Учитель – профессия сложная. Учить никогда не бывает легко, а учить уставших от уроков детей второму иностранному языку, по-моему, вообще невозможно. А у Марины Николаевны, не имеющей никакого опыта и действующей только при помощи интуиции, мягкого характера и безграничной доброты, получалось. Детей обмануть нереально, они тонко чувствуют фальшь и обман, а в ней не было ни грамма фальши. Она не пыталась понравиться, не заискивала и не лезла в друзья. Она говорила: «Пришли учиться – учитесь. Дверь всегда открыта в любую сторону». Именно поэтому все давно известные детские проверки (болтовня, дерзость, невыполненное задание, дурацкие вопросы и попытки подорвать авторитет учителя) быстро сошли на нет. Даже отъявленные хулиганы, что учились на класс старше, записавшиеся на факультатив «чисто поржать», неожиданно для самих себя стали учиться. А учиться было чему. И дело не только в том, что спустя какой-то месяц занятий мы сносно читали и выдавали заученные на испанском простейшие фразы, необходимые для элементарного общения, но еще и в том, что за обучением новому предмету открылось познание целой неизведанной и очень интересной культуры. Марина Николаевна первой показала нам фильм Карлоса Сауры «Фламенко», дала послушать звучание кастаньет и даже подержать их в руках. Она читала стихи Лорки, отрывки из Делибеса и Гарсиа Маркеса, рассказывала о путешествиях Колумба и эпохе католических королей. И все это ненавязчиво, между делом и очень увлекательно. Никакой особой благодарности и пиетета мы не испытывали. А что еще должен делать учитель, как не передавать ученикам свои знания? Это его прямая обязанность, и ничего сверхъестественного в умении педагога привить интерес к собственному предмету ни я, ни мои соученики не видели. Мы сами пришли за знаниями, мы хотели их получить, а Марина Николаевна выразила желание этими знаниями делиться. К тому же это ее работа. С какой стати мы должны ее благодарить? Она же не говорит нам спасибо за то, что явились на занятия? Ну, пришли и пришли. Хорошо. Продолжаем делать общее дело. Делаем его споро, ладно, группа не уменьшается – вот и славно. А большего и не надо. Учатся дети – и прекрасно. Детей прекрасно учат – тоже замечательно.
Школа – такое место, в котором тайное всегда становится явным. Не думаю, что Марина Николаевна собиралась делать какой-то секрет из причины своего появления в нашей школе, но объяснять нам ее она не стала. Однако мы очень быстро узнали, что она – жена лучшего русиста нашей школы, что познакомились они и поженились еще на филфаке МГУ, что работала она и работает в Библиотеке иностранной литературы (где такая находится, мы понятия тогда не имели, но звучало солидно), что сейчас их сын учится в начальной школе, что сама она когда-то нашу школу окончила, а предложение вести факультатив ей сделал сам директор. К уже заслуженному уважению в нашем отношении к Марине Николаевне прибавился и должный пиетет. Во-первых, быть женой Андрея Борисовича Романова – это что-то совершенно особенное. К сожалению, нашему классу не довелось очутиться среди его учеников, нам оставалось только завидовать другим счастливчикам и сворачивать шеи, провожая взглядом молодого человека привлекательной внешности, о котором говорили с придыханием: «Вот это учитель!» Говорили не просто так. Сейчас ему по праву принадлежит высокое звание «Учитель года», и он давно уже является бессменным членом жюри этого конкурса. Но и тогда уже было понятно, что этот человек с энциклопедическими знаниями в литературе, с неиссякаемой фантазией и с безграничной любовью к своей профессии и ученикам далеко пойдет. И женой такого мужчины могла быть только очень достойная во всех отношениях женщина. Этот факт предавал Марине Николаевне некоторую особую загадочность, к ней присматривались и пытались понять, что же такое особенное открыл в ней «наш Романов». Присматривались, конечно, не только дети, но и многочисленные коллеги женского пола ее такого умного и обаятельного мужа. И надо было быть очень тактичной, очень дальновидной, очень порядочной, умной и снисходительной, чтобы не замечать взглядов и не слышать пересудов. Ведь в любом коллективе, а уж в женском тем более, найдутся доброжелательницы, которые пожмут плечами и скажут: «Что он в ней нашел?» А нашел он вторую половину. Такую же добрую, искреннюю, порядочную, одержимую профессией, совершенно не меркантильную, как он сам. Именно про такие пары говорят, что они слеплены из одного теста. Именно такие люди собственным примером воспитывают в своих учениках поклонение семейным ценностям и культуру живого человеческого общения. Но приходило ли нам в голову благодарить за это чету Романовых? Конечно нет! С какой стати? Живут себе люди и живут. Живут в любви? Прекрасно! Сына вот в школу привели. Молодцы. МГУ окончили. Здорово! Этот факт, бесспорно, выделял Марину Николаевну в наших детских глазах. Почему-то казалось, что педагогический – это как-то просто, а вот МГУ – это да, это солидно. И, вообще, прийти после университета преподавать в школу – это как-то совершенно особенно, достойно и необычно. Но еще большей солидности придавал «испанке» тот факт, что школу нашу она сама и окончила. Это сразу же делало ее полноправным членом семьи под названием «Двенадцать ноль пять». Наш директор создал такие традиции и такие условия, нет, не обучения, а именно жизни в коллективе, что не гордиться своей принадлежностью к миру «Двенадцать ноль пять» было абсолютно невозможно. И каждый, кто имел непосредственное отношение к этому миру, сразу и безоговорочно становился своим.
Стала такой и Марина Николаевна, хотя годы ее учебы, конечно, казались нам очень далекими. Мы – тринадцатилетние юнцы, и она – умудренная опытом, уже хорошо пожившая двадцати девятилетняя учительница. Нам тогда казалось, что между нами целая пропасть прожитых лет. И только сейчас понимаешь, что двадцать девять – это бушующая молодость, это все впереди, а разница в шестнадцать лет – это всего лишь мгновение. Но это всем известная лирика, а в восьмом классе к испанскому языку и его преподавателю было у меня весьма практичное отношение. Я пришла учиться – учите меня. Я делаю свою работу хорошо, и вы будьте добры.
В таком режиме мы прожили три года. Два раза в неделю испанский, в остальное время беззаботная гульба и все остальные радости детства. Выпускной одиннадцатый класс наступил слишком быстро, и выбор будущего места учебы стал неотвратимым. Уже нельзя было сокрушаться об отсутствии актерского таланта, нельзя было мечтать о карьере врача с абсолютным, несмотря на отличную оценку, непониманием химии, нельзя было наивно заявлять о желании ехать в деревню выращивать бычков, всем сердцем не принимая дачную жизнь, или сообщать о намерении выйти замуж за миллионера, будучи при этом влюбленной в мальчишку-одноклассника. Можно было только иметь четкое представление о том, что среди перечня будущих вступительных экзаменов на моем пути не должно быть непонятной, а потому ненавистной алгебры. Не было в моем отношении к испанскому языку никакой фанатичной любви и всепоглощающего увлечения. Было лишь осознание того, что я – явный гуманитарий, языки и литература мне даются легко, а посему свой жизненный курс надо направить именно к лингвистическим берегам. А для того чтобы берега эти не были совсем уж пологими, чтобы гордость была от осознания собственной значимости, да удовлетворенное тщеславие от их взятия, мелькнула у меня мысль о набеге на филфак МГУ. И как мелькнула, так и примелькалась, так и прижилась в сознании, и оформилась, и вылилась в гонку по репетиторам и в промчавшийся в одно мгновение последний школьный год. Поступать я собиралась на кафедру иберо-романского языкознания в испанскую группу. Во-первых, продолжать учить английский казалось скучным. Школа дала такую базу, над которой не властно даже время. Конечно, я забываю слова и какие-то обороты, но до сих пор объясняюсь вполне свободно в том объеме, который мне в жизни оказался необходим. Испанский же казался более перспективным. На фоне шести английских групп испанская – только одна. Территориальное распространение в мире испанского языка очень велико, да и занятия на факультативе не должны были пройти даром. Все же есть какая-то основа, – значит, учиться будет легко. К сожалению, я из тех людей, кого сложности не закаляют, а пугают и останавливают. Итак, цель была обозначена, курс на поступление взят.
С Мариной Николаевной мы не встречались. Факультатив начинался тогда, когда одиннадцатиклассники давно разбегались по своим неотложным и таким важным делам. Она занималась своим делом, я – своим. И даже после того, как содержимое моей сумочки украсил студенческий билет МГУ, мне не пришло в голову специально зайти к ней. Пусть даже не для того, чтобы поблагодарить, а хотя бы затем, чтобы похвастаться. Кажется, на дне рождения школы я разговаривала с Андреем Борисовичем и наверняка передавала приветы «испанке», но не более того. А зачем? Филфак МГУ – мой личный выбор, и только. Так мне тогда казалось. Юношеский максимализм и восприятие себя центром вселенной – болезнь практически неизбежная, но, к счастью, проходящая с возрастом. Возраст, однако, наступил этот у меня далеко не быстро. Сейчас, когда я вспоминаю свою первую встречу с Мариной Николаевной после окончания школы, мне до сих пор неловко и, наверное, стыдно. Я забирала после уроков свою младшую сестренку, учительница шла вести неизменный факультатив, столкнулись в рекреации первого этажа.
– Здравствуйте, Марина Николаевна. – Я вежливо улыбнулась.
– Ларочка! – Она схватила мои руки в свои, тепло пожала. – Как же я рада тебя видеть! Ну, как ты? Что?
– Учусь на ром-герме.
– Да-да, я слышала, что ты пошла по моим стопам.
«По вашим? Ах да! Вы же тоже оканчивали ром-герм. А я и забыла». Хорошо, что эти дурацкие слова не прозвучали вслух. А Марина Николаевна продолжала расспрашивать:
– Как учеба? А кто научный руководитель?
– Виноградов.
– Венедикт Степанович?
– Да, завкафедрой.
– И у меня он был. А практика какая-то есть?