о хотел крикнуть «Да здравствует покой», он по старой привычке его времен завопил бы что-нибудь знакомое, «Да здравствуют национально-освободительные движения масс во всем мире», например. Действительно, чего стоило, какую ответственность возложило бы на него выкрикивание подобного лозунга в те времена, кроме как демонстрацию лояльности идеологическому и политическому статус-кво, то есть полной неподвижности? Ах, сладостные невозвратимые времена беззаботности и безответственности… Между тем попробуйте произнести этот лозунг сегодня…
Тут автор приходит в еще большее замешательство. Он начинает горячо убеждать читателя, что лично уверен, насколько с прошествием времени, и чем дальше, тем с более верным эффектом снежного кома, наша история будет превозноситься сагой неравной борьбы воспрявшего человека против жестокой рутины тоталитарного государства, пробуждения человеческих достоинства, смелости, независимости и проч., и проч., вопреки мертвечине статус-кво, окружавшей и, казалось бы, полностью раздавившей всех и все вокруг. А что касается тенденции цинического подхода, знаете, меланхолической иронии и прочего в таком духе смешивания с говном, о, тут автор совершенно уверен, что подобная недостойная тенденция постепенно уйдет, исчезнет, уступив литературе новых героев.
Однако, замнется автор (и зашевелит нервно пальцами и станет бросать на оппонента нерешительные исподлобья взгляды), если ты современник подобного момента истории, тебе изнутри многое видится иначе, вовсе не так учено, определенно и раздельно, увы, ах, нет! То есть: увы, ах, если бы! Но эта странность, выворачивающая на сомнительный лад самые, казалось бы, прямолинейные понятия… Действительно, когда в самый, так сказать, героический момент броска перчатки в лицо тоталитаризму люди, которые, казалось бы, должны вознестись до безупречности горьковского Данко… а тут вдруг выскакивало в них что-то несолидное, даже как-то неловко сказать… авантюристическое? А еще, с другой стороны, потешное… Такое вот разочарование, что хочется иногда ущипнуть себя: авось, проснешься, и все станет на свои места… Но нет, не просыпаешься, потому что и не засыпал, и именно этим констатируешь факт серьезности бодрствующего момента времени, в котором, выходит, самая серьезность может быть потешна, вот урок!
Понурив голову, автор признается откровенно, что у него лично кишка тонка подвести должную объяснительную базу под столь сложное явление. Разумеется, есть люди, которые куда лучше для этого годятся. И, может быть, именно у нас, как нигде в мире. Где еще в мире всегда существовали люди, готовые, чуть что, с немедленностью бросаться копать в глубину и восторженно вздымать глаза к небу? Автор заявляет между тем, что не способен более ни на «всё выше и выше», ни на «всё глубже и глубже». В его сбитой с толку всеми произошедшими за его жизнь событиями голове способен только возникнуть и закольцеваться чаплинской кинолентой легкомысленный образ описываемого момента истории: вот как прогуливался достопочтенный господин, твердо ступая по твердой земле и вдруг ступил на каток и ка-а-ак понесло его выделывать коленца с непривычки… Ведь интересно же, завлекательно, развлекательно и даже поучительно! Опять же, если остановиться на том же дантисте Абрамовиче, когда он сидит в очереди в музее с полным удовольствием и осознанием своей личности, отставив руку с дымящейся сигаретой, произносит: «И вообще, должен признаться, я неконформист по натуре». Каково? И словечко-то где подцепил? Стопроцентно райкинский персонаж! Культуртрегер, неконформист, а также знаток русских икон и английского фаянса: еще бы, уже два месяца, как скупает «предметы искусства», шутка ли! Но сколько бы мы ни хихикали в его адрес (и даже с полным правом), а все равно копошиться нелегкая мысль, что не все так просто, и есть глубокая правда в том, что говорит и как себя чувствует теперь Абрамович, потому что он и вправду изменился. Всю жизнь прожил порядочным и скучным дантистом, а вот сейчас завихрило его в культуртрегеры, вознесло в Хлестаковы! Вот он и наслаждается моментом! И Гарика приглашает в компанию, ничуть не сомневаясь в единстве чувств.
Между тем он просто наивен, Абрамович этот. Да ведь Гарика от презрения к Абрамовичу прямо судорогой сводит: поглядите, поглядите, как он и так и эдак (глухим выражением лица, надменным выражением лица, в общем, по-всякому, как только может) пытается дать Абрамовичу понять дистанцию между ними. Подумать только, как нагло этот райкинский персонаж ведет себя! Как рыба в воде в эмигрантской ситуации! Ни дать ни взять заправский сионист или диссидент, хотя год назад при упоминании о родине своих предков государстве Израиль в штаны ведь готов был наложить, да!
Не то чтобы Гарик особенно жаловал диссидентов или сионистов. Среди друзей и в домашнем кругу он выдает такой образ: напоминают, мол, ему эти люди пересохшую узкую лапшу, на которой выбиты азбукой морзе их лозунги. Но сейчас, вынужденный вступить в разговор с зубным врачом и желая поставить его на должное место, Гарик небрежно, намеками дает понять, что он сам-то не просто так, а вот, может быть, из тех самых, которые… Потому что: какое зубной врач имеет право! Надо перешибить его, пусть разинет рот в уважении и заткнется… Черт побери, не обойдешься ведь без «общественного значения», которого требовала от его рассказов редакторша! Эх, тяжело человеку, который пытается одиноко белеть своим парусом…
Нет Гарику удовлетворения. Пошлому образчику толпы Абрамовичу дано получать от своей хлестаковщины удовольствие, между тем как утонченный Гарик, выдав себя за борца, испытывает чувство усталости, даже угнетенности. Представьте: ему кажется, будто он залез мелким воришкой диссидентам в карман, вот как тонка его психика! Мол, поносил-поносил, а как пришел момент, попытался примазаться, хоть косвенно отразиться в лучах их славы! Таков наш русский интеллигент, носитель драгоценной традиции повышенного чувства вины. И таким мы все равно его любим, не правда ли?
