— А ваши родители тоже знают?
— Нет, одна я знаю. И дедушка тоже не знает, что я знаю.
— Ах так.
— Доктор Сориа мне объяснил, что он решил говорить со мной, только со мной, потому что знает заранее: если скажет об этом моим родителям, то поездка не состоится. А дедушке так хочется поехать.
— Да, я это знаю.
— Вчера дедушка пришел к вам по совету доктора. И доктор мне рассказал все, о чем дедушка собирался вас просить.
— Я вижу, мне уже нечего скрывать от вас.
— Я вам все это говорю, сеньор Будиньо, по двум причинам: чтобы вы были более спокойны, зная, что дедушка будет путешествовать с человеком понимающим, насколько он болен, и еще чтобы вы, теперь уже вполне свободно, предупредили меня обо всем, что надо будет делать во время поездки, обо всем, что вы сочтете нужным ввиду дедушкиной болезни.
— Тогда вам придется дать мне по меньшей мере еще один день. Я должен все обдумать заново.
— Разумеется.
— Вы очень любите дедушку, сеньорита?
— Очень. Только прошу вас, не доводите меня до слез. Дедушка может заметить. Он очень наблюдателен.
— Простите.
— Вот и все. Лучше я подожду не в кабинете. А дедушке скажете, что к вам пришли люди и вы меня пригласили зайти завтра после полудня. Но я приду утром. Если вы не возражаете.
С каким лицом я буду теперь смотреть в глаза бедняге Риосу? Да, влип я в передрягу. Тут требуется не агентство путешествий, а исповедальня. Может, кто-то нарочно впутал меня в эту историю? А если позвонить Сориа? Ну-ка, посмотрим. Куда задевали телефонный справочник? Сориа Армандо. Сориа Беатрис. Сориа Хосефина Мендес де. Сориа Ромуло. Девять — два — четыре — шесть — пять.
— Могу я поговорить с доктором? Это от Будиньо. Ромуло? Сколько лет не виделись… Ты, наверно, догадываешься, почему я звоню… Да, это самое. Дело, знаешь ли, особое, необычное в моей практике, и я решил, что разумней обсудить его с тобой… Ага… Да.
Я думаю, ты поступил правильно… Посмотрю, что смогу сделать, это не так просто, не думай… А как твоя жена? А Чичи?.. Старик по-прежнему полон сил… Сусанна? Хорошо… Густаво уже семнадцать… Что уж тут говорить. Время идет, че, хотя мы как будто не замечаем этого… А мне еще на год больше: сорок четыре… Конечно, надо встретиться. Мы же были такими друзьями. Все еще ходишь каждый день в «Христианскую Ассоциацию»? Рано поутру?.. Да ты просто герой. Я — нет. Я уже целую вечность не занимаюсь спортом… Да если я сейчас начну играть в лапту, я рассыплюсь на части… А почему бы тебе не заглянуть ко мне как-нибудь вечерком, поболтали бы подольше, не спеша, все бы обговорили? Запиши адрес. Карандаш есть? Карамуру, пять-пять-семь-два… Да, в Пунта-Горда. В конце недели всегда меня застанешь. В основном я дрыхну… Ну, какая там лапта… Ну как же, Ромуло, конечно… Передам Сусанне. Также от меня привет Нелли и Чичи… Так ты приходи, слышишь?
Ромуло Сориа. Теперь у него другой голос, совсем не тот. Славный малый. Было это в Буэнос-Айресе, году в тысяча девятьсот тридцать восьмом. Я проходил практику в агентстве "Турисплан», угол улиц Сан-Мартин и Кангальо. Разумеется, Старик послал. «Турисплан» Эдуардо Росалеса и К°. Этакий бородатый чилиец, доморощенный философ, ведущий двойную жизнь: с одной стороны, туристическое агентство, с другой — философский кружок. Розенкрейцерство, плюс теософия, плюс Элифас Леви[129] плюс Кришнамурти — чудный винегрет. Своего рода доктор Будиньо, только в другой сфере. Он обрабатывал души. Впрочем, попутно и он обогащался — не душой, нет, а перечислениями на банковский счет. В агентстве его звали Росалес, в школе он себя именовал Спациум[130]. Секта имела филиалы в Буэнос-Айресе, Монтевидео, Рио, Сантьяго и, кроме того, в самых неожиданных городах вроде Попаяна, Белу-Оризонти, Пайсанду, Ранкагуа, Тарихи, Баркисимето, Катамарки[131]. Отовсюду текли денежки. То было время, когда президент Ортис[132] слепнул, а журнал «Носотрос» печатал стихи Луиса Фабио Ксаммара[133]; и если кто-нибудь возле здания «Дейче Ла Плата Цайтунг» осмеливался сделать невинное антинацистское замечание, поблизости обязательно оказывался агент и вел его в полицию; и я мчался со всех ног, чтобы первым взбежать на галерку в «Колоне»[134], когда дирижировал Тосканини, и как волнующе было смотреть оттуда на лысину маэстро, то красневшую, то бледневшую, в зависимости от заданного Вагнером темпа; и в борделях провинции выстраивались длинные очереди, и в Ла Бока[135] жареные рыбки были куда вкуснее, чем теперь, и плиты тротуаров на улице Виамонте ходуном ходили, и твои брюки обдавало брызгами вонючей грязи, и в «Гат и Чавес» в отделе парфюмерии была потрясающая блондинка, которая ко мне благоволила, и в одну из суббот приехал дядя Эстебан и назначил мне встречу в «Кабиль-до», и я как последний болван два часа ждал его у Кабильдо[136] на Пласа-де-Майо, между тем как он ждал меня в кафе «Кабильдо», и однажды на улице Чаркас кто-то мне сказал, смотри, вон Виктория Окампо[137], и я спросил, а кто это, Виктория Окампо, и был морально убит замечанием: эти уругвайцы, кроме своего футбола да рулетки, ни хрена не знают, вот креты, и я не спросил, что значит «креты», чтобы не быть морально убитым вторично, и в Японском парке был «Смертельный метеор», на котором тебя кружили со страшной силой, и как-то сошли с него две девочки, и вдруг одна из них с видом сомнамбулы отставила ногу, и на лаковую ее туфлю что-то закапало, наверно от страха, и какие умопомрачительные были бисквиты с молочным кремом в «Ла Мартона». Мать одного из членов секты «Спациум» содержала пансион на улице Тукуман, и там я поселился, потому что Росалес и Старик договорились, чтобы платить мне самую малость, и мне хватало только на жилье там, причем я делил комнату с сыном хозяйки, звали его Сериани, он работал на железной дороге и вставал ни свет ни заря, наливал в таз воду из кувшина и, прежде чем чистить зубы, причесывался жесткой резиновой щеткой, потом сразу же надевал серую шляпу, и я, открыв один глаз, потому что другой еще спал, видел, как он стоит в трусах и в шляпе, и теперь я должен признать, что это было одно из самых забавных зрелищ, какие я видел в Буэнос-Айресе до эпохи Перона[138]. Вот тогда-то и появился Ромуло Сориа. Он учился на подготовительном медицинского факультета. Как-то вечером он пришел в пансион, и я поговорил с доньей Хосефой, матерью Сериани, и мы положили ему матрац в моей комнате, а потом вышли пройтись, и единственным нашим развлечением было зайти выпить пива и коньяку в японском баре на улице Коррьентес, и Ромуло знал по-японски только одну фразу и выпалил ее официанту, который нам принес стаканчик для игры в кости, и тогда японец расцвел роскошной восточной улыбкой и произнес пылкую речь, размахивая руками и тараща глаза, пока Ромуло не решился сказать ему по-испански, что это единственная фраза, которую он знает, и японец яростно швырнул нам стаканчик на мраморный столик. Что ты ему сказал, спросил я, И Ромуло ответил; с тех пор как я выучил японский, я считаю, что твоя родина — это чудо. Ясное дело, мы постарались уйти до того, как японец-официант появится с японцем-хозяином. Но пиво плюс коньяк ударили Ромуло в башку, и, когда мы возвращались по улице Тукуман, он говорил только о пушечках, настоящий психоз, ни о чем другом, кроме пушечек, это было вроде подготовительной пьянки молодчиков Исаака Рохаса, которые теперь играют в солдатиков и угрожают президентам[139] — разумеется, в пределах законности. И мы легли спать, я на своей кровати, он на матраце, Сериани уже храпел, и, наверно, ему снились перевоплощения, кармы и прочие излюбленные темы «Спациума». В три часа ночи я проснулся, увидел, что Ромуло нет, но хмель меня одолевал, и я снова уснул. Утром Ромуло завтракал со мной, и я спросил, что с ним было. Он выждал, пока донья Хосефа удалится из столовой, и тихонько сказал: клопы. Я мог догадаться раньше. Клопы были чем-то таким обычным в этом пансионе, что я к ним привык. Самое большее — вставал среди ночи, шел в ванную, гляделся в зеркало, смотрел на раздавленных клопов и принимал очистительный душ. Они ползли из нижнего этажа сплоченными батальонами. Как-то ночью я читал в постели мой первый роман Достоевского и вдруг заметил, что над верхним краем «Преступления и наказания» торчат две мохнатые лапы. Просто-напросто тарантул. Я швырнул бедным Достоевским об стену, и паук упал на шляпу Сериани. Там я его и оставил, а потом подумал, что бедняга, верно, приполз ко мне, спасаясь от клопов. Когда же они напали на Ромуло, он не мог придумать ничего другого, как встать, одеться, выйти на улицу и сесть в первый попавшийся трамвай на углу улиц Реконкисты и Виамонте. Трамвай шел до улицы Чакарита, и Ромуло всю дорогу проспал блаженным сном без клопов. Когда приехали на Чакариту, кондуктор подошел к нему и сказал: конечная. Открыв глаза, Ромуло ответил: неважно, я возвращусь в центр. Ах, сказал кондуктор, значит, мы ночью хорошо погуляли. Когда он рассказывал мне это за завтраком, я чуть не рыдал от хохота. В довершение вернулась донья Хосефа и долго рассуждала о своих планах на лето. Она вечно путала слова и в это утро, говоря об озерах Науэль-Уапи[140] сказала Какуэль-Пипи. И наш Сериани тоже грешил подобными словесными завихрениями. Однажды в моем присутствии он спросил у одной четы из Мендосы[141]