л производить плавные движения китайской зарядки, замирая время от времени в трудных позах, ни дать ни взять имитируя стиль кинофильмов Довженко. В самом конце скверика некто, приникнув к саксофону, принялся выводить весьма заунывные одинокие звуки. Тут к Гарику подсел пожилой прямо держащийся негр, с которым они вчера распили чекушку шотландского виски.
– Ну вот что, например, вы, русские люди (Russian folk), едите на завтрак, сэр? – внезапно спросил негр, не поворачивая головы в сторону Гарика.
– На завтрак? – пробормотал Гарик, недоумевая подобной постановке вопроса (он к тому времени выучился несложно, пусть неправильно и с ужасным акцентом, объясняться по-английски).
– Ну да, на завтрак – подтвердил негр, как бы даже презрительно дергая задранной головой.
– Я… я не знаю…
– То есть, как не знаешь? Каждый знает, что его люди едят на завтрак, сэр. Вот, например, я знаю, что я ем на завтрак, не так ли? – заявил негр, пуча презрительно губы и еще выше задирая голову. – Ты ведь говоришь, что ты русский, да или нет?
– Я говорю? – попытался усмехнуться Гарик.
– Ну да, я, например, знаю, что американский народ ест на завтрак, – заявил негр. – Яйцо, поджареное на бэконе, и чашку кофе, о да, сэр.
Фантасмогория ситуации заключалась в том, что Гарик и не пытался поставить слова негра под сомнение или отнестись к ним с юмором, хотя прекрасно знал, что не далее как вчера негр выуживал из мусорной урны пустые банки из-под прохладительных напитков, пригодные для сдачи в супермаркет, а потом и вообще рылся в отходах в поисках чего-нибудь сьедобного на тот самый завтрак. Но штука-то была в том, что даже в момент, когда он извлекал из урны чей-то недоеденный сэндвич, его фигура эманировала такое чувство собственного достоинства, которое, проживи ты тысячу лет в России, не увидишь ни в ком. Не говоря уж о самом Гарике. В самом деле, лихорадочно соображал Гарик, что все мы ели «там» на завтрак? Да что попало, разумеется. Что удалось накануне достать, шастая по продмагам. Что подкинула знакомая продавщица по блату или по принципу «рука руку моет». И хотя мы не голодали и не рылись в помойках, кто же думал о том, чтобы соблюсти какую-то там форму завтрака, вот нелепая мысль! Кто же знал, кто мог догадаться, что такое понятие может вообще существовать? Гарик оглянулся на негра, тот по-прежднему сидел к нему профилем. Гарик проследил направление его взгляда и уперся глазами в закрытое еще кафе, что находилось на противоположной стороне улицы. Может быть, негр мысленно видел себя у стойки, заказывающим завтрак, который едят его люди, и заведомо ощущал во рту хрустящий бэкон и вдыхал кофейный аромат? В конце концов, он насобирал вчера достаточно пустых банок и бутылок, весьма вероятно, что у него в кармане еще осталось несколько долларов, так что, как только кафе откроется, он действительно пересечет улицу и, не торопясь, совершит предвкушаемый обряд.
– Я не знаю… что наши люди… кушать на завтрак. У нас нет… такая привычка, – запинаясь сказал Гарик, – но традишин. Мы есть… варвары, – заискивающе сказал он, пытаясь шутить, но негр или не понял его, или ему сильно не понравилось слово варвары.
Глава 17Наш герой начинает потихоньку меняться
Но, возвращаясь к общим наблюдениям, – что это была за страна, которая прежде всего оказывалась живописна и профессиональна, то есть страна, в которой если на человеке грязная одежда (живопись), то и профессия его грязна, а, в свою очередь, профессия (бездомный попрошайка) целиком отвечает его внутренней сути (что-то не то с мозгами)? Вот ведь в Италии, в которой они прожили более трех месяцев и которая тоже заграница была: там все было как раз наоборот, и человек, похожий на нищего, мог оказаться (и зачастую оказывался) весьма ученым господином. Там тоже была заграница, но люди были одеты вперемежку, если можно так выразиться (хотя не так вперемежку, как у нас). Но что же такое эта перемежка была, как не ниша для задумчивого отдохновения души, как не серый фон неопределенности паузы, во время которой становятся слышны ритмы иной, не сугубо социальной жизни? В то время как в Европе человек как бы носил свою одежду внутри себя, в Америке все было совершенно снаружи – снаружи люди носили прикрепленные к рубашкам и пиджакам индентификационные карточки с работы, или огромные связки ключей и инструментов на поясах (рабочий люд), или огромный фонарь, патронташ, блокнот и прочие какие-то предметы (полицейские).
Что-то похожее на желтые звезды, которые носили евреи в гетто, только крайне противоположное по натуре: выставленное напоказ с добровольной каждодневностью. И даже самые дома здесь носили снаружи обязательные зигзагообразные ребра пожарных лестниц!