Заметим, однако, что Гарик потому еще так демонстративно спешит объединиться с борцами перед лицом Абрамовича, что знает, насколько у этого живчика больше с ними общего, чем у самого Гарика. Ведь Абрамович и борцы суть люди действия, в то время как Гарик совсем наоборот – совершенно к оному не способен, поскольку созерцатель. А в одиночестве-то кому хочется оставаться! Ш-ш-ш, скрыть, скрыть этот опасный факт! Заморочить мозги, разыграть роль! Ведь тут какая странность: иногда… а может, и не иногда Гарику чудится (как во сне?), будто люди действия окружают его в общем хороводе и весело и недоуменно начинают разглядывать – а что это еще за козявка такая? И начинают радостно ржать, закидывая лошадиные морды, совсем как в иллюстрации к главе «Гулливер в стране Гуигнгнмов». Только в иллюстрации лакировка: Гулливер там в полном своем достоинстве, даром что маленький, в камзоле и при шпаге, нормальный, пропорциональный человечек. Так ли это в жизни? Бывают ли в жизни нормальные карлики, разве тут не неизбежна телесная диспропорция? И хотя Гарик, с одной стороны, очень даже за диспропорцию (нутам, Достоевский и проч.), с другой стороны, он ее стыдится и желает скрыть. Еще бы! Наведут увеличительное стекло: что, мол, там за потешное существо корчит нам рожи, язык показывает, недоразвитый! Вот оно, мерзкое словцо, знакомое еще со школы, словцо, всегда действовавшее, как удар под ложечку, хотя бы даже произносимое просто-беззлобно: «Ну-у, недоразвитый, чего уставился? Эй, недоразвитый, дай ручку пописать!» Словцо, проговариваемое не с презрением или насмешкой (это было бы нормально), но даже с искренней теплотой, настолько оно вросло в лексикон, потеряло первоначальный смысл и, значит, настолько оказалось сродни самому духу… а-а, ну конечно! – ироничному и теплому духу южного города, в котором вырос Гарик, духу веселой и циничной плотскости, то есть, духу пропорциональности. А Гарик как раз ненавидел город, в котором вырос.
Глава 3Наш герой предпринимает первые шаги
Секрет движения заключается в том, что оно начинается с удивительного страха и заканчивается еще более удивительным бесстрашием. Для личности, белеющей в жизни одиноким парусом, в этом есть что-то не только неожиданное, но и насильственное. Гарику следует сделать первый робкий шаг, подойти к московской синагоге, около которой собираются отказники, или просто сионисты, или просто подавшие документы, или даже те, кто только, вроде него, собирается подавать. Подойти к синагоге нужно не только потому, что только здесь можно получить определенную информацию, но чтобы получить первую дозу храбрости.
Вот Гарик приближается к зданию синагоги и останавливается на противоположной стороне улицы. С изумлением и разочарованием он замечает, что ближе – ни на шаг: от страха ноги прирастают к тротуару. Вот те на, вот тебе и давний антисоветчик! Что с того, если с пятнадцати лет ненавистник-отрезанный ломоть в своей стране, что с того, что писал рассказы «в стол» и в компаниях рассказывал анекдоты? Вдоль тротуара расхаживает милиционер – страшно. В любом другом месте совсем не страшно, даже наоборот, в любом другом месте подойди к нему милиционер, спроси документы, глаза Гарика прищурятся в вызове и презрении, потому что он будет защищающаяся, а не нападающая сторона. Какая, оказывается, разница между шагом защищающегося и нападающего! Гарик стоит на противоположной стороны улицы, он пока все еще может сойти за случайного прохожего, пусть и еврейского происхождения. Люди проходят и останавливаются, разглядывая оживленную толпу, постового, медленно проезжающую милицейскую машину… Что-то необычное и напряженное здесь происходит.
– Нет, смотрите, что делает, чуть на человека не наехал! – вскипает вдруг пожилой еврей, стоящий рядом с Гариком. – Ах, дурак, дурак!
Этот еврей явно не принадлежит к толпе, которая на противоположной стороне улицы, в нем нет напряжения, в его глазах нет характерного блеска. Он сторонний наблюдатель-прохожий, и в голосе у него гуманитарная (сожалительная, объективистская) интонация. Но между милицией и толпой отношения отнюдь не гуманитарные и не сожалительные. Толпа по логике экзальтации боевого подъема не желает замечать милицейскую машину, а милицейская машина по логике защиты статус-кво желает поставить толпу на место и слегка наезжает на тех, кто в азарте сместился с тротуара на мостовую. В отношении же Красского раскладка в смысле соотношений такова: сам он еще невинный Адам, толпа активистов – Ева-соблазнительница, милиционеры – ангелы-хранители, а невидимый Бог засел где-то в Кремле. Неизбежная сила тянет Гарика к Еве, между тем как ему неловко перед ангелами-хранителями, и он явно стыдится Бога. Тем не менее ему нужно пересечь Рубикон, и с замирающим сердцем, стараясь не глядеть в сторону милиционеров, Гарик пересекает улицу, присоединяясь к оживленной толпе Тех-Кто-Бросил-Вызов.