Выстрел я не сразу услышал. Только увидел, как у Макса — Бродя его кличка была, — так вот, у Броди голова дернулась. И лег он лицом в землю. А выстрел только тогда по ушам и ударил…
Тут столпотворение вавилонское началось. У половины парней автоматы в грузовиках лежат, бронники у всех — там же. Разленились. Половина тех, что с оружием, — вокруг палят бестолково, а вторая половина — к грузовикам рванула. И снова один выстрел через весь этот грохот пробился. И Вовчик — не Черный, а второй, не упомню уже кликуху его, — на задницу — шлеп! А потом на бок валится, а затылка у него — нет!..
Тут уж все палить похерили — и под грузовики да за орудия. Съежились, будто кролики, каждый норовит в землю вжаться, чуть не вдавиться в нее. Ан хренушки — в каменистую землю не больно-то вожмешься. А под грузовиками — страшно. В кузовах, между прочим, — снаряды лежат. Сейчас пуля в бак прилетит — и всем коллективный песец!
Нам бы до тех стволов, что в машинах лежат, добраться — глядишь, чего бы и сладилось, а то ведь оба пулемета — там, автоматы — только у двенадцати человек, да и то — у четверых уже патроны на исходе. А эти — снайперы, сволота такая! — чего вытворяют? Один нам головы поднять не дает, а второй тем временем с фланга к нам и — бабах! Лешка-Седой вон — лежит, весь в крови, рот только беззвучно открывает, ну, как рыба пойманная. От боли голоса нет. Ему сейчас промедол срочно вколоть надо — шок снять, а попробуй-ка, сунься к нему. Я попробовал — еле назад прянуть успел. Пуля в камни возле самого моего носа долбанула — глаза крошкой запорошила. Еще бы чуть — я бы там и остался…
Лежим, в землю врасти стараемся. Сначала ужас накатил — вот как если в жаркий день ведром ледяной воды обдать. Руки-ноги — ватные, пальцы занемели, словно отлежал их. «Стечкин» из кобуры минут пять тащил, все вытащить не мог. А когда вытащил, как посмотрел на него — хера ли с тебя толку, товарищ «АПС»? Ты ж даже в самых смелых своих фантазиях и до половины расстояния, что до снайпера, не добьешь. Он ведь, гнида, может, метрах на восьмистах работает, а я тут… Кандидат в двухсотые…
Третью двухсотку нам минут через пять нарисовали. Старого, ну то есть ростовчанина Андрюху Старкова. Он бросился было к грузовику, тут его и… Как тетерева, на взлете… А что мы могли? Разве что выть. И только пули по металлу — дзинь! Да по камушкам — джик! Лежим, ждем, когда по телу «туп!» будет…
Когда Владик-Волчар — Волоков его фамилия, — свалился с пулей в плече, мне вдруг как-то по фигу все стало. Нет, страх не прошел, в смысле совсем, но вдруг такие мысли в голову полезли — ой, мама! Вдруг стукнуло, что вот лобстера я жареного никогда не ел, да теперь видно уже и не поем. И тут же вдогон прилетело: зато я знаю, что анчоусы и кильки — одно и то же. И снова грустная мысль: девственницы у меня никогда не было, а дело к тому идет, что уже и не будет…
Вот еще травинки, которые прямо рядом с моим лицом торчат, считать начал. Травинки чахленькие такие, бледненькие. Так ведь и не сезон еще для них — чай, не май месяц. Восемь их, травинок этих было. Две повыше, остальные — совсем маленькие. Вот смотрю на них и думаю: они вырастут, а я и не узнаю — чего хоть это за травка такая?..
У нас потерь прибавилось. Еще один «двести» и пара «триста». Седой кричать начал. С Волчарой, дуэтом. А мы сделать ничегошеньки не можем. Оружия нет, да еще снаряды эти… Того и гляди, взорвемся…
И тут вдруг подумалось мне, что вот так подохнуть — дело последнее. Что ж мы им, ягнята, что ли? Которые молчат? Рукой парням показал — мол, надо всем разом на грузовики рвануться. Оружие возьмем — раз, а то еще и засечем, откуда к нам эти пули-пташечки прилетают? Может, хоть не завалим, так хотя бы попятнаем этих тварей!
Парни головами кивают — поняли. И смотрят на меня. Все верно: раз командир — значит, первым и подниматься. Тут у меня все мысли сторонние ушли, и снова — ужас накатил. Ведь убьют сейчас — к гадалке не ходи…
Только как страх накатил, так куда-то и укатил. Почти сразу же. Ну убьют, ну и чего? Все одно: помирать когда-то да придется. Может, мой срок сейчас и пришел?..
Я уже и патрон в ствол загнал, и подобрался, как волк перед прыжком. Может, успею до пулемета добраться, а с этим механизмом я еще в срочную — на «ты» был. Может, сам их, сук этих, достану?..
Только, как в одной хорошей песне поется, «видно, не судьба была пули мне отведати». Вдруг выстрелы, вопли, да такие, что кажется — целое стадо обезьян в кустах оттягивается. Мы как-то разом все почувствовали, что снайперам резко не до нас стало — рванули за оружием. Я только рукой на орудия махнуть успел, а с «зисок» уже чехлы посдергивали, станины развели, уже стрелять изготовились. И нашим раненым помощь подали: кому — жгут, кому — тампон, всем — промедол…
Замерли, ждем, и тут… Честное слово, чуть не разревелся, когда услыхал:
— Эй, славяне, не стреляйте! Свои!
У меня губы трясутся, но марку держу. Не новичок все-таки…
— Свои? А кто такие?
