь к Ницше, который воевал с Сократом, не умея признаться, что на самом деле воюет с философией вообще – даже такому независимому человеку, как Ницше, невозможно было перестать быть немцем и прямо отвергнуть философию как идею, как цельность, объявив, что он вовсе даже не философ, а нечто совсем другое. (А вот, Гачев сумел!) Но это так и было, и странный предмет философии – каким ветром занесло его в умы таких южных и таких, в общем, близких к востоку людей, как греки? Всем южным и восточным культурам и цивилизациям свойственна мудрость и свойственны мудрецы, но философия ведь нечто совсем другое! Тут ошибка путать два понятия, потому что никто не задумывается над тем, насколько философия в известном смысле не мудра, а скорей глупа! Мудрость – это то, что имеет отношение к жизни, и потому она всегда осторожна, обходительна, оградительна и упредительна. Мудрость, по сути дела, всегда консервативна, она вовсе не зовет в неведомые дали и не подталкивает на рискованные мысли, но философия, как беззаботное и неразумное дитя, только этим и занимается. Конечно же, Сократ только этим и занимался, за это его и приговорили к смерти! Мне так и видится какой-нибудь древнегреческий философ, что сидит под оливковым деревом, сняв сандали и внимательно разглядывая большой палец на правой (или левой) ноге. А почему, спросите? Да потому, что норовит высосать из этого пальца свою очередную философскую идею, вот почему. Мудрость всегда конкретна и практична, даже если порой произносится, как шарада или загадка, но какое дело философии до практичности? И если она оборачивается к конкретности жизни, то, как правило, производит на свет монструозные трактаты наподобие Платонова «Государства», не так ли? Неет, философия куда более экстравагантная и искусственная вещь, чем мы привыкли представлять себе, потому что мы все евроцентристы и привыкли Европу принимать за целый мир, а исчезни Европа вместе со своей цивилизацией, кто бы вспомнил о философии, которой больше нигде не существовало (между тем как мудрецы были и пребудут, пока на земле существует человек)?
Значит, вот как получилось. В древних Афинах, когда мифологическое мышление было еще в полном расцвете, какая-то космическая пыльца запала в умы людей, которые начали размышлять не о жизни (как положено мудрецам), а о некоей истине. Это был уникальный, фантастический, небывалый момент в истории человеческого существования, пусть кто-нибудь из ученых профессоров укажет мне на другой подобный момент! И тут сразу же все пошло вверх тормашками: сразу же мифы, боги и религии в этом размышлении были зловредно отстранены, даже если порой упоминались. И то сказать, если боги и их правила известны, а истину только еще нужно найти, то, конечно, философия и религия – это совершенно разные вещи. Но и этого мало. Хотя истина была еще неизвестна, было известно, что к ней не относится ничего из того, что окружает человека, что обладает цветом, вкусом, запахом, никакие такие видимые и осязаемые красоты или, наоборот, уродства, потому что вся подобная красочность и осязаемость мира – это одна, видите ли, иллюзия, а вот уж то, что лежит под видимым миром, то, что невидимо, неосязаемо и безвкусно, от чего ни холодно ни тепло, это уже ближе к истине, которую можно постичь (если повезет) одним голым рассуждением (по возможности шевеля голым пальцем на ноге). Но и опять это еще не все. Хотя истина был еще неизвестна, было известно, что достичь ее можно, только отметая в сторону все, что есть в жизни и человеческих представлениях конкретного, реального… простите, временного, так что философская мысль ужасно как напрягала себя, чтобы уличить всякие понятия, которые нормальные люди с экзальтацией полагают свято аксиоматичными, но которые на самом деле (с точки зрения философии) временны и преходящи. Таков был, увы, вектор мысли, объединявший философии всяких мастей, идеалистическую и материалистическую, скептическую и стоическую, субъективную и объективную, и из этой, конечно же, совершенно античеловеческой (тут же припечатаем: рационалистической) тенденции выработалось то, что в европейской культуре именуется общественной эволюцией и прогрессом, то, чего никогда не знали культуры, полагавшиеся только на мифы и мудрость. (Эволюция общества и прогресс проистекают прямо из постоянной отмены вчерашних аксиом и вчерашних иллюзий и постоянного спуска на иную ступень трезвости, непредвзятости и отказа от восторгов сердца, поскольку всегда оказывается, что все высокости относятся к области иллюзий и выдумок, между тем как трезвая реальность всегда низка).
Итак, вот как все получилось, хотя причину этому невозможно определить и тем более невозможно объяснить, почему через энное количество столетий античная философия была сохранена в культурной Византии, между тем как одичавший Рим лежал в руинах, а в конце концов оказалось, что феномен христианской религиозной философии (которая свой метод почерпнула из той самой афинской) возник именно в Риме (Блаженый Августин, а затем Фома Аквинский), а за религиозной последовала модерная (с Декарта), а Византия в этом смысле мудро не произвела просто ничего – nothing, zero, nill, nulla? Потому ли, что, как я говорил, Византия была восток и наследница восточной Греции, а Афины были нечто совсем другое, занесенное в Грецию тем самым таинственным ветром судьбы, отсутствие которого отдало Константинополь на разграбление туркам? Как бы то ни было, Византия, повторю, мудро сумела ограничиться сторонним чтением и изучением афинского наследства, и этот ее урок пропал втуне для России, которая ведь тоже оказалась неспособна произвести философию, но пагубно прельстилась западной – и мы знаем, чем это кончилось.