Но, конечно же, не американцы были волк, а соглядатай, что жил внутри самого Гарика. Этот соглядатай все время оценивал Гарика со стороны, действительно как волк в сказке оценивает Иванушку. С чего бы волк, съевши коня, вдруг проникся к Иванушке симпатией и стал ему служить? Там должен быть момент, когда Иванушка, оставив коня, пошел по дороге, а волк стал глядеть ему вслед. Что же он увидел, какое изменение подметил в человеке, который только что принял нелегкое решение? Какие признаки неожиданной легкости и независимости в походке, покачивании туловища, посадке головы, взмахе рук? О да, он знает, что кое-что такое усохло в Иванушкиной душе, чтобы дать место чему-то новому, – вот как человек из последних сил взбирается на вершину огромной горы и обнаруживает, что эта гора – всего только незначительная часть горного хребта, открывающегося глазам. Тут же проделанное восхождение мгновенно исчезает из памяти, хотя за секунду до этого казалось величайшим жизненным достижением. Но человек не падает духом, а только подбрасывает рюкзак на спине, перемещая тяжесть, и продолжает путь – а между тем он уже совсем другой человек. Забыв о восхождении, он освободился от власти буквальностей (на сколько-то там тысяч метров над уровнем он моря взобрался) и теперь весь во власти относительностей (на сколько, вон, один пик выше в сравнении с другим, а другой с третьим и так далее). Иссушает ли душу такой сравнительный подход к жизни? Несомненно. Но одновременно облегчает ее, а также обеззабочивает. Камни, набрякшие буквальностью изначальных страстей, не тянут ее больше вниз, во влажный уют мифологии и темень милого косноязычия. Была ли мифология красочна? Безусловно! Но что может сравниться с сухой легкостью перышка, возносимого к небесам, с этим единственным состоянием, приближающим тебя к человеческой цели, обретению свободы и воли? Цена, которую ты платишь, – бесцветие мира вокруг, поскольку краски мира теперь собрались в кончиках твоих пальцев. Но теперь только от твоей воли зависит объять мир, окрашивая его в свои цвета.
Глава 18Нью-Йоркский дядя
В Нью-Йорке у Гарика, кроме румынской двоюродной сестры с ее румынским мужем, еще был дядя, брат матери. У матери было пятнадцать братьев и сестер, всех их разбросало по свету, и теперь в Америке оставался один дядя Сеня, тот самый, от которого шли посылки и из-за которого в сталинские времена соседи по коммуналке писали на Красских доносы. Дядя этот в молодости играл в футбол за клуб «Макаби», и его еще помнили на трибунах одесского стадиона «Черноморец» старожилы-болельщики. В Нью-Йорке они с братом владели небольшой фирмой по изготовлению часов и жили по джентльменски. Но после смерти брата (который был, по-видимому, всему голова) дела дяди сильно пошатнулись. Как многие в семье матери, дядя был игрок, его деньги были вложены в акции, между тем как к приезду Красских акции в Америке все падали и падали, уже несколько лет. Дядя, как это делают игроки, покупал акции в кредит, играя на повышение, и потому его капитал теперь все сокращался и сокращался в геометрической прогрессии, внося в старческую душу смятение. Хотя все равно у него был благородный вид и все равно он по выражению двоюродной сестры «красиво жил», даже если перестал ездить по дорогим курортам и останавливаться в первоклассных отелях. А поскольку его благородство заключалось не только в осанке и все еще красивом голубоглазом лице, но и в том, что он был не слишком умен и совсем не хитер, то упомянутое смятение переходило в скрытую паранойю, которая через несколько лет закончилась истинным психическим заболеванием. Когда прибыли Красские, дядю раздирали два фатальных чувства: опасение, что нужно тратить на них деньги и чувство вины, что он тратит мало. Гарик только хотел, чтобы дядя оставил их в покое, но это было невозможно. Чувство вины