Особенное впечатление производили люди, высыпавшие из оффисов на обеденный перерыв в солнечный теплый день в Манхэттене. Они приспосабливались на широких мраморных парапетах огромных зданий, на случившихся поблизости скамейках, на постаментах памятников и скульптур, короче, где только можно, и каким-то особенным (опять же, живописным) образом застывали, подставив себя солнцу. Мужчины сняв пиджаки, женщины подтянув повыше платья, и те и другие сбросив балласт туфель. Вот это было зрелище! Оно напоминало застывшее во сне царство из сказки о спящей красавице, но гораздо больше – пляж нудистов. Одежда в Америке была отдельна от людей, это сразу ощущалось: люди здесь сами по себе, а одежда сама по себе. Одежда была признак города, общества, цивилизации, необходимый атрибут деланья денег, сугубо профессиональная необходимость, сбруя, униформа, средневековые латы, которые при малейшей возможности следовало немедленно сбросить, обнажив навстречу солнцу и природе свою варварскую, гедоническую натуру. Однажды Гарик наблюдал молодого человека, который, припарковав машину на одной из боковых пустынных улиц деловой части города, тут же в машине переодевался, на глазах превращаясь из джинсового деревенского молодца в благопристойного сэйлсмена. По-видимому, он опаздывал на деловое свидание и, набрасывая на шею галстук и подхватив атташе-кейс, он бежал по улице, наступая на незавязанные шнурки. К концу квартала его уже нельзя было отличить от толпы точно так же одетых мужчин разных возрастов, что заполняли этот район. Тут царствовала идея утилитарности и, следовательно, частности, поскольку (как мы знаем из различных источников) общие истины и общие идеи ценны сами по себе и не могут быть утилизованы напрямую. В мышлении американцев, кажется, не было места неопределенностям и мутностям, столь родным российскому сердцу, печенкам и селезенкам, и потому у них глаза начинали сходиться к переносице, когда они сталкивались с личностью вроде Гарика.
Единственный способ изучать язык, к которому оказался способным Гарик, были разговоры с людьми на улице, верней, разговоры с собачниками, потому что такие разговоры возникают сами по себе.
Как только американцы узнавали, что Гарик эмигрант из Советского Союза, первый вопрос к нему был: где ему больше нравится, там или здесь – вопрос, который вначале приводил его в недоумение, потом в раздражение, потом в неистовство, и только потом, будто взяв некоторый барьер, он начал ощущать себя изменившимся человеком. Как можно было задавать такой вопрос, и что за люди были американцы, если они полагали, что на такой вопрос можно ответить? Сперва Гарик захлебывался в нахлынувшем на него потоке одновременно высокопарных и язвительных слов, на него нападало вдохновение объяснить этим кретинам, какие они кретины, причем так замечательно объяснить, что они тут же падут ниц и признают себя таковыми. Увы, слова, которые переполняли его, были всё русские слова, так что ему оставалось только изобразить на лице ироническую ухмылку и промямлить, что он не знает, где лучше. Так он делал всякий раз, пока ему не надоело, потому что американцы были люди доброжелательные, они не обижались и относили Гарикову иронию к трудности его эмигрантского положения. Тут происходило столкновение между западным рационалистическим умом и русской неспособностью отделять чувства от мысли, и Гарик был идеальным представителем этой самой неспособности, которую, разумеется, превозносил внутри себя как истинную и единственно желанную человеческую цельность. Может быть, он был прав, мы не беремся судить, а только констатируем факт, что поскольку Гарик был один, а все остальные вокруг были американцы, то в конце концов он сдался и, скосив голову набок и усмехаясь, стал выуживать из своего умственного хаоса определенные слова для ответа. И хотя это были в основном шутливые слова, все равно он начинал чувствовать иным человеком. Это походило на сон, в котором бежишь, бежишь от неведомой опасности по полной неровностей, кочек, выбоин земле, и тут перед тобой высоченный, увитый зеленью забор, никогда тебе его не перепрыгнуть, но, собравшись с силами, совершаешь фантастическое усилие и таки перелетаешь забор и, оказавшись на совершенно иной территории, оглядываешься вокруг, видишь траву, деревья, дом вдалеке и стоишь, испытывая облегчение. «Ну что вы, это как в вашей поговорке, сравнивать яблоки и апельсины», – отвечал Гарик американцам, приветливо улыбаясь, и американцы тут же начинали усиленно, как китайские болванчики, кивать головами и с чувством говорить: «Мы вас понимаем». О, это американское «мы (или я) вам понимаем», сколько Гарик наслушался этого «I know what you mean» – неужели они действительно «знали, что он говорит», если он сам толком не знал? Но, право, это было неважно, а важно было, что он сам меняется, пересиливая не только себя самого, но как бы всю традицию русской культуры, которая вошла с него с детства и сформировала его натуру В детстве его дразнили иванушкой-дурачком, и теперешняя его сдача на милость американскому образу мышления, если можно так сказать, напоминала ключевой момент из русской сказки, когда Иванушку встречает на перекрестке дорог надпись: «Пойдешь налево, коня потеряешь, пойдешь направо…», и так далее, так называемый экзистенциальный выбор. Сделав выбор, отдав на растерзание коня, Иванушка-дурачок предает бессловесного друга, жертвуя душевной привязанностью. Что происходит в душе и голове Иванушки, когда он, оставшись один, пускается брести по дороге, – вот вопрос, а появление подобревшего к нему волка – только следствие. «Там, как известно, лучше мороженое и метрополитен, а здесь, как известно, автомобили и свобода», – отвечал Гарик совсем уж легкомысленно, вызывая у американцев обратную реакцию и требование более серьезного ответа – такова была его победа над волком, который глядел на него удивленными («Вы совсем не похожи на других русских эмигрантов!») глазами.