едущая и послала к нему Красского), и внимательно изучал, подходит ли Гарик на эту роль. A-а, он связан каким-то образом с искусством? Разбирается в живописи? Это имеет значение (хозяин сделал пометку в блокноте). Затем он провел Гарика по цеху, в котором работал с десяток женщин латиноамериканского происхождения, опять же поясняя, что заботится о них и об обстановке, в которой они трудятся. Что касается позиции мастера-заместителя, то, будучи пожилым и одиноким человеком, он хотел бы найти кого-нибудь, кому смог бы доверять, как родственнику, даже как сыну. С кем мог бы установить подобного рода взаимоотношения, иными словами. Плохой английский кандидата его не смущает, мы все в Америке эмигранты, важны желание и инициатива, остальное приложится. Гарику показалось, что почти с самого начала хозяин решил, что он кандидат неподходящий (как тут было не согласиться с ним!), но продолжал нести свое по инерции, получая от самого себя удовольствие. Но вот что доканывало Гарика: он понимал, что здесь не всё показуха. У нас подобный треп был доведен партийными чинами и бюрократами до виртуозности, мы все привыкли к нему, но у нас иначе такие вещи произносились, безлично и на сплошной технике. Теперь Гарик много бы дал, чтобы и его наниматель так же разговаривал, но тут было другое. Какое право имел этот человек навязывать советскому человеку свои иллюзии насчет добропорядочности, какое право имел где надо и где не надо вставлять местоимение «я», сводя всё к частности случая? Нет, нет, Гарик желал оставаться наследником безликого ленинского максимализма, он слишком прошел иссушающий и выжигающий душу огнь советского бытия, чтобы вернуться к теплоте среднего буржуазного существования. Гарик чувствовал себя рецидивистом, которого перевели на реабилитацию в мир допотопных иллюзий, украшенный искусственными цветочками веры в автономность добряков и злодеев, но кто мог бы заставить его, даже если внешне подчинившегося, перестать испытывать внутри себя урканское презрение к подобному миру?
Как и следует всякому рецидивисту, наказание не заставило себя ждать. Гарик заработал первые деньги, редактируя тексты в конторе переводов, и решил купить дешевенький портативный магнитофон, долларов так за двадцать, чтобы изучать английский язык. Он пустился по улицам Манхэттена, деньги жгли карман, магнитофоны глядели на него с каждой второй витрины, а он никак не мог решиться войти ни в один магазин: им владело тотальное недоверие тотально ко всем продавцам во всех магазинах. В одних магазинах он боялся их увесистой благоприличности (заломят цену), в других, в районах победней, боялся, что подсунут дрянь. И везде продавцы казались ему очевидными жуликами, непостижимо, как у них вообще покупают. Но они не могут же все быть жулики? Иначе все ведь развалилось бы, не так ли? Умом он понимал это, но не мог перебороть себя. Он остановился у прилавка магазинчика в районе Гранд Централа и стал с нелегким изумлением наблюдать процесс купли-продажи наручных часов. Продавец и два покупателя были похожи друг на друга, все трое были молоды, усаты, брюховаты и одеты в схожие полиэстеровые пиджаки и рубашки с отложными воротничками. Все трое были типичные американцы – не спутаешь ни с кем – впечатление, будто мозг у них слегка заплыл жиром (ложное впечатление).
– Фантастика! – лениво произносил продавец, указывая на броские дешевые часы так, будто это «Роллекс».
– В самом деле? – радостно спрашивал один из покупателей, и тоже так, будто речь идет о «Роллексе».
– Показать? – лениво спрашивал продавец.
– Валяй, – радостно отвечали оба покупателя.
Гарику все это представлялось сценой из О’Генри, но сцена была из жизни. Магазинчик был из тех, что сегодня есть, а завтра нет. Вот и надпись на стекле: «Окончательная распродажа в связи с потерей арендного договора на помещение», стандартный трюк, который, по мнению Гарика, нужно разоблачать презрительным смехом, обходя магазин за квартал. Но на деле никто не смеется, никто не обходит, в магазине толпятся покупатели, значит, все нормально, значит, он, Гарик, ненормален.
– …Но я просил «Панасоник»… Вон там, на витрине… Я думал, что… Нельзя ли… – бормочет Гарик, стоя, наконец, в магазинчике на Четырнадцатой улице (сюда ходят покупать технику эмигранты).
Продавец разражается скороговоркой с испанским акцентом. Кажется, он говорит, что тот магнитофон работает на других, более дорогих кассетах, и Гарику это не подойдет. Он прав, Гарик не хочет магнитофон с более дорогими кассетами, но Гарик хочет «Панасоник», потому что не знает других марок и боится их.
– Возьмите «Сильванию», она еще лучше, – говорит продавец. Гарик хочет бежать, но он знает, что бежать некуда. Он не желает выдавать свой страх и потому пытается острить.
– А что… чем… цвет, что ли, лучше… цвет играет роль?..
– Только если ты переодетый детектив, шеф, – с хамской фамильярностью в свою очередь шутит продавец, вычислив покупателя, и тут же переходит на покровительственный тон. – Берите «Сильванию», сэр, это хорошая машина. У моей жены такая же.
Зачем он сказал насчет жены? Гарик был уже готов перебороть себя и выложить деньги, но это стандартное для всех продавцов замечание, что у его жены, или брата, или сестры точно такая же вещь, доканывает его. Конечно, их учат так говорить, и с покупателями, мозг которых покрыт тем самым жирком американской нормальности, этот прием срабатывает, но, увы, Гарику еще далеко до американского жирка. И потому он позорно бежит, так и не сумев купить магнитофон, который ведь ему действительно нужен…
Глава 21О том, как собака нашего героя получила членство в американском клубе собаководства
Ощущение этой двойственности, когда, с одной стороны, воображаешь себя Героем Сопротивления Советской Власти и Учителем Запада, а с другой стороны – Урканом в Приличном Обществе, разумеется, должно будоражить и мертвить душу. Если бы в бытии Красского произошла какая-нибудь пауза, во время которой он бы задумался над этим, то, вероятно, он постарался бы в следующий раз изменить (победить) и сдержать себя, но такой пока паузы не случалось. Поэтому он каждый раз действовал по инерции, и каждый раз возникало малоприятное ощущение, будто остается у разбитого корыта.
По московской инерции Красский оставался фанатиком собаководства. Разумеется, в Нью-Йорке было гораздо больше собак, но в Москве почти у всех владельцев были породистые собаки, а это несколько другое дело. Сколько лет прошло после войны и послевоенных нищих лет, а все равно старухи, видя, как человек ведет на поводке собаку, останавливались и злобно шипели: «У-у, детей лучше бы завели!» Значит, владение собакой возводило в некий статус, и потому люди, если уж заводили собаку, то, как правило, породистую. А владельцы породистых собак, да еще когда они вовлечены в игру в выставки, во всем мире одинаково одержимые фанатики, готовые день и ночь делиться преувеличенными историями про своих собак, а также при случае (и даже без случая) всадить фигуративный нож в спину более удачливому сопернику. Гарик даже позаботился провезти через голландское посольство оригинал собачьей родословной, пожертвовав оригиналом своего институтского диплома. Теперь он раскошелился на кровные «последние» пятнадцать долларов и заплатил за перевод родословной на английский, и вот почему. В Риме он разыскал клуб собаководов, который, как и московский, ютился в двух скромных комнатах полуподвала. Ему рассказывали, что то же самое в Лондоне, но, проходя в Нью-Йорке по Мэдисон-авеню, он обнаружил, что американский клуб занимает целый этаж в роскошном здании и что стены клуба увешаны портретами разных собак, выполненными в масле. Это поразило его в самое сердце, и он понял, что его собака должна быть тоже зачислена в этот клуб. (Разумеется, он еще не понимал, что, коль скоро кто-то занимает такое помещение, значит, тут огромный бизнес и что бизнес по разведению породистых собак может оказаться довольно грязным, даже жестоким делом – побывав гораздо позже на одной из собачих ферм, он с отвращением убедился в этом.)
Итак, с переведенной родословной он пришел в огромную приемную клуба и на своем ломанном английском вдохновленно стал объяснять элегантной секретарше, какой он герой, как советская власть не хочет выпускать породистых собак, ставит всякие препятствия, как ему удалось все-таки вывезти собаку, как его уволили из досаафовского клуба, который, конечно же, принадлежит армии, и у тебя в любой момент могут забрать собаку для военных нужд, и так далее, и так далее, и все, в общем, правда (если бы только повествовать ее без вдохновения), и элегантная секретарша без всяких эмоций (но вежливо улыбаясь) выслушала его, взяла родословную, сказала подождать и исчезла в глубине коридора. Ее долго не было, Гарик сидел и смотрел на портреты собак, а портреты смотрели на него. Он смотрел на них с восхищением, потому что прочитал на табличках, что некоторые были написаны в восемнадцатом веке, то есть это были портреты, может быть даже музейного качества, а тут для полного впечатления по приемной бесшумно (потому что по толстому ковру) проследовал некий пожилой джентльмен с тщательно завитыми, тоже как в восемнадцатом веке, усами, а за ним пробежала его такса, и они исчезли в том же направлении, что и секретарша, так что у Гарика и вовсе затаилось сердце. Он не сомневался, что секретарши потому так долго нет, что она с чувством, может быть даже удерживая слезы (американцы так сентиментальны!), пересказывает его историю собачьему начальству и что, конечно же, сейчас будет триумф. Он вовсе не хотел духового оркестра, хотя духовой оркестр мелькал в его воображении в виде метафоры, но тут появилась секретарша и стала объяснять, что родословная – это очень хорошо, но, чтобы зачислить его собаку в клуб, следует получить подтверждающее родословную письмо из московского клуба с такой же вот (она указала на досаафовский треугольник) печатью.
Гариково сердце, которое мгновение назад замирало в предвкушении, весьма неприятно полетело в какую-то пустоту, между тем как на его лице изобразилась ироническая улыбка человека, оскорбленного в своих лучших чувствах.