— РДО! — и номер вдогонку…
Ну, тут уж совсем от сердца отлегло. Казаки. Наши. Братишки…
Минут через пять они к нам вышли. И ведут пленных снайперов. Вернее — волокут. И не снайперов — снайперш…
Мы обалдели. Стоим — глазам своим не верим. Это что же: вот эти соплячки нас чуть не уделали? Бля-я-я-я…
Смотрим мы на этих девок, и не знаем, что сказать. Нет, мы не монахи, и не праведники, и на войне всякое бывало. И деревни под уровень грунта ровняли, и по молокососам-фанатикам стрелять приходилось. Да и с женщинами… ну, с боснячками… иногда… это самое… Короче: бывало, и бывало всякое. Но тут…
Мои орлы меж собой пошушукались, а потом Витька-Тракторист тихонечко мне так, на ухо:
— Слышь, Гарик, ты это… Мы, короче, их… Не будем, короче. Ни я, ни остальные. Казаки — пусть их… Только лучше бы, чтоб они их сразу… А?
А мне и самому тошно. Нет, я им ничего не простил и прощать не собирался, но вот… Все-таки нас два десятка мужиков, и казаков этих — еще человек сорок. Нельзя так над бабами… Не по-человечески…
Подошел я к их командиру, да и так спокойненько поинтересовался: а чего, мол, братишка, вы с этими сучками делать собрались? Я, мол, в том смысле, что, может, их расстрелять, да и все?..
Послушал он меня, послушал, потом улыбнулся, да и говорит:
— Ты что, братуха, головой ударился? Казаки с бабами не воюют. Чего удумал: «расстрелять»! Отпустим…
Тут уже я решил, что и в самом деле башкой об камень навернулся. То есть как это «отпустим»?! А за моих четверых двухсотых кто ответит?!!
Только за голову свою я переживал рано. Смотрю, казаки им локотки стянули да и поволокли куда-то. Только хотел я у командира их спросить, куда, как он сам ко мне повернулся:
— Мы тут с ребятами распадочек один видели. Подходящий, кажется. Пошли?
Я пятерых с ранеными оставил, а с остальными — за казачками потопал. Шли недолго — с километр, не более. А как на место пришли — я аж вздрогнул…
Обрыв. Не то чтобы какой-то там ужасный, но метров десять — верняк. Внизу — скалы, между ними — ручеек бежит. Казачий командир — имя у него самое что ни на есть казачье — Артур! — и говорит:
— Вот, девоньки, отсюда — свободны.
И рукой так слегка отмахнул. И казаки этих девок давай к обрыву подталкивать. А те еще не понимают, что с ними сделают, только видят, какая у Артура улыбка. А улыбка у него такая была — сказать нельзя…
Одна из них ранена была. Левая рука плетью висела. Вот ее первую и… Она-то в последний момент сообразила, что сейчас будет, рванулась, да куда там… Повалили, за руки, за ноги схватили и — фьюить! Только взвизгнуть разок и успела.
А вторая на колени бухнулась и давай вымаливать, чтобы отпустили. На приличном таком русском. Только акцент прибалтийский.
Я не удержался да и спросил:
— Ты, дева, откуда родом-то?
Та мне в ноги:
— Из Даугавпилса! Не хотела! У меня мама… бабушка… сестренки маленькие…
Я вообще-то человек не жестокий. Наоборот, скорее. Нет, приходилось мне пленных крепко допрашивать, и не один раз, только удовольствия мне от этого не было. Надо так надо, но для удовольствия… Извините, у меня — другие радости!
Но вот тут… Какие, на хрен, сестренки?! Какие мамы-бабушки?! А Бродя, Старый, Наф-Наф и Вовчик этот, который не Черный?!! Ты же, сучка, нас — как в тире! А мы тебя?.. Хера!
Пнул я ее ногой, она за обрыв и того… Только мы когда оттуда шли, слышал я — стонала она. Наверное, нелегко умирала, долго…
— Игорь, ты чего? — оторопело спросил Барский.
— Что? — я резко повернулся к напарнику.
— Ты чего сделал? Ты его… зарезал?
— А что мне надо было — конфетами его кормить?
— Но он же… военнопленный! — продолжал недоумевать Миша.
— Ну, во-первых, мы с тобой не военнослужащие, поэтому просто не имеем права брать кого-либо в плен. А во-вторых, он не солдат, а бандит, убивающий мирных жителей! — резко ответил я.
— Но все-таки…
Эх, как мне это напомнило позабытые «песни» наших доморощенных правозащитников. Мало ли что выблядков с оружием в руках схватили над телами растерзанных «мирняков». И они с головы до ног заляпаны кровью своих жертв. Все равно их нужно «задержать», а не арестовывать, обращаться вежливо, соответственно с презумпцией невиновности, у них есть какие-то «права», их нужно поить-кормить и судить, собрав кучу «доказательств» и предоставив адвоката… А гуманный суд даст им лет по двадцать… И они выйдут на свободу с «чистой совестью» сорокалетними здоровыми мужчинами. Ну или в крайнем случае дадут пожизненное. Тогда они будут долго коптить небо на государственном коште. Нет уж, лучше мы по-простому… ножичком.
Но правоверный комсомолец Миша Барский имел в виду нечто совершенно другое:
— А может, он был рабочим? Или докером в Гамбурге? А если у него двое детей и старуха мать? А ты его так просто — ножом в пузо?
— Миша, для меня эти твари — не люди. А просто бешеные псы. Которых нужно безжалостно убивать. Мне по херу, что он был рабочим! Он только что убил советского человека и надругался над трупом. И я буду давить этих скотов, невзирая на их социальное происхождение!