взъяривало дядю беспричинно, он приходил читать нудные лекции на тему, как вести себя в Америке, как все здесь начинали с метлы. Потом он переходил на собственную личность как образец успеха и тогда вскакивал, произнося хвастливые речи. Красские уже знали, какой он был честнейший бизнесмен, и какой поэтому у него был кредит в банке, и как председатель банка жал ему руку, и какой спич он произнес однажды на заседании UJL (еврейской благотворительной организации), так что все присутствующие взволновались стали тут же жертвовать какие-то огромные суммы на Израиль, и сколько он сам пожертвовал. Тут он внезапно вспоминал, перед кем выступает, и садился на стул, беспомощно потирая лоб и бормоча, что его сегодняшнее положение катастрофически плохо, что биржа опять упала, и так далее, и так далее. И уходил, обязательно оставляя какие-то деньги, а если ему возражали, то начинал кричать. В сущности, нужно было отнестись к нему с пониманием и жалостью, но Гарик был настолько дезориентирован, испуган и нищ духом в непонятном новом мире, что глупо было бы ожидать от него какого-то снисхождения (поскольку, чтобы снизойти, нужен мало-мальский пьедестал, с которого можно спуститься с этой целью). Как жалобно, с какой тоской в верхнем регистре голоса выводит несчастный герой оперы «Воццек» фразу: «А ведь быть добродетельным это такое, наверное, благословение!», и как это подходило к ситуации Гарика Красского! Между тем как дядин пьедестал, его наработанная в Америке гордость, уходил у него из-под ног – еще один род человеческой муки…
Глава 19Приезд двоюродного дяди из Ленинграда, и что из этого приезда вышло
– Между прочим, ты ничего не слыхал от этого, гм, гм, как его, Пети? – подозрительно прищуриваясь, спросил как-то Гарика дядя.
– Как я мог что-нибудь слышать?
То, что дядя назвал своего родственника «гм, гм, как его, Петя» сразу подсказывало, что дядя находится в одном из своих «таких» состояний и что этому есть причина.
– Ну, может быть, мама что-нибудь тебе написала. Твоя мама тоже, гм, гм, может быть о-очень большой дипломаткой, когда ей нужно.
– Что значит дипломаткой? Что ей может быть нужно в данном случае? – выразил искреннее недоумение Гарик.
– Ну, гм, гм… может быть, она не хочет меня беспокоить, чтобы я не волновался, – сказал дядя, чувствуя нелепость своих подозрений и только мрачнея от этого. – Она, может быть, хочет остаться в стороне… гм, гм, она, может быть, знаешь…
Тут он за неимением слов, покрутил в воздухе пальцами, желая изобразить подозрительную хитроумность своей сестры.
– Помнишь, как она вызвала меня перед вашим отъездом? Я должен был приехать, только чтобы успокоить ее. О, она большая дипломатка!
– Какое мне дело, что она беспокоилась? – вскипел Гарик. – Еще обращать внимание! Если вы хотели тратить деньги, это ваше дело!
– Что ты хочешь, она же мать, она беспокоилась за вас, – урезонивающе сказал старик.
– Ну и что, что беспокоилась, какое ее дело, она еще не то могла сказать… Это ваши с ней дела, я к ним отношения не имею… какое мне дело… – продолжал Гарик бессвязно, не зная как отмежеваться от матери, вообще от всего прошлого, что тянуло назад, в душевный уют, в теплоту когдатошней жизни.
– Я просто, гм, хотел знать. Может быть, ничего и нет. Но я, гм, ему не верю, он большой трюкач, этот твой Петя.
– Может быть, и трюкач, – рассмеялся Гарик, вспоминая своего троюродного, или какого, дядю Петю в Ленинграде. – Но что он вам сейчас?
– Я, видишь ли… Он, видишь ли, гм, гм, только ты никому не говори, выманил у меня приглашение…
– A-а, так вы послали ему приглашение в гости? – с некоторым даже злорадным удовольствием сказал Гарик. – A-а, значит, он приедет, чтобы вас раздеть!
– Я ему трижды писал, чтобы он отложил с приездом, потому что, гм, у меня сейчас плохие дела, я, гм, как ты знаешь, в стесненном финансовом положении.
– Что ему до вашего финансового положения, – злорадно сказал Гарик, вспоминая не только дядю Петю, но и всю Россию, и с мгновенным наслаждением оценивая ситуацию такого противостояния, в котором дядя Петя представлял Россию, а дядя Сеня – Запад. Действительно, что могло быть беззаботной нищенке России до трудного в какой-то момент финансового положения миллионщика Запада?? Ага, долой их с их пьедестала!
– Я три раза писал ему заказным письмом и послал срочную телеграмму, он не мог не получить.
– Да вы хоть бы тридцать три раза писали, – ухмыльнулся Гарик. – У человека на руках приглашение в гости в Америку, вы что же думаете, он его не использует?
– Но это же непорядочно! Как можно быть таким непорядочным и бессовестным человеком!
Тут дядя опять пустился в свое морализаторство, которое закончилось стертой пластинкой хвастовства своими западными достижениями на почве честности. Но на этот раз он звучал особенно нарочито, и Гарик вдруг понял, что дядино хвастовство не так уж просто, что под ним лежит пре-е-екрасное понимание, откуда он приехал и чему именно приводит себя контрастом, и что он пре-е-екрасно знает, что значит для советского человека приглашение в гости в Америку. Кроме того, он вообще был несправедлив к Пете, потому что во время своего приезда с Союз он побывал у Пети в Ленинграде, и тот его принимал по-царски, что в Петином случае означало: с шиком водил по ресторанам и снабжал девочками. И этому старому петуху Сене следовало бы знать, с кем имеет дело, и если он получил свое наслаждение в Ленинграде, то не так уж бессовестно «выманил» у него приглашение Петя. Такое чувство испытал Гарик в первый момент, но потом случилось любопытное: внутри себя он вдруг взял сторону дяди Сени и стал думать о Пете точно с таким раздражением, даже презрением, то есть с таким же самым морализаторством, как дядя Сеня. Как будто образ Пети слился у него с образом оставленного Советского Союза, и в споре между Россией и Америкой он взял сторону Америки.
Между тем кто такой был Петя? Это был человек, который жил показухой, за показуху он продал бы мать и отца и, надо сказать, он сумел эту показуху отполировать и вознести на высочайший уровень. Когда-то мать Гарика не нашла ничего лучшего, как отправить восемнадцатилетнего сына на каникулы к ленинградскому родственнику (или она с целью это сделала?), и Гарик был немедленно посвящен в жизнь, о которой мог бы прочитать только в каком-нибудь бульварном романе. Как известно, бульварных романов в Советском Союзе не печатали, а вот люди наподобие Пети существовали, заполняя собой волшебный пробел, по которому тайно страдали юношеские сердца. Петю, или Петра Григорьевича, как величали его с непреходящим почтением многочисленные ленинградские девицы, вполне бы следовало наречь Магистром Полусвета (особенно в том смысле, в каком слово «полусвет» ассоциируется со словом «полумаска»), ибо нарочито недвижное лицо Пети, его нарочито еле движущиеся губы и нарочито тихие, до еле различимости слова, которые он небрежно ронял, и еще то, как он окружал себя, точней, свой образ жизни, еще точней, свой способ зарабатывать на жизнь умолчаниями, ухмылками, короче говоря, таинственностью – все работало на тот же образ. С первого мгновенья, как только Петя встретил Гарика на вокзале, Гарику показалось, что он попал в иной мир: барские манеры, с какими его родственник обращался с обслуживающим персоналом – носильщиком, таксистом или, потом, с официантами; огромные чаевые, которые давал, не моргнув глазом, или, наоборот, вообще не давал, если обслуживание не понравилось ему; то, как его уже знали в самых лучших ресторанах и кафе – все это юный Гарик воспринимал с затаившимся сердцем и округлившимися глазами. Петя жил на одной из улочек, ответвляющихся от Невского проспекта, и его холостяцкая комната в коммуналке являла собой уникальное зрелище. По-видимому, она никогда не убиралась (за исключением приборки, совершенной однажды неохотным Петей и Гариком перед появлением совсем уже значительной компании девиц и других гостей), постель тоже никогда не застилалась, кресла и стулья были завалены одеждой, шкаф, забитый пальто и костюмами, никогда не закрывался, но при всем этом, оказывалось, так м