– Но я же вам… только что говорить… – начал он опять объяснять на своем английском, что он же теперь враг Советскому Союзу, что вывез собаку втайне от клуба, какое же тут письмо…
И опять секретарша терпеливо выслушала его и повторила, что вот, нужно письмо с такой печатью.
И ему пришлось удалиться.
Сказать, что он ехал домой, проклиная глупость американцев? Что, сидя в сабвее, ярился на их сытую невежественность? Но вот он вышел из сабвея, и взгляд его упал на вывеску углового магазинчика. Вывеска гласила «Мы делаем резиновые печати». Он проходил мимо этой вывески сотни раз, но не вникал в ее смысл, который был ему так же непонятен, как почти все этом новом мире. Но сейчас вдруг до него дошло, его урканскую суть осенило, и вывеска преобразилась в «Мы подделываем резиновые печати» – потому что: кому же в Советском Союзе позволено «делает печати»?? И он, оглядываясь как вор и еще не веря своему счастью, вошел в магазинчик.
Остальное было делом нехитрой техники, поскольку он был инженер и умел чертить и у него была машинка «Оливетти», на которой он писал возбужденные и высокопарные эмигрантские заметки (которые потом уничтожил). Так что он нарисовал и заказал печать, а затем отпечатал прекрасное письмо из ДОСААФа и проштамповал его. И принес письмо секретарше, которая опять заулыбалась и закивала головой. И его собака все-таки стала членом американского Кэннел клуба! Правда, как поется в «Пиковой даме»: «Но какою ценой!»…
Глава 22Подробней о пьедесталах
И все-таки еще об идее пьедестала как идее вертикали и противоположной ей идее горизонтального подхода к жизни. И о том странном факте, что, как только ты забрался даже на самый маленький пьедестал, то сразу стал, хоть немножко, как статуя, а если ты статуя, то тебе трудно двигаться в каком-нибудь направлении. И еще о том, что жизнь и бытие не знают пьедесталов, а знают только направления, и оттого человеку так неуютно и холодно в их бесконечном пространстве.
Впрочем, смотря какому человеку. Тут приходит время познакомить читателя с еще одним родственником Красского, мужем покойной сестры его матери, человеком конкистадорской энергии Яковом Полянским, тоже проживающем в Америке, в городе Нью-Йорке, практически за углом от дяди Сени.
За углом-то за углом, а только родственники не виделись уже несколько лет. Потому что если Петя Кауфман явился дяде Сене временной Немезидой, то Полянский был его Немезидой давней и куда более постоянной.
В двадцатые годы дядя Сеня бежал из СССР и, перейдя с проводником румынскую границу, попал под крыло своего старшего родственника в Бухаресте. Полянский в то время процветал в Румынии на свой нагловатый манер, владея одним из первых тогда универсальных магазинов, и тут-то началось столкновение их натур. Вот Сеня Кауфман стоит на старой фотографии – спортивного типа молодой человек, поставивший ногу на футбольный мяч и обнявшийся с друзьями: те же прозрачные глаза, то же овальное и не слишком умное лицо с ямочками доброты на обеих щеках. Такому малому оставаться бы на почве, взрастившей его, но почва в те годы сама изменяла своей натуре, так что каждому в той или иной степени следовало сделать выбор. Оказавшись в Бухаресте, он вынужден был начать работать у своего родственника, который, видимо, его не то чтобы эксплуатировал, но по крайней мере распоряжался «по-отечески», а дядя Сеня всегда был вспыльчив. Но не только вспыльчивость была причиной расхождения между ним и Полянским: дядя принес с собой в широкий мир заграницы некий идеал «джентльмена» выработавшийся в нем от общения с игроками «Английского клуба» (в частности) и под влиянием духа южного интернационального порта (вообще), а Полянский под этот идеал явно не подходил. Одесса – хотя построенная французами и склонная к французского типа кухне – таила в своем сердце образ английского спортсмена, столь ярко выразившийся через знаменитого авиатора и велосипедиста Уточкина. В фальшивые и мертвенные советские времена Гарик находил этот образ подпольно размноженным и вклеенным глянцевым ромбиком внутри каждой кепки, сработанной на заказ подпольными одесскими мастерами: некий молодец с квадратной челюстью в твидовой кепке, надвинутой на глаза, а надпись по краям ромбика гласит прямо и недвусмысленно: «Gentelman». Этот молодец вполне походил на дядю Сеню (или дядя Сеня на молодца) – такова была почти мистическая связь Одессы с западным миром, и никакой «железный занавес» многолетней сталинской изоляции не мог ее уничтожить.
С тех пор, как Полянский повелевал своим родственником в Бухаресте, прошло много времени, и их роли поменялись. Когда в Румынии утвердились коммунисты, Яков Полянский потерял все свои деньги, весь свой социальный статус и даже отсидел несколько лет в тюрьме. После выхода из тюрьмы он был вынужден бездеятельно жить на посылки от американских родственников и таким образом позволять уже Сене Кауфману относиться к себе «по-отечески». Затем он с женой, племянницей и ее мужем Луи эмигрировал в Америку.
Стоящий на пьедестале Сеня Кауфман не любил отрицающего пьедесталы Якова Полянского и всячески показывал ему это, а что тот мог поделать? Он был слишком стар, чтобы начать все сначала и доказать себя, но все равно устроился бухгалтером и за несколько лет заработал себе скромную пенсию. Как мы сказали, он жил всего лишь за углом от Сени, но тот не желал его видеть (и также не желал его видеть эстет Луи). Когда приехали Красские, Полянский уже не работал и с его энергичной натурой не знал, к чему себя приложить. Чем больше он страдал от безделья и униженности родственниками, тем громче заявлял, что «в свое время достаточно сделал для фамилии» и тем больше тема отмщения воспаляла его воображение, пока не вылилась в идею написать автобиографическую книгу, именуемую «Кто этот человек?», перевести ее на английский, уязвить родственников и продать в Голливуд. Без излишних комментариев мы приведем отрывки из этой книги. Приведем вовсе не для того, чтобы посмеяться над Полянским или даже не для того, чтобы дать его психологический портрет. В «Записках из подполья» Достоевский противопоставляет человека подполья человеку действия без того, однако, чтобы дать последнему высказаться самому, и это понятно: люди действия не пишут «записок». В лице же Полянского мы имеем уникальный случай таких записок и потому спешим им воспользоваться. И еще замечание. Родившись в местечке, а затем прожив последние пятьдесят лет за рубежом, Полянский пишет гротескным русским языком, и если бы мы посчитали, что его язык не более как местечково смешон, то постарались бы как-то отредактировать его. Но в этом языке есть нечто большее. У Томаса Манна в его повести о Гете за обедом в доме великого поэта собравшаяся компания смеется благодушно над манерой евреев разговаривать на языке высокопарных преувеличений. Умеренным и размеренным немцам это действительно кажется смешным, и напрасно: евреи говорят на возбужденно преувеличенном языке Библии, с которым они срослись за тысячи лет и который соответствует темпераменту людей, написавших эту книгу. Неправильности местечкового языка Полянского плюс его преувеличения вызывают у нас, впрочем, ассоциации не только с евреями – как и должно быть, поскольку экзальтации христианства совершенно вытекают из экзальтаций иудаизма. Записки Полянского вызывают у нас ассоциацию с хвастливыми автобиографическими хрониками, которые писались в Европе в 17–18 веках, а у нас совсем недавно писателем Солженицыным («Бодался теленок с дубом»). Кроме этого они являют собой весьма любопытную историческую хронику…
Глава 23Отрывки из одной неоценимой рукописи
…Подростком, благодаря моему физическому развитию, принадлежности к знаменитому семейству провинциальной местности (ГЕТО) и настойчивости, я был допущен в библиотеку местной интеллигенции, где устраивались разбор и критика книг молодых писателей, что меня очень заинтересовало!
Увлекшись чтением, я прочел массу книг.
Подобно старшей молодежи, мне казалось, что и я буду в состоянии подражать знаменитым русским и иностранным писателям.
Когда я убедился, что взрослые ничего не достигли на этом поприще, очутившись в нужде и голоде, я отказался от этого «спорта», избрав другие пути карьеры, начиная с банковской и в дальнейшем коммерческой, результаты которой моим читателям станут известны из содержания моей книги!
Чтобы не утруждать моих читателей, не будучи физически в состоянии описать ужасы моих переживаний, чтобы не увеличивать неимоверно объем книги, я не сочинял, не пользовался элегантными и литературными словами или фразами, как рекомендовал бессмертный и несравненный Лев Н. ТОЛСТОЙ: «Писать только правду, совершенно просто, без выдумок, стилистических ухищрений и литературных украшений!»
ПОСРЕДСТВОМ РЕАЛЬНЫХ ФАКТОВ РАССКАЗАЛ НА БУМАГЕ МОЮ БИОГРАФИЮ, КУДА ВКЛЮЧЕНО МАССА РЕВОЛЮЦИОННЫХ, ВОЕННЫХ, ПОЛИТИЧЕСКИХ И ДРУГИХ ПРИКЛЮЧЕНИЙ!!!..
…Первого мая 1897-го года родился, в России, в местечке Песчанка, Ольгопольского уезда, Подольской губернии (теперь Винницкого округа) Яков (ЯША) Абрамович ПОЛЯНСКИЙ.
В день его рождения впервые в озере местечка, в котором редко ловилась рыбная мелочь, появились на поверхности воды (что в это время года нормально) карпы колоссальных величин и веса! Это «чудо» произошло в день ярмарки (среда). Когда об этом распространился слух, население местечка: две тысячи еврейских, тысяча крестьянских семейств и базарный народ хлынули к озеру – воспользоваться исключительным случаем. Буквально голыми руками собирали рыбу, наполняя ими мешки, ведра и коробки. В связи с этим событием мне дали кличку «счастливчик»…
…Родился я четвертым, после трех сестер. По рассказам родителей, они сильно огорчались из-за отсутствия сына. Мое рождение бесконечно осчасливило их семейную жизнь